☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
О кленовые листья! О кленовые листья! Крылья вы обжигаете. Пролетающим птицам. Сико.
Хань давно уже не ждёт, забыл, каково это надеяться и с трепетом ждать встречи, разговоров, молчания одного на двоих, осени, жизни, поношенного пальто, в котором тесно, но уютно сидеть вдвоём. Он просто живёт изо дня в день. Когда-то, в далёком прошлом они встречались далеко от дома, в неожиданных местах, не оговаривая заранее. Минсок просто оставлял подсказки, а Хань, как по хлебным крошкам, спешил на встречу. Годам к четырнадцати он узнал, что Минсок всегда следовал по пятам, наблюдая, как Хань захлёбывается восторгом от самого настоящего приключения, в которое превращался маршрут от дома до загадочного места встречи. Когда им было девять, они мнили себя совсем взрослыми и ходили по тёмным закоулкам с грохочущим в груди сердцем заглядывали в низко расположенные окна и с замиранием сердца открывали покосившиеся двери. Жизнь была сплошным приключением. Особенно, когда Минсок, встретив его на зашифрованном в послании месте, вёл его дальше. В опасные и таинственные места. Например, на старый причал с кучей дырявых лодок, сваленных в одну бесформенную груду, с десятком сетей, незаконченных или рваных. С причала их никогда не гнали, иногда даже подкармливали. И ногами в воде можно болтать бесконечно, сидя на ветхих мостках, рассуждая о жизни и приключениях. Можно даже лежать, глядя в вечное небо, перебирать драгоценные находки и обмениваться ими. Камешки, отшлифованные водой стёклышки, ракушки, пуговички, кусочки расписного фаянса — самое драгоценное, что они находили, делили по-братски. Хотя Минсок потом всё равно тайком перекладывал лучшее в горку сокровищ Ханя. В десять Хань исчезал из дома с поворотом ключа в двери. Он успевал сделать все дела, которые дали взрослые, а потом стремглав мчался на встречу с Минсоком, чтобы забраться в какое-нибудь покосившееся здание и смотреть, как тает день, растекаясь по горизонту. Когда становилось холодно, Минсок охотно пускал Ханя под край отцовской шинели, которая даже перешитая была всё равно велика для него. А вот двоим как раз. А если думать, что шинель укрывает их не только от промозглого ветра и слёз дождя, а и от всех посторонних глаз, как настоящий плащ-невидимка, становилось ещё лучше. В одиннадцать Хань часто тащил с собой щербатую чашку, наполненную рисом, чтобы разделить её с Минсоком. Тот был худой, как жердь, щёки вваливались, будто и не было несколько месяцев назад пухлощёкого друга. Хань переживал, отмечая, как быстро вытянулся Минсок, обогнав его на голову. Они сидели у разведённого между камней огня и смотрели на танец пламени, вслушиваясь в шорох волн и ветра, и жалобные стоны-вскрики журавлей. И перешитая в пальто шинель всё равно была одна на двоих, пусть и стало под ней чуть теснее и на пару градусов жарче, чем в прошлом году. В двенадцать он сам обогнал сухопарого Минсока, у которого из округлостей, напоминающих о том, что он ещё и не подросток толком, не осталось ничего. Сплошные острые углы, резкие черты и угловатость. Только глаза всё те же. Иначе в пору было бы кричать караул и звать на помощь, чтобы искать друга. «Кто кого ещё защищать должен?» — глядя в своё отражение, спрашивал Хань, стремительно разрастаясь в плечах. Но Минсок всё равно был сильнее, и с этим спорить не выходило, особенно когда поваленный на землю секундой ранее Минсок ловко опрокидывал Ханя на лопатки и ехидно посмеивался, глядя на недовольное лицо друга. Каждый раз Хань страшился, что неправильно разгадал загадку, что не понял, не додумал, не доработал. Что вот сейчас он прибежит под покосившуюся вывеску речного вокзала, а Минсок намекал на заросшую густым тростником и камышом запруду на окраине города. И всё — не видать ему Минсока. А у Ханя зависимость. И мысли о тёплом боке в шинели. Он часто думает, что Минсок напоминает ему цветок, который растёт вопреки всему, ломает камень на пути к свету, не сдаётся, всегда смело ступает на скрипящие доски и покосившиеся лестницы, лезет на трухлявые деревья и полуобвалившиеся крыши, чтобы спуститься каждый раз победителем. Ханю вовсе не страшно, если прилетит штопанным полотенцем от матери, даже ремень отца готов стерпеть, лишь бы, прижимаясь спиной к обшарпанным домам, идти рука об руку с Минсоком. Он мнит себя разведчиком, крадущимся ниндзя и просто лучшим в мире воином, просто укрывающимся от врага. Он часто вспоминает, какой была их первая встреча. Таких сто на сотню. Вот только чаще всего люди расходятся как в море корабли. А Минсок остался в его жизни, стал другом и товарищем, с которым даже на крышу здания под снос не страшно. Дорожки старого запущенного парка вились, изгибались, терялись в зарослях. Словно парк испокон веков заманивал путников отдохнуть под сенью деревьев, звал присесть на лавочки с облупившейся краской, манил прохладной водой в одиноком фонтанчике с вечнозелёными нарисованными травами на дне. Хань не любил осень, но всегда застывал, глядя в пронзительно-синее небо сквозь звенящий прозрачный воздух, он пытался вспомнить все названия цветов листвы раскрасившихся деревьев, жмурился от щекотки паутинок и отпускал паучков в дальнейший полёт. Они встретились осенью, под всё ещё тёплыми лучами осеннего солнца, среди запаха палой листвы и ярких красок пестрящих деревьев. Хань валялся на ковре опавших листьев, скрутившись калачиком, а на фоне солнца, словно рыцарь в сияющих доспехах, стоял пухленький Минсок, разогнавший шпану. Вместо сухих, злых выдохов на каждом ударе он услышал мягкий голос. Вместо ударов ногами и приглушённых собственных всхлипов, он сидел на пожухлой траве среди листьев и смотрел на круглые, словно спелые яблоки, щёки незнакомца. — Эй, ты как? — Чего тебе? — зло фыркнул Хань и смахнул слёзы. Били его часто и с удовольствием. Хоть на улицу не выходи. — Идём, — словно и не слышал ничего этот мальчишка. На вид вряд ли старше самого Ханя. Но шпана ретировалась мгновенно, будто ветром сдуло. — Это куда ещё? — недовольно, но медленно поднимаясь и стараясь не подавать виду, насколько больно. — Идём, я покажу. Тебе как звать-то? — Хань, — буркнул Хань, надувая губы и пытаясь высвободить руку из тисков чужих пальцев. Но тщетно. — А я Минсок. И мы пришли. Хань недовольно окинул взглядом кромку из камышей и опасливо зыркнул на Минсока. Сейчас и этот бить будет? Зачем тогда представился? Минсок уже уселся на листья и приглашающе похлопал по земле. Хань с сомнением посмотрел на него, но лежащая рядом клетчатая салфетка с лежащими на ней присыпанными маком и кунжутом булочками сыграли свою роль. Он осторожно сел и посмотрел вперёд — только камыши. Оглянулся назад — парк с густой порослью. Место уединённое. Страшно. Вдруг волки? Оборотни никогда не нападали, но именно ими пугали непослушную детвору. Минсок тем временем улёгся на спину и раскинул руки. Хань оценил его счастливое лицо и осторожно улёгся рядом. Только руки как птица не раскидывал, повторяя Минсока. Ощущение близости чего-то дикого не покидало. Шорох листьев и трущегося друг о друга тростника, вскрики таящихся в листве и камышах птиц, буквально звенящий кристальный воздух, писк одинокой мошкары. Они лежали долго, солнце успело скатиться с зенита. Земля будто вибрировала под ним от разливающейся благостности. А когда печально, прощаясь, крикнули журавли в вышине, Хань едва сдержал слёзы. — Держи, — сказал Минсок и сунул в руки Ханю булочку, а потом и краснобокое яблоко, которого Хань не заметил. — Красиво здесь, скажи же… — Очень. — О кленовые листья! О кленовые листья! Крылья вы обжигаете. Пролетающим птицам. — Кто написал эти строки? Неужто, сам придумал? — Нет, — покачал головой Минсок. — Это слова Сико. Хань позабыл и о саднящих рёбрах, и о том, что шпана отобрала последние монетки, на которые он хотел купить яблоко, и даже о том, что это самое яблоко думал украсть в саду, если денег не хватит. Булочка с яблоком, которыми угостил Минсок, показались самым вкусным, что Хань когда-либо в жизни пробовал за свои восемь лет. С этого и началась их дружба. Среди осени и стылых заводей. С двенадцати, даже несмотря на то, что Хань и Минсок работали, помогая родителям, они продолжали искать приключений. Вот только минсоковых родителей Хань никогда не видел, в отличие от забравшегося к нему среди ночи в комнату Минсока. Ничего такого — притащил краснобокое душистое яблоко, булочку с маком и ворох пожелтевших листьев, отмечая таким способом годовщину их встречи. А отцовским ремнём прилетело обоим. Времени всё меньше, но Минсок не забывал об их игре, оставляя новые и новые подсказки и радуясь, когда Хань приходил. А Хань тайком смотрел на улыбку Минсока и кусал губы. Ему не хватало смелости лезть на самую вершину дерева, где тонкие ветви гнутся под весом. Но так хотелось не отставать, и Хань карабкался на дерево, но замер, услышав голос внизу: — Эй, я уже здесь! Слезай, я груш набрал полные карманы. И упиваясь сладкой и сочной грушей, Хань не задумывался, когда и как Минсоку так быстро удалось разжиться жёлтыми, душистыми грушами. И когда он вообще успел спуститься, минуя его, взбирающегося на ветки. Хань начал любить осень ещё тогда, раскинувшись птицей в пожелтевших листьях, он прикипел к ней душой окончательно. Но если сказать по правде, то не только в осени дело. Да и не в булочках-яблоках-листьях. Дело в Минсоке, которому истрёпанное пальто почти по плечу. Годы шли, летели вприпрыжку, оставляя после себя смену интересов и подработок, классы школы, которую обязали посещать всех, без исключения, даже несмотря на их возраст и отсутствие маломальского образования. Менялось многое, почти всё, но то, что оставалось неизменным, грело Ханя лучше одеяла. Хань наверняка не знал, но подозревал, что кособокая хибара на краю города, стоящая на кромке парка — это и есть дом Минсока. Но никогда не расспрашивал, не настаивал, не лез с вопросами. Знал — Минсок не ответит. Глаза у Минсока большие, вытянутые, по-кошачьи завораживающие. Ресницы длинные-длинные, пушистые-пушистые, но словно покосившаяся изгородь направлены к центру глаза. Губы обветрившиеся, потрескавшиеся с тонкими трещинками с запёкшейся внутри кровью. Но на вкус пахнут травами, как из лавки хозяина специй и трав. Это Хань узнаёт в пятнадцать, и это время он считает самым лучшим. И пальто, перешитое из шинели Минсоку впору, ещё пара месяцев — и совсем мало станет. А к осени новое будут шить из другой шинели — хорошо, что отец — военный, и ему их выдают раз в пять лет. Оно будто вечный спутник их отношений, свидетель зарумянившихся щёк и робких поцелуев. Таясь на крышах домов, они могут касаться друг руга, не боясь косых и осуждающих взглядов. Минсок пьянит сильнее вина, опробованного Ханем на годовщине родителей. Хань хмелеет от взгляда раскосых глаз. Минсок горячее, чем огонь, согревает и манит. Минсок такой, что потеют ладони и сладко тянет в паху. Минсок целует совсем по-взрослому, зарывается пятернёй в волосы, чуть сжимая. Хань мечтает, чтобы это никогда не заканчивалось, и эта осень длилась вечно, не зная конца. Чтобы навечно всё это навечно: осень, пучок жёлтых, словно осколки солнца, листья, яблоко, сладкая выпечка, ночь, звёзды, крыша и Минсок. Но Минсок не даёт всерьёз над чем-то задуматься. Целует, целует, целует. Среди ночи его будят родители, и они все вместе полуодетые выбегают на улицу, попадают в сутолоку и истерические визги, и Хань с ужасом смотрит на полыхающий городок. Объятые пламенем дома, закопченные жители и опустившие руки пожарные. В одну ночь их город перестал существовать. Плач отца не так страшен, как слёзы матери, которая никогда не давала слабину. Хань судорожно соображает, что же делать, вспоминает о стеклянной банке с отложенными деньгами, которую держал в дупле одного из раскидистых деревьев в парке. Там совсем немного, но на первое время хватило бы продержаться. Ведь сейчас на них только то, что они успели надеть, выбегая из дома, когда вслед за ними обвалилась крыша. Ни еды, ни одежды, ни документов и сбережений. Он с трудом сбегает от родителей, но бежит не к дуплистому дереву, ноги сами несут его к дому Минсока, которого тоже больше нет. Лишь тлеющий остов под начавшимся дождём. Хань ёжится от холода, но лезет на пепелище, чтобы найти хоть какое-то доказательство, что Минсока не было дома. Дождь промозглый, но от дома ещё идёт жар, и Хань, найдя палку, роется долго в обгоревших развалинах, но так и не находит и следа того кулона, что он соорудил Минсоку в подарок. Ни стекла, похожего на осколок звезды, ни проволоки, ни ошмётков, ни пуговиц пальто. Ничего. Жив? Хань не знает. Он ни в чём не уверен. Но хочет верить, что Минсок где-то в толпе. С этими мыслями он идёт к дереву, обнимает себя руками, не в силах согреться после пара пожарища. Но бредёт, переставляя ноги, а потом, оскальзываясь на мокрой коре, лезет на дерево, подтягиваясь с ветки на ветку. Чтобы в лучах рассветного солнца не обнаружить там стеклянной банки со скромной заначкой. Вместо этого в большом дупле, под травой и мхом он обнаруживает большую металлическую коробку. Открыв её, Хань едва не валится с дерева: всю коробку занимают ровные стопочки денег, перевязанные суровой ниткой. На дне находится несколько сокровищ из детства — закопченное стёклышко, пёстрое перо дятла и пуговица от пальто, которое Минсок сносил до дыр. За весь день так и не найдя ни одной подсказки, ни одного намёка на встречу, Хань задыхается. Дышит вязким ужасом, распахнув глаза и слушая то, что Минсок сгорел вместе с другими неудачливыми жителями. И лишь то, что он побывал на пожарище, дарит надежду. Пока он не обнаруживает россыпь до боли знакомых пуговиц на останках своего собственного обугленного дома. Но всё дело в том, что Минсок просто забыл своё пальто у него, ведь так? Иначе ведь быть не может. Хотя Хань так и не смог вспомнить, когда Минсок оставил у него пальто. В парке разбивают лагерь для погорельцев, где можно согреться у больших пышущих жаром баков, получить одеяло и паёк. Хань не знает, говорить ли о деньгах, суёт их в потрёпанный, видавший виды самодельный рюкзак, и показывает родителям лишь десятую часть. Этого оказывается достаточно, чтобы оплатить дорогу до большого города и даже купить продуктов перед тем, как заявиться к брату отца. Не сказать, что он сильно рад, но не гонит, пускает к себе, намекая, что работу искать пора уже сегодня. Чем Хань и занимается с отцом весь остаток дня, пока мать готовит ужин в выделенной им кастрюле. Подработки много, и Хань обрастает ими, как пёс блохами. Устаёт так, что быстро проглотив пищу, падает лицом в подобие подушки на циновку и тянет одеяло на себя, прежде чем забывается сном. Дядя их не особо жалует, но спят они в тёплой комнате, у стены, где стоит большая печь. И пусть он живёт на окраине большого города, в доме сухо и тепло. И одеяло, хоть и колючее — греет. А могло не быть и этого. Хань давится реальностью и учится жить без ежедневных встреч. Без ставшего родным пальто, без Минсока, пахнущего травами, без души. Работа, дом, работа, работа, работа. Без конца и начала. А Минсок так и не приходит, хоть Хань и оставил весточку в тайном месте. Знал бы, пришёл. Не мог не… И он старательно гонит мысли о россыпи пуговиц, потому что с Минсоком так бы не случилось. Совершенно точно. Хань зуб дать готов. Идёт время, семья поднимается на ноги. Хань оказывается способным и выносливым, пашет, как ломовая лошадь, но молодой организм справляется с нагрузками. А один из работодателей замечает потенциал, и предлагает стать подмастерьем. Так Хань, отработав положенное на нескольких подработках и получив деньги, уходит оттуда, чтобы стать подмастерьем столяра. Деньги, спрятанные в металлической коробке, они практически не тратят, им хватает того, что приносят они с отцом. Спустя несколько лет Хань становится младшим мастером, а спустя ещё несколько — мастером. От него пахнет древесной стружкой и смолой, скипидаром и морилкой, совсем немного клеем по дереву и камфарой. Он уже давно ничего не ждёт, просто приходит теперь уже в свой дом, пусть небольшой, но свой. Носит тяжёлые сумки, чтобы постаревшая мать не надрывалась, играет с отцом в го по вечерам, и лишь ложась спать во времена золотой осени, с тоской смотрит в окно, вспоминая Минсока. Поначалу Хань удивляется, что в подмастерьях у них ходит оборотень, но быстро свыкается с этим — парень способный и молчаливый, работящий и надёжный. А то, что он может перекинуться в волка — кажется глупой выдумкой и детской сказкой. Осень этого года без дождей, но вовсе не такая тёплая, как та, когда он повстречал Минсока. Пронзительный холодный ветер, по утрам серебристый иней на траве. Осень выдыхается паром изо рта вместе с осколками воспоминаний, от которых до сих пор дрожь в груди. Золотая листва танцует под дуновением ветра, но не спешит падать. Листопад ещё даже не начался, а в груди мягкий перезвон кристально-прозрачного воздуха, что вот-вот станет совсем по-зимнему морозным. Осень ранняя, холодная. Ледяной ветер обжигает губы и скулы, кусает за пальцы. Хочется к камину, к горячей золе, которую легко превратить в танцующее пламя, хочется зарыться в ворох одеял, чтобы сохранить стремительно тающее тепло. Осень чужая, неправильная, злая. Хань неожиданно для себя мёрзнет всё время, с тоской вспоминая потёртое пальто Минсока, его тёплый бок, шершавые ладони и жаркие поцелуи. Хань качает головой, отгоняет воспоминания, которые даже спустя годы так свежи, то у него не выходят отношения ни с кем. Словно он не достоин счастья. Он пробовал встречаться с девушками, но ни одна не подарила ему те ощущения, что поцелуи на крыше под звёздным небом. Хоть и парнями он не интересовался. Ни от одной девушки не билось заполошно сердце, и Хань не мог продолжить отношения, словно ничего не было и только потому что в таком возрасте пора задумываться о женитьбе. И ни один парень не вызывал желания прикоснуться. Странное ощущение, что осень была всегда, и что никогда не придёт лето и тепло. Будто не было знойного августа, только стылая золотая осень, напоенная особым запахом, характерным только для неё. В городе пахнет горелым, и Хань болезненно морщится, вспоминая дымящиеся руины, клубы пара, поднимающиеся от тлеющих останков домов, под каплями дождя. И комом в горле стоит запах потери, безысходности и отчаяния. — За что? — Хань поднимает глаза к стылому небу и спрашивает ответа у быстро перемещающихся по пронзительной синеве туч. Но ответа не получает. Он опускает голову и растирает лицо, словно это поможет забыть и не вспоминать. Хань начинает ненавидеть осень, понимая, что это дико, глупо, неправильно и почти неестественно. Но букет из жёлтых листьев в выточенной собственноручно и подаренной матери вазе бьёт под дых, как и запах душистых яблок и сладкой выпечки, которую теперь они могут себе позволить. Ворочаясь с боку на бок и силясь уснуть, Хань думает, что жаль, что он не сгорел в пожаре, жаль, что на него не рухнула крыша обугленных развалин, когда он пытался найти хоть след Минсока. Но его никто не видел. Да и не слышали. Словно его никогда и не было. Будто Хань его попросту придумал от одиночества. Он собирает букет золотых листьев и нервно смеётся, глядя на них. Глупый. Словно возможно вернуть давно прошедшие дни. Ему бы выговориться, даже прокричать о бессильной и никому, кроме него ненужной любви. Да только некому. Родители не поймут, а друзьями он так и не оброс. Коллеги только. Шлифуя балясину, надолго задержавшись в мастерской, Хань на грани, чтобы начать разговаривать с инструментами. Обжёгшись мыслью, он садится у верстака и кладёт голову на колени. Не по прихоти, не из упрямства, а просто потому что не может отпустить, он ждёт Минсока, сколько бы себе не врал, что нет. Хотя надежда и сгорела, не оставив ничего после себя, даже горстки золы или пепла. Но что-то сидит в глубине его сердца, пахнет яблоками, сладкой выпечкой с посыпкой из мака и кунжутного семени, пахнущее льдом и хризантемами, и это что-то — горько-медовая надежда и ожидание невозможного. Вопреки всему. Чувства к Минсоку не истлеют никогда, и Хань устало окидывает взглядом мастерскую. Как же так случилось, что какой-то мальчишка стал осью его мира, и на даёт себя забыть даже спустя годы? Неужели это не простая привязанность? Хань качает головой. Это гораздо сильнее — это любовь. Мёрзлый комок в груди покрывается тонкой сеточкой трещин, будто неожиданно отогревшийся у огня. Он тает, а внутри становится тепло-тепло, как в майский день под полуденным солнцем. Сердце любит Минсока, и всегда будет. Но признав свои чувства, Хань не ощущает облегчения, напротив, приходит боль. боль и злость. На самого себя, на Минсока, посмевшего перевернуть его мир. Она накатывает наплывами, как вода на ветхий причал из детства. Грызёт нервы неуёмными волнами, ломает преграды, крушит кости, перемалывая в себе. Он зло вскидывается и запирает мастерскую. Бредёт под слабым светом фонарей и более ярким лунным, не разбирая дороги, пока не понимает, что вместо дома перед ним раскинулась бескрайняя пустошь. — За что я полюбил тебя? — озадаченно спрашивает Хань у осколка неба, виднеющегося в окне. — Почему до сих пор люблю? Минсок, ты мне так нужен. Хань кусает губы и неустанно качает головой, словно это поможет выветриться внезапному осознанию из головы. Будто от этого станет легче жить, когда всё будет так, как полчаса назад. Когда ему просто не хватало друга. Но он и сам понимает, что больше так никогда не будет. День проходит в зыбком мареве, Хань просто делает свою работу, но вразумительно ответить на вопросы коллег не может. От него быстро отстают, и заботу о клиентах берёт на себя другой мастер. А Хань просто не выпускает инструмента из рук, словно с древесной стружкой рубанком можно снять воспоминания и чувства. — Дружеский совет — не ходите сегодня на порог после заката солнца, — говорит подмастерье-оборотень, выходя за дверь мастерской. — Чую чужака. Скоро сядет солнце, заканчивайте с работой и поспешите домой, прошу вас. Хань пропускает мимо ушей всё — слишком занят вытачиванием красивой резной балясины для богатого заказчика и мыслями, одолевающими его сердце. Однотипные дни, работа, которая нравится, но в которой не утопить воспоминания. В глуши жилось легче. Виной тому юность, тогда всё казалось проще. Даже злиться на Минсока или смириться с его гибелью казалось проще, чем сейчас принять свои чувства. А сейчас любое воспоминание гнетёт, и Хань задыхается в этой золотой осени. Мерный шёпот воды находящегося во дворике их фирмы фонтана, крышесносный медовый запах осенних цветов и яркие краски хризантем. Из всего этого свивается удавка и душит Ханя. Ветер резкими порывами бьёт наотмашь, полную луну закрывают свинцовые тучи, но Хань успевает заметить сцепившихся серебристо-серого и бурого волков в нескольких метрах от себя. Пронзительно-холодный дождь колючими каплями впивается в кожу лица, холодит саднящие от несорвавшихся слёз веки. Хань кричит что-то, сам не разбирая что именно, когда его окружает несколько волков. Голос хриплый, сорвавшийся, понятный только ветру, а не волкам, и даже не ему самому. Страшно. Здесь никто не услышит и останется безразличным. Но можно выплакать боль перед тем, как клыки вонзятся в шею. И понадеяться, что родители обнаружат металлическую коробку и смогут дожить безбедно старость. Воспалёнными глазами он смотрит на волков, что застыли в паре метров от него и не делают попыток напасть, выдохнув, он переводит взгляд на дерущихся волков, выбирая себе в фавориты некрупного, поджарого, серебристо-серого волка. От холодного ветра саднит всё лицо, пальцы делаются похожими на куриные лапы — не гнутся, не слушаются, будто навечно застыли полускрюченными. Сейчас бы оказаться у камина, выпить чаю или соджу с отцом, послушать треск поленьев в камине и дробный перестук спиц в руках матери. Но какой-то частице Ханя сейчас хорошо. Ледяные порывы и косые струи оттесняют боль осознания. Кажется, он до этого был просто слеп и ничего не понимал, слепым кутёнком тычась в реальность. С горькой полуулыбкой он смотрел на волков, прекрасно понимая, что ему не уйти. Стараясь не делать резких движений, он обернулся на огни города, прощаясь с жизнью, повернул голову на юг, где когда-то находился их крошечный сгоревший городок. Прошлое не хотело отпускать, держалось цепкими корнями, будто хилая на первый взгляд камнеломка, которая проросла корнями глубоко, так глубоко, что не вырвать, не вытравить — всё равно корни останутся в камнях. Одежда промокла до нитки и липла к телу второй кожей, Хань дрожал, не переставая. Ощущение некоей беспомощности и даже какое-то мазохистское удовольствие в том, как вслед за пальцами цепенеют ноги, а лицо больше не ощущается своим — скорее маской, случайно подобранным чужим ликом, который можно снять при желании. Мир словно искусственно созданная болванка, эдакая заготовка, которая под рукой мастера обретёт форму, сбрасывая с себя всё лишнее и ненужное, получит свои особенности и своё лицо, как любая заготовка из дерева, у которой свои характерные и неповторимые черты. Мир ложный, ненастоящий, выдуманный. Признание самому себе выбило Ханя из колеи. На мгновение кажется, что и Минсока Хань таки придумал, как весь этот мир, который по щелчку пальцев осыплется звёздной крошкой, искристым сиянием небыли. — Но ведь если бы я его придумал, я бы его не смог полюбить? Или нет? — онемевшими губами шепчет Хань, и смотрит безотрывно на клубок ярости, катающийся по земле. Шерсть в грязи, влажная, слипшаяся, в ней застряли сухие травинки и колючие головки чертополоха. И наверняка, ещё сотня-другая мелких колючек, которые выбирать и выбирать, путаясь во влажной шерсти. Хань встряхивает головой, отгоняя странные мысли, но мысли уходят сами собой под низкий рык волков. Сейчас бы высказать всё Минсоку в лицо, ударить наотмашь, чтобы не смел сидеть в его сердце так глубоко. Плевать на последствия, если мир нереален, то и сам Хань лишь марионетка, созданная искусным мастером. Он словно кукла в чьих-то неумелых руках. Столько прожил, а главное понял лишь сейчас, не умея противостоять своим же собственным чувствам. Хань усмехается язвительно и колко, как умеет. Улыбка адресована себе самому подстёгивает собраться с силами и не сдаться без боя приближающимся волкам. Хоть умом он и понимает, что даже против одного волка не выстоит. Ни оружия, ни знаний, ни когтей, ни клыков. — Минсок… — мысленно зовёт Хань, скорее безотчётно выдыхает, зачем и сам того не понимая. Словно давний друг придёт, поможет и спасёт, укрыв полой потрёпанного пальто от всех невзгод. Сквозь дождь видны силуэты окраинных домов, деревья, растущие на границе города, даже облик волков будто маревом подёрнут. И лишь лежащие на пустыре золотые листья словно подсвечены изнутри, являясь единственным, что реально. Хань прикрывает глаза всего на мгновение, но открыть больше не может. Ресницы будто склеены дождевыми каплями, веки тяжёлые, губы онемевшие. Ещё минута — и он поплатится за свою беспечность. Но вместо боли он чувствует прикосновение к спутанным мокрым волосам. И пахнет так знакомо, травами, и на сто процентов полынью. Ну, откуда ей здесь взяться? — Перест… — отмахивается Хань, а потом уточняет хриплым, дрожащим от холода и невнятным из-за перестука зубов: — Минсок?! Хань неверяще смотрит на стоящего рядом Минсока и не верит. Ведь так не бывает. А Минсок тем временем горько улыбается и гладит по высветленным жёстким волосам. Ханю вздумалось в конце лета поэкспериментировать, и теперь он получил копну жёстких и непослушных волос. Поцелуй горячих губ такой же, как тогда на крыше. Такой же чувственный и по-взрослому глубокий. Словно не было тех лет, тех времён года, что столько раз успели сменить друг друга. Будто не было ничего, словно Хань спал и видел долгий кошмар, где нет рядом Минсока, который пророс в нём, как камнеломка. Хань вцепляется непослушными пальцами в плотное пальто — чёртово пальто, под ним так тепло, так желанно, так тесно и правильно, — и кусает Минсока за нижнюю губу, чуть оттягивает и закрывает глаза, ощущая во рту привкус крови, окончательно убеждаясь, что всё происходит на самом деле. — Где ты был? — сбивчиво шепчет Хань, задыхаясь от навалившихся эмоций. — Почему ты не пришёл раньше? Почему именно сегодня? — Ты позвал меня. — Я? Что? Ты… Минсок качает головой и осторожно прикасается раскрытой ладонью к щеке, словно Хань — бабочка с тонкой пыльцой на трепещущих крыльях. Кожу обдаёт теплом, и Хань невольно прикрывает глаза, чуть потираясь щекой о такую же шершавую, как и годы назад ладонь. — Волка должны искренне полюбить и позвать. Изнутри Ханя будто омывает холодная морось усилившегося дождя, словно проникнув сквозь кожу и трогая сжавшиеся в клубок внутренности. Он словно полуслепой, что надел очки и увидел мир: грязь на пальто, рассечённая щека, запутавшиеся в волосах шарики чертополоха. — ЧТО?! — Ты чему удивляешься, — горько улыбается Минсок, дёргая щекой. — Тому, что я волк или тому, что сам того не ведая искренне желая оказаться рядом, ты позвал меня? Ты вообще должен был забыть меня… — Почему? — Не знаю, — вздыхает Минсок, и руки от щеки Ханя не убирает, только ведёт подушечкой большого пальца по скуле, на секунду касается уголка губ, но отдёргивает руку, пряча её в кармане, — таков закон. Люди, знавшие волка в детстве, забывают о нём после его шестнадцатилетия. — Но я тебя помню, — сухо роняет Хань, опуская глаза. Внутри клубится что-то непонятное, плотное, как падающий на город осенний туман. Но в одном Хань уверен точно — он не только помнит Минсока. Минсок протягивает руку, и Хань смело сжимает её, следуя за Минсоком. Хотя сначала на долю секунды ему захотелось по-детски обидеться и по-взрослому ударить в эти проклятые губы, в которые он умудрился влюбиться. Но он не задаёт вопрос, понимает, что мог бы — пришёл, ведь победил бурого волка, приблизился, поцеловал, признался, а мог бы и не… Хань не спрашивает, куда они идут, и почти не чувствует промозглой сырости, запаха мокрой земли и прелых листьев, запах зверя и тяжёлый сырой аромат грибов. Остаётся лишь запах трав и доминирующий горьковато-дымный аромат полыни. Руку обжигает прикосновением, но Хань сжимает онемевшие пальцы, боясь, что вновь потеряет. Что рука Минсока выскользнет, и он больше никогда не вспомнит парня, в которого вопреки здравому смыслу влюбился и вопреки закону волков помнит. Волки послушно отступают, пропуская их, позволяя уйти, и уж потом протяжно воют над лежащим в палых листьях и грязи вожаком. Лишь ощутив тепло, идущее от растопленной печи, Хань сбрасывает зыбкое марево плывущих перед глазами образов и осматривается. Небольшая комнатка, освещённая мягким, колеблющимся светом очага, простое ложе, табурет с тазом и стоящим рядом кувшином, стол, лавка, полка с посудой, комод, — Хань с удивлением понимает, что это его первые работы — окно, занавешено плотной однотонной шторой, дверь в другую комнату в противоположной стене. Минсок стоит рядом, радужка темнеет, становясь почти чёрной, когда он подходит вплотную, по-звериному принюхиваясь. Хань только успевает непонимающе вскинуть брови, когда Минсок обнимает. Руки скользят по его намокшей одежде, оглаживают лопатки и крепко прижимают к груди. Озноб на время отступает, и Ханя обдаёт жаром до покалывающих кончиков пальцев. Лёгкий поцелуй в висок, и руки на вороте одежды. Хань стоит истуканом, позволяя Минсоку раздевать себя, лишь смотрит стеклянными глазами в шею Минсока. Туда, где бешено пульсирует жилка, выдавая тщательно скрываемую нервозность. Бережный поцелуй в лоб выводит Ханя из ступора. Но он успевает только понять, что стоит босой и обнажённый посреди комнаты. Стыд и неловкость вгрызаются в мозг, но их отгоняет нежный поцелуй и пуховое одеяло, скрывающее его с ног до головы. Минсок тем временем споласкивает руки в тазу, развешивает пальто у очага и ставит чайник с крутым изгибом носика на огонь. Хань ощущает всё как-то странно, будто не он участник происходящего. Кровать на удивление сочетает в себе мягкость и жёсткость, как и Минсок, застывший на коленях у его ног. Хань осторожно опускает руку на голову Минсоку, словно перед ним не Минсок, который мало изменился с их последней встречи — лишь вытянулся, да мышцами ещё больше перетянут, напоминая скрученную пружину, — а опасный хищник, что при любом поводе сомкнёт зубы на горле. Неспешно перебирая волосы и вытаскивая из влажных прядей чертополох и колоски, Хань пытается думать, но выходит из рук вон плохо. Новость о том, что Минсок — волк, он принял легко и просто, будто не было десятилетия с хвостиком, разделявшего их встречи. Словно не бился он о собственные ощущения, осознавая, что неправильный, что любит, кого не следует, и что никогда не увидит того самого мальчишку из детства. — Почему ты меня тогда поцеловал? — спрашивает Хань, согреваясь о лежащую на его коленях голову Минсока. — Прощался? Минсок молчит, да и ответа не требуется — так всё ясно. Хань зачаровано смотрит на огонь, на поднимающийся от влажного пальто пар, будто краем сознания осознавая нереальность происходящего. Он слабо качает головой, пытаясь согнать нахлынувшую сонливость, и Минсок обеспокоенно вскидывается. А Хань тонет в его лучистых глазах. Словно на дне затаилось золотое осеннее солнце, к которому хочется прикоснуться вопреки здравому смыслу. Глаза почти не изменились, лишь жёсткости во взгляде прибавилось. Хань слабо улыбается и тянет на плечи сползшее одеяло. — Тебе плохо? — обеспокоенно спрашивает Минсок, поднимаясь на ноги и касаясь губами горящего лба Ханя. — Да ты горишь! Минсок настойчиво укладывает Ханя на кровать, заворачивает его в одеяльный кокон, подложив под голову подушку, остро пахнущую травами. Ханю же так легко и хорошо, будто он скинул все прожитые годы и напрасные ожидания, тяготы и опыт. Вновь ощущая себя мальчишкой, Хань блаженно улыбается. Он медленными глотками пьёт горькое варево, получая поцелуй за каждый глоток. Реальность плывёт, стелется утренним вязким туманом, заволакивая сознание. Кожа горит, изнутри словно огонь полыхает, а глаза и губы Минсока лишь усугубляют. — Спи, завтра всё будет как прежде, — шепчет Минсок. Но Хань вскидывается с болезненным комом в горле: — Не хочу, как прежде. Хочу с тобой, — и совсем жалобно хрипит: — пожалуйста… — Спи… Хань барахтается в зыбкой дрёме, но выныривая на поверхность, видит не свою комнату, и чужая тяжесть лишь придаёт уверенности. Хань скользит взглядом по тёмному пальто, по россыпи золотых листьев на столе, задерживается взглядом на жарком зеве очага. Возится в объятиях, пока не утыкается носом в ямку между ключиц Минсока, блаженно выдыхая. С ужасом вздрагивая от слова «никогда» во сне, Хань нащупывает руку Минсока и дышит спокойнее. Он рядом, что бы ни случилось тогда, сейчас они вместе. «Никогда» у них с Минсоком уже случилось. На долгие десять с хвостиком лет, которые они провели друг без друга, с болью утраты и становлением. Они столько упустили, столько пережили. Просто однажды они потерялись, а потом нашлись. Всё в той же стылой золотой осени. Яркий свет солнца крадётся сквозь прореху в плотной шторе, слепит, и Хань недовольно морщится, потягиваясь ото сна. Рядом Минсок, на стекле невысохшие капли вчерашнего дождя, а в очаге тлеющие угли. Хань краснеет, вспомнив ночные поцелуи, и медленно поднимается, чтобы одеться в подсохшую одежду. Хань до боли прикусывает губу, желая сказать если не Минсоку, то самому себе что-то злое и колкое, чтобы не показать свою боль. И чтобы Минсок не догадался, как он его ждал. Или он и так всё понял по тому, что в лихорадке шептал ночью Хань, просыпаясь от звуков собственного голоса? Постояв немного у почти угасшего очага, Хань подбрасывает поленьев и долго смотрит, как оранжевое пламя неспешно лижет предложенное дерево. Осторожно, аккуратно, вдумчиво, как Минсок, одаривавший его поцелуями, словно искупая своё долгое отсутствие, за которое Хань научился больше не ждать и не верить. — Тебе лучше? — хриплым голосом со стороны кровати. На ватных ногах Хань подходит к постели и присаживается на край, теребит штанину с невыстирывающимся пятном от живицы. Минсок садится рядом, но не касается. Хотя Ханя и обдаёт жаром от него, будто Минсок его обнимает, крепко прижимая к груди. А потом Минсок всё-таки обнимает, и Хань поджимает дрогнувшие губы. — Мне было так плохо без тебя… — И мне, — эхом повторяет Минсок. Сердце взрывается в груди яркой вспышкой, слепит, будоражит, рушит границы. Хань поворачивается в объятиях, оказываясь с Минсоком нос к носу. Он тянется за поцелуем с горьким привкусом полыни, а потом утыкается носом в шею Минсока, стараясь унять дрожь. — Посмотри на меня, — просит Минсок. А у Ханя сердце щемит от голоса Минсока, да так, что потряхивает. Он не сразу подчиняется мягкой, но настойчивой просьбе, а когда поднимает глаза, встречается с взглядом, полным нежности. За стеклом золотые листья плавают в лужах и липнут к ногам прохожих, ожидая, когда дворники сгребут их в кучу, а потом погрузят на повозки и отправят в огромную компостную яму, чтобы в новом году они дали жизнь новым растениям. Небо вновь затягивают тучи, и накрапывает мелкий дождь. А в Минсоке всё разом собирается: осень с проливными дождями, золотые краски, плотные туманы, бесконечные поля, ждущие снега, ласковое солнце и хмельной запах палой листвы с тонким горьковато-дымным ароматом полыни. Объятия Минсока как одеяло, как пламенеющий в очаге огонь, как горячий чай после промозглой сырости за окном. И если быть рядом, никогда больше мёрзнуть не придётся. Золотая осень много лет назад сменила приоритеты. А сейчас заставляет открыть глаза на действительно важные вещи, она прощает и дарит второй шанс двум потерявшимся в золоте её листвы. И Хань не упустит его. Потому что даже осенью и лютой зимой с Минсоком не будет холодно. Потому что Минсок как цветок камнеломка из легенды — проламывает камни на пути к солнцу. Или камнеломка — это сам Хань на пути к солнцу-Минсоку? Неважно… Голос почти не дрожит, когда он доверчиво шепчет: — Люблю… — И я тебя люблю, — выдыхает Минсок, прижимая Ханя к себе и перепетая пальцы у него на спине. — Но это неправильно… — Любовь не может быть неправильной, — качает головой Минсок. И Хань согласен, хоть ему немножко страшно, как тогда, перед прыжком в стог сена, когда они стояли с Минсоком рука об руку на высоте трёх этажей, прежде чем сделали шаг в пропасть. Но на шее Минсока болтается кривой, сделанный и подаренный Ханем кулон из детский сокровищ, у Минсока тёплые глаза и улыбка, он сам весь тёплый, будто солнце. И уже почти не страшно. Спроси несколько лет у Ханя, что ему важнее мечты или происходящее сейчас, он сказал бы, что мечты, где Минсок никогда не уходил, не горел город, и Хань не страдал столько лет, мучительно переживая потерю. Спроси сейчас, и он ответит, что происходящее. Потому что никакие мечты не заменят тёплого прикосновения и болезненно-счастливого ощущения обретения. — У нас вновь будет всё неизменно одно, общее? — с надеждой спрашивает Хань, ощущая себя тем самым мальчишкой, каким он был много лет тому назад, который несмотря на прожитые годы так и не вырос. — И осень? И встречи? И яблоки с булочками, и даже ворох золотых листьев? И пальто одно на двоих? — И пальто, — улыбается Минсок. — Вся жизнь.