☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Слёзы окропляют лицо, я не могу их сдержать, Если у одиночества есть вкус, то именно его я чувствую, Ты слышишь мой крик? Я кричу. Почему ты не обнимешь меня? Почему ты не возьмёшь меня в свои объятья? Просто обними меня, обними, Я не хочу быть нигде, кроме как в твоих объятьях, Забери меня из темноты, из темноты, Я не справлюсь сам, Обними меня. Окружи меня своей любовью, Я потерян.
Ёнгук морщится и трёт лицо ладонями: перед глазами сама собой возникает позавчерашняя ссора с Минсоком. Точнее и не ссора вовсе. Минсок говорил тихо, едва слышно, и голос дрожал на каждом слове, словно за каждым звуком скрывались слёзы. Но он говорил ровно, спокойно, не кричал и не обвинял. Просто сказал, что им нужен перерыв. — Я больше не могу так, Ёнгук. Просто не могу. Я никогда не знаю, вернёшься ты или ко мне придёт окаменевший от своей работы человек и передаст мне сложенный флаг, сообщая, что тебя больше нет. — Смерть может прийти внезапно, пойми, — глухо говорит Ёнгук, привалившись к притолоке двери и наблюдая за Минсоком. Он мнётся рядом, даже руку занёс для прикосновения, но словно боится дотронуться. Будто Ёнгук растает под маленькой ладонью, словно дым. — Можно умереть в постели. Не глупи, мы столько вместе пережили. — Слишком много, каждая твоя рана, каждый твой шрам… они на мне. Все, — Минсок подходит впритык и смотрит воспалившимися глазами снизу вверх. Ёнгуку больно видеть кровавую сосудистую сеточку на белках. Веки по краю ресниц раздражённые, чёрные густые ресницы лишь подчёркивают красноту. Губы искусаны в кровь, запёкшиеся сгустки в трещинках пересохших губ. Брови болезненно изломлены, как в тот день, когда он пришёл в себя после двухнедельной отключки, а Минсок бросил всё, чтобы быть рядом, когда он откроет глаза. Или не откроет… Ёнгук поджимает губы и слушает. — Да, мы можем умереть в каждый момент, но сидеть дома и ждать звонка из госпиталя или морга — это нечто совсем иное. Мы вместе сколько? Семь лет? Восемь? — "десять" хочет поправить Ёнгук, но молчит. Минсок всё-таки дотрагивается ледяными пальцами его предплечья, осторожно проводит по всей длине широкого шрама и отдёргивает руку, словно обжёгшись. — Каждый твой отъезд — удар под дых. Да, я знал, на что иду, но я устал. Устал бояться, что ты не вернёшься. Это слишком… Я хочу отдохнуть от отношений и подумать, этого ли я хочу в дальнейшем. Я тебя очень люблю, но мне нужен этот перерыв. — Хорошо, — соглашается Ёнгук. У него не остаётся выбора, где-то на дне души он понимает Минсока, но его это пугает. Самому терпеть боль намного проще, чем страшиться за кого-то. Такая боль в разы сильнее. Да и Минсок такой тихий и поникший, что становится не по себе. — Прости, — говорит Минсок, а у Ёнгука внутри чёрная дыра. Минсок извиняется за то, что не должен. Это, скорее, он обязан просить прощения, а не… Минсок прижимается к его губам своими сухими и потрескавшимися, поцелуй с примесью крови и отчаяния, боли и неверия. Минсок гладит его по щекам подушечками больших пальцев и смотрит в глаза так, что в груди Ёнгука переворачивается. Он накрывает холодные пальцы своими и неловко улыбается, ощущая себя рядом с Минсоком совсем мальчишкой. — Ты же вернёшься? — спрашивает Ёнгук, в глубине души догадываясь, что, вероятнее, нет. Он сам бы вернулся? Смог бы вот так, наизнос? Смог ли он сам ждать каждый раз так, как делает это Минсок? Ёнгук не уверен. Идти под пули не так страшно, как ждать. Минсок закусывает губу и неопределённо пожимает плечами. Он и сам не знает, переступит ли порог общего дома. Вот только Ёнгук более чем уверен, что не вернётся. Он столько боли приносит, что никакая любовь не перекроет. Прав был его капитан, который им, ещё зелёным юнцам, говорил, что семьи у таких, как они, быть не может. Война — их жена, смерть — подруга, а боевые товарищи — братья. Ёнгуку стыдно за свой срыв. Вернувшись после очередной, выдавшейся непростой командировки, в которой они потеряли одного бойца и несколько гражданских, он грубо оттолкнул подбежавшего к нему Минсока. Не объяснившись, простоял полчаса в душе и ушёл из дома, так и не разобрав вещи. Вернулся лишь под утро, но так и не решился войти, оставшись на ступенях. Минсок присел рядом и вложил в руки большущую чашку с кофе. Молча похлопал по колену и собирался подняться, но Ёнгук отставил чашку, хватая за руку и усаживая обратно. Язык будто прирос к горлу, и он не смог сказать и слова. Минсок всё так же молча уткнулся лбом ему в плечо и застыл на всё время, пока Ёнгук пил кофе. Их команда не впервые теряла бойцов, и Минсок знал об этом, но Ёнгук впервые сорвался на Минсоке, будто он был повинен в том, что старый друг, с которым Ёнгук начинал службу, получил пулю снайпера, а гражданские подорвались на заминированной площади. С того дня прошло три месяца, а Ёнгук так и не смог выдавить из себя слов извинений, да и Минсок не возвращался к тому срыву, словно позабыв о нём. Только перестал подходить с внезапными объятиями и совсем немного дёргался, когда Ёнгук обнимал. До недавнего дня Ёнгук не обращал внимания, лишь тогда сложив дважды два, когда он увидел спину Минсока, уходящего прочь. Два дня прошли как-то мимо. Увольнительные позволяли лежать в постели, глядя в потолок или за окно, где в саду кружили золотые листья. Ровным слоем лежали на ещё зелёной траве и ждали заботливой руки, которая уберёт их, сбросив в компост, чтобы дать подпитку к весне. Ёнгук убирает их, тщательно собирая каждый листик, и просто скидывает в яму, не особо понимая, что ещё делал Минсок. Без него пусто, и в этом виноват только он сам. Мало уделил внимания, не обнял лишний раз, который на деле никогда не бывает лишним, не сказал, как ему важен Минсок. Он не суетится у плиты, и Ёнгук молча смотрит в пустоту кухни, привычно прислонившись плечом к притолоке двери. Минсок не говорит за двоих, не смеётся, рассказывая смешные случаи с работы, не обнимает, не прижимается, хитро щуря глаза. Без Минсока пусто. Набрать заученный номер Ёнгук не решается — он даёт время осмыслить как Минсоку, так и себе. Хотя то, что ему плохо без искренней улыбки и тёплого бока по утрам, он понимает уже к вечеру, когда падает в холодную постель и на автомате шарит рукой, чтобы прижать Минсока к себе, лишь потом понимая, что не выйдет. За два дня он едва не сходит с ума от тишины и пустоты в доме. Настолько это неправильно и невыносимо, что Ёнгук от тоски перебирает вещи в гараже, до которого всё не доходили руки, он проводит там целый день, наводя наконец порядок.Да, мне кажется, что я остался один, остался один, Сколько времени потребуется? Как всё сложится? Я даже не представляю. Но мне одиноко, так одиноко, Мне кажется, я даже сам себя не знаю, Сам себя не знаю, Я сам себя не знаю.
Если у одиночества есть вкус, то он его чувствует. Сполна. Пресыщаясь холодом и обжигающей горечью. Одиночество душит, липнет к лёгким, закрывает бронхи, мешая сделать вдох. Хочется вдохнуть полной грудью, не чувствуя тупой боли, разрывающей изнутри. Он не знает, сколько придётся провести времени в одиночестве, дожидаясь возвращения того человека, с которым у него душа, мысли и сердце связаны так тесно, что пора верить в родственные души. Потому что с Минсоком у него дурацкие бабочки в животе. Потому что с ним — дом. От ленивых поцелуев до тёплых объятий, от переплетённых пальцев до мерного дыхания в тишине. Сегодня в доме будет шумно — приедут друзья, как и договаривались. А в душе Ёнгука пусто, болезненно пусто, в груди скребётся длинными когтями неведомый зверь. Два дня, всего два дня, а у него всё наперекосяк, всё не так без его мальчика. Ему больно думать, что вот так Минсок ходил по пустому дому в поисках тепла, не зная, вернётся ли Ёнгук. Это страшно, и страшнее всего понимать это сейчас, когда за Минсоком закрылась дверь их общего дома. Который они выбирали и обставляли вместе. Где, перемазавшись в краске, они целовались, и их голоса отражались от стен гулким эхом. Где пахло так крышесносно новыми блюдами, что подруги его боевых товарищей записывали рецепты, которые с улыбкой надиктовывал Минсок. Где в каждой вещи были они. Ёнгук пустым взглядом смотрит в камин, у которого они любили предаваться страсти, языки пламени которого расцвечивали бледную кожу Минсока тёплыми бликами, утопая на дне карих глаз, так широко распахнутых, что Ёнгук тонул в них вместе с огнём и не хотел выныривать из омута. Он пропал ещё в тот день, когда от нечего делать вошёл в магазинчик трав и специй. Надо было куда-то потратить выходные, и он бесцельно бродил по городу, заглядывая в разные магазины и кафе в тщетной попытке найти что-то, что заставит его остановиться хоть на мгновение. Вопреки всем ожиданиям из-за прилавка на него смотрел юноша, а не сгорбленный старик или старушка с сиреневыми волосами. Парень был молод, на вид почти вдвое моложе его самого, а на бейджике значилось «Минсок». В магазине Ёнгук просидел до вечера, смакуя травяной чай за одним из трёх маленьких круглых столиков у самой витрины, и поглядывая на Минсока. Отбоя в клиентах не наблюдалось, Минсок носился между стеллажами, насыпал с помощью совочков разные травы и специи, взвешивал на старых аптекарских весах особо редкие, внимательно глядя, как чаши весов выравнивались, поддаваясь его воле. Минсок несколько раз заваривал чай Ёнгуку и паре клиентов, которые хотели купить нечто новое, но не решались, не опробовав. Когда в конце дня к нему присел Минсок, Ёнгук решил не скрывать своих намерений и твёрдо положил руку поверх его, не переживая, что получит маленьким кулачком в глаз. Просидев в магазинчике пару часов, он сделал определённые выводы, и не ошибся. Минсок не стал отталкивать или вытаскивать руку из-под веса чужой, склонил голову к плечу и покачал головой на вопрос Ёнгука: — Меня провожать не надо. Я живу над лавкой. Но если хотите, можем пройтись по набережной реки. — Давай на «ты»? — предложил Ёнгук, а Минсок чуть покраснел, опуская глаза. Они гуляли до утра. Ёнгук даже не заметил, куда деваются часы. Казалось, он знал Минсока как минимум пару лет. Рядом было легко и просто, будто не познакомились меньше двенадцати часов назад. При первых утренних лучах Минсок потянул Ёнгука к магазинчику. Он заварил кофе и, подперев щёку рукой, смотрел, как Ёнгук пьёт горячий напиток, обхватывая ладонями чашку, словно у неё не было ручек. — Обними меня, — попросил Минсок, зябко передёргивая плечами. А спустя несколько минут Ёнгук самозабвенно целовал Минсока, прикрывшего глаза и отдающегося его воле. Он и впрямь был моложе, но не вдвое, как показалось поначалу, а всего лишь на девять лет. Минсок оканчивал университет и параллельно работал в лавке, доставшейся от родителей. Ёнгук не успел среагировать, как Минсок прижался к нему, впиваясь в губы с таким безотчётным отчаянием, что устоять оказалось решительно невозможно. Минсок схватил его за руку и потянул в сторону лестницы, в очередной раз сбрасывая чей-то вызов. Уточнять, кто мог наяривать всю ночь Ёнгук не стал – это не его дело, но всё же спросил: — Всё в порядке? — В полном, — огрызнулся Минсок и вновь жадно прижался губами к шее Ёнгука, пробуждая в нём желание. Ёнгук молча двинулся следом и вошёл в небольшую гостиную, сбросив ботинки ещё у лестницы. Минсок деловито предложил выпить, кивая на мини-бар, а сам ретировался в ванную комнату, откуда появился спустя полчаса разрумянившийся и немного смущённый в тонком шёлковом халате, он улыбнулся Ёнгуку, взял из его пальцев бокал и сделал щедрый глоток. А потом впился губами в его, разделяя вкус хмеля на двоих, скользя языком глубже, отчего у Ёнгука сладко заныло в паху, и он притянул Минсока к себе. — Давай на кровать, там удобнее, — хмыкнул Минсок и потянул Ёнгука за собой. Ёнгук прижал его к стене, медленно стягивая с плеч тонкий шёлк, потянул за пояс, развязывая наспех завязанный бант, и яростно поцеловал подставленные губы. Минсок торопливо оглаживал его напрягшийся под рубашкой живот и тянул пряжку ремня на себя с каким-то остервенением. Тогда Ёнгук не обратил на это должного внимания, полностью подчинившись жгучему желанию, потрескивающему на кончиках пальцев. Яростно целуясь, они рухнули на постель, и Ёнгук подчинился обоюдному безумию, оглаживая крепкое тело под собой и даря Минсоку то наслаждение, которое он просил, не произнося и слова, молча полосуя по его лицу потемневшими от возбуждения глазами. С приятной тяжестью на груди Ёнгук долго лежал, разглядывая световые пятна на потолке и бездумно выводя пальцами по обнажённому плечу Минсока невидимые узоры. До отъезда оставалось чуть меньше суток, и их можно было провести с пользой и удовольствием. Незаметно для себя он задремал, а проснулся от странного шума. Выйдя из комнаты, он лишь ступил на лестницу и замер, не решаясь спуститься. Он знал Минсока меньше двадцати часов и считал, что не имеет права лезть в его жизнь, но и уйти тоже не смог, невольно подслушивая кусок чужой жизни. — Ты не отвечал на мои звонки, — буквально рычал мужчина, Ёнгук сделал шаг вперёд, но в ответной фразе Минсока он не уловил страха, потому вернулся на ступеньку. За последующей сценой он наблюдал в зеркало, в котором прекрасно было видно ровного, как палка, Минсока и плотного парня рядом. — Это что? Укус? — И что с того, Ховон? — фыркнул Минсок, складывая руки на груди. — Ты грязная шлюха, — выплюнул мужчина, и Ёнгук всё же спустился на несколько ступеней вниз, готовый кинуться на незнакомца в любой момент. — Спишь с каким-то татуированным проходимцем. — С кем я с сплю — не твоё дело, ты давно потерял право мне указывать. Я тебя любил, а ты... И хватит следить за мной, я — не твоя игрушка. Слушай, Ховон, иди, куда шёл. — Тот, кто тебя так разукрасил... ты его тоже любишь? — Да, — резко ответил Минсок, и Ховон отшатнулся от него. — А теперь уходи. Дверь вон там. А ты, — усмехнулся Минсок, медленно поворачиваясь к лестнице, - хватит мне спину взглядом прожигать, спускайся, я кофе сварю. Ёнгук прошёл за столик и присел, наблюдая за манипуляциями Минсока. Спрашивать, кто такой Ховон и выяснять отношения не было ни желания, ни права. Захочет – расскажет. А нет – и спроса нет, он же к нему в душу не лезет, выспрашивая, откуда тату да что значит каждая, не требует объяснений, почему его тело в шрамах. Минсок поставил кофе перед ним и сел напротив. Бледный, чуть взъерошенный, но в глазах больше не было вчерашней пустоты, когда он сбрасывал звонок, лишь спокойствие и умиротворение. Ёнгук накрыл ладонью его руку и легко сжал, получая в ответ улыбку. — Завтра мы с командой отправляемся на задание. Нас не будет месяц, может, чуть больше, - Ёнгук покачал головой, прося не перебивать. — Я не смогу ни написать, ни позвонить. Я могу не вернуться с задания, потому не хочу, чтобы ты страдал и ждал меня. — А я не соглашусь с тобой и подожду. Вдруг повезёт? День они провели так продуктивно, что потом, после ухода из пропахшей травами и специями лавки, команда, собравшаяся в ангаре имела наглость подтрунивать над ним с полчаса, пока шла погрузка и пока Тэхён не взвыл от крепкого захвата, прервавшего его бесконечную тираду на тему довольного, как кота командира. — Мне пора, — шепнул Ёнгук, с неохотой отрываясь от мягких губ. — Дождёшься? — А у меня есть выбор? — улыбнулся Минсок и посмотрел в глаза. На дне зрачков клубилось то же, что и в душе Ёнгука, и он вновь потянулся за поцелуем. Минсок будто пропах травами и специями насквозь, и его вкус остался даже кода Ёнгук ступил за порог. Так просто они стали парой. Без предложений встречаться и без долгих ухаживаний. Сошлись и не смогли разлучиться. Ёнгук настоял на покупке дома, но его выбор предоставил Минсоку, который остановился на небольшом двухэтажном доме с маленьким садом на заднем дворе. Ёнгук хотел строение помасштабнее, но войдя в здание, понял, что Минсок прав — это ИХ дом. Голые стены и полное отсутствие мебели не испугали их, они просто ходили по комнатам, а Минсок предлагал, что может быть в каждой, детально прорисовывая своим мечты, перед внутренним взором Ёнгука рисовались картинки, и он восхищённо кивал, понимая, что Минсок прав. Он не понимал, куда подевалась его подозрительность и рассудительность, как вообще вышло так, что спустя месяц командировки он отправился не в душ на съёмной квартире, а в магазин трав и специй, где его ждал Минсок. Ёнгук не был слишком уверен в том, что было сказано ими, малознакомыми, не знающими друг друга. Но Минсок повесил табличку «Закрыто» и потащил Ёнгука за собой наверх в жилые помещения. Отправил в душ, засуетился у плиты, но Ёнгук так и не попробовал блюд горячими, насыщая совершенно иной голод. И уже потом, лёжа в обнимку и наслаждаясь приятной истомой, разлившейся по телу, он понимал, что нашёл то, что так давно искал. С того дня Ёнгук мысленно называл Минсока «мой мальчик» и щурился от приятного тепла под кожей. Минсок до безобразия красивый. И дело не в чисто внешней красоте, хотя от взгляда его вытянутых глаз, брошенного из-под пушистых ресниц, Ёнгук тает, сбрасывая маску угрюмого военного. Он готов каждую минуту согревать Минсока и дарить ему любовь, которая возвращается сторицей. Иногда ему кажется, что он тонет, но захлебнуться не страшно. Ему всегда мало Минсока, мало дурачеств, ласковых прикосновений и поцелуев. С его уходом это ощущается особенно остро, словно давно утерянное сокровище, которое не вернуть ни за что и никогда. Больше никогда. — Привет! — хором с порога гаркнув, друзья ломятся в двери, ожидая праздника живота, который с удовольствием устраивал им всем Минсок. — Хоть наемся нормально, — говорит Чоноп, расшнурорывая ботинки. — Встречаться не пробовал? Или никому такой вечно голодный монстр не нужен? — в ответ гогочет Тэхён и уклоняется от тычка в рёбра, пропустив пинок по голени и сгибаясь пополам. — Ничем не пахнет, — подозрительно шепчет Бэкхён, принюхавшись. — Медведь, что ты сделал с Минсоком? Ёнгук поджимает губы и опускает глаза. Бэкхён меняется в лице, исчезает вся игривость, и плечо стискивают стальной хваткой. Бэкхён смотрит на него, и говорить ничего не нужно, друг всё понимает и так. — Вот дурак, — качает головой Бэкхён. — Возвращай его, пока не превратился в тень. — Так заметно или дело в твоей проницательности? Бэкхён не отвечает, заходит в кухню и заглядывает в холодильник. Тяжело вздыхает и набирает номер доставки еды. В холодильнике только пиво и пара упаковок морской капусты. Ёнгук совершенно выпустил из головы то, что пришедшие к нему гости будут есть. Обычно готовкой занимался Минсок, возлагая все хлопоты на себя вот уже сколько лет. — Ты когда ел вообще? — интересуется Бэкхён, а Ёнгук пожимает плечами. Он не уверен. После ухода Минсока кусок в горло не лезет. Бэкхён вновь качает головой, достаёт из кармана небольшой резиновый мяч и ловко запускает его в голову Тэхёна, который пытался усесться на Чонопе. Тэхён валится на бок и громко шипит, обещая расправу над братом, на что Бэкхён лишь пожимает плечами. — По краю ходишь, дорогуша, — и, повернувшись к Ёнгуку: — Не теряй его, Медведь. Он стоит того, чтобы за него бороться. И скажи ему, наконец, о коробочке с кольцом. Ты же её так и не отдал? Ёнгук играет желваками, Бэкхён как всегда прав. Он выходит к сцепившимся на полу друзьям, которые никогда не могут угомониться и при любой возможности доказывают друг другу, кто сильнее, постоянно соревнуясь, чьё сверху. — Может, вам пора переспать? — устало интересуется Бэкхён, поудобнее устраивается в кресле и закидывает ногу на ногу. — Что?! — удивлённое выражение лица напополам, румянец по щекам и шее тоже один на двоих, Ёнгук с трудом сдерживает смешок, кусая сгиб указательного пальца. Не зря Бэкхён у них — аналитик, явно попал в точку. И хором в ответ: — Я не гей! — Я тоже, — усмехается Бэкхён и движением руки пресекает все возмущения. — Но либо тебе важен лишь человек, который нравится, и плевать на предрассудки, либо ты слишком зависишь от мнения общества, и тогда страдай в одиночестве. — Ты сейчас о ком говоришь? — прищуривается Тэхён и садится на полу ровно. — Только не говори, что ты о том компьютерщике. Бэкхён, ты о нём? А если узнают родители? — Я посчитал, что человек для меня важнее, чем репутация. Ёнгук вот не побоялся. Но он же не стал хуже оттого, что после прихода в нашу команду и более близкого знакомства, вы узнали, что он живёт с мужчиной? Почему вы боитесь признать обоюдный интерес? Вам же не шестнадцать и даже не двадцать, чтобы постоянно драться, пытаясь доказать, кто сильнее и ловчее. Ну, а пока вы думаете, мы с Медведем выпьем чаю. На вас рассчитывать? Бэкхён поднимается из кресла и вновь качает головой, видимо, потому и шея такая подвижная, что это движение — часть его, как окончание каждой фразы. Чоноп с Тэхёном сидят на полу и, глядя друг на друга, словно впервые увидели. И не скажешь, что бок о бок в горячих точках побывали. Что работают вместе уже пять лет. И уж точно не скажешь, что взрослые мужчины дурачатся каждый раз, оказываясь в гостях. — Ищут яростно непонятно что, а оно лежит прямо под носом и не скрывается, — хмыкает Бэкхён и забирается на кухонный диванчик с ногами после того, как щёлкнул кнопкой чайника. — Упорно не замечают и даже не пытаются разобраться в себе. Следуют чужим советам, подчиняются обществу… эдакие заложники собственной трусости. Почему люди такие? Так проще и легче. Я рад, что ты следовал своей дорогой, но сейчас, мне кажется, стоит прислушаться совета, верни его. Конечно, никаких гарантий нет, что он захочет остаться, быть с такими, как мы, — тяжело. Любимой женщине можно подарить ребёнка, и то со временем она устанет и уйдёт… И если честно, правильно сделает. Ёнгук согласен с каждым словом, понимает, что сейчас он прячется сам от себя, стараясь пережить потерю члена команды, но Минсок в этом не виноват, и он заслуживает большего, чем грубость. Бэкхён вздыхает и наливает чай, добавляет сахар, зная, что Ёнгук не пьёт сладкий, но ставит чашку перед ним и кивает: — Давай, крепкий, сладкий, для восстановления сил, — пригубливает из своей чашки и продолжает: — Что мы можем дать другому мужчине? Лишь внимание и любовь, подумай над этим. Мы привыкаем, и считаем, что нормально вернуться из командировки и просто лечь рядом. Но нет, нужны слова, контакт, проявление чувств. Не факт, что будет награда за пройденный вами путь, но ты должен попробовать. Будь собой, рвущим всё на своём пути Медведем. Будь им, как прежде. Минсок, правда, достоин лучшего. Ёнгук согласно кивает, он даже невидимую грань переступил, делая мелкие шажки, чтобы вернуться. Перед глазами до сих пор стоит воспоминание о той бесконечно тянущейся ночи. О тех минутах, когда он переступил за черту, но одно-единственное воспоминание выдернуло его оттуда, согрело маленькими ладонями на холодеющих скулах, вернуло к жизни. Снег жадно впитывает поцелуи смерти в виде мерцающих в свете звёзд, по-особому красивых капель. Кровь. Горячая, алая, ценная. Сама жизнь. А снег всё пьёт и пьёт, не умея насытиться. Темнеет, набирается цвета. Стремительно. Неизбежно. Неотвратимо. Смерть словно поцелуй на линии вен, отслеживает пульс. Последние секунды истекают. И Ёнгук почти жаждет, чтобы всё прекратилось — и изнуряющая боль, и леденящий снег, сыплющий сверху. И эта жажда спокойствия будто призывает крадущуюся смерть, даже снег под ней не скрипит, лишь обезумевшие, напившиеся крови снежинки шепчутся, отслеживая передвижения. Всё произошло так внезапно, что Ёнгук с трудом может вспомнить, что вообще случилось. Перед глазами вспышка, а в ушах звон, назойливый, словно комариная стая размером со слонов угнездилась рядом с ухом. Боль душит, вдавливает спиной в снег, накрывает сверху развёрзнувшимся мраком небес. Он словно слышит каждую каплю, которую всасывает ненасытный снег. По капле, по капельке ближе на шаг к черте, шагнув за которую, не возвращаются. Тело немеет, боль напоминает прибой, сердце бьётся всё медленнее, каждым измученным ударом выталкивая драгоценную кровь. Тело стынет, небо больше не давит, и боль отступает. Не существует больше ничего: ни боли, ни страха, ни желаний, даже времени и смерти. Веки закрываются сами собой под весом неимоверной чугунной тяжести, воздух не желает проталкиваться в лёгкие, и кровь всё медленнее течёт в венах. Из последних сил Ёнгук открывает глаза и смотрит в тёмное небо. Хруст рыдающих под шагами снежинок оглушает. — Держись, Медведь, — шепчет Бэкхён, а Ёнгук расплывается в улыбке, когда его образ подёргивается и плывёт, превращаясь из измазанного в земле и крови напарника в Минсока. Ёнгук тянет руку к нему, но глаза закрываются прежде, чем он касается его щеки, обессилено расслабляясь на больше не тающем снегу. Ничего нет, ничего не существует, Ёнгук не уверен, что существовал когда-либо сам, но он знает, что где-то там Минсок. Его мальчик, который верно ждёт дома, а значит, должно существовать и время, и смерть. Ёнгук блуждает в темноте, пока не открывает глаза в госпитале, а рядом не обнаруживается бледный, с ввалившимися от недосыпа глазами Минсок. Всё будто было вчера. Ёнгук не успевает ответить Бэкхёну, подтвердить его слова, что он совершил невозможное для Минсока и вернулся оттуда, откуда могут далеко не все, когда звонят в дверь. Он подходит к ней, глядя на всё так же опасливо замерших рядом с друг другом Тэхёна и Чонопа, сканирующих друг друга прищуренными глазами, словно это поможет разглядеть то, что скрывается на самом деле внутри них самих. За спиной с громким «да ну нафиг» вытирают губы красные, как раки, Тэхён и Чоноп, явно вознамерившиеся если не поколотить друг друга, то хотя бы смеющегося над ними Бэкхёна. То ли поцелуй не понравился, то ли не готовы признать интерес друг к другу. Ёнгук оплачивает еду и почти закрывает дверь, когда в кармане потрёпанных джинсов вибрирует телефон. Захлопнув дверь, он передаёт сумку с продуктами Бэкхёну и мажет пальцем по экрану, принимая вызов от старинного друга, который давненько не объявлялся: — Привет, Химчан, соскучился? — со смешком спрашивает Ёнгук, но осекается от резкого: — Ёнгук, включи ноутбук… — Что случилось? — спрашивает Ёнгук, направляясь к столу и спящему на нём ноутбуку. Его будто накрывает взрывной волной от предчувствия, дыхание становится более резким, а в груди неспокойным перестуком заходится сердце. Бэкхён оборачивается резко, глядя на него и пытаясь понять, что к чему. Ёнгук выводит ноутбук из спящего режима. — Я тебе на почту отправил. Меня за это по голове не погладят, но когда нам пришло видео, я не мог не сказать тебе… Ёнгук открывает ссылку и непонимающе смотрит на экран. Что происходит понятно не сразу. Видеозапись в стиле арт-хаус, пляшет, берёт в фокус выемки на стенах, проводки и куски серого скотча, какие-то металлические петли с верёвкой, качающуюся лампу под потолком без абажура, наспех сбитый стол из необработанных досок, такой тронь — весь будешь в занозах, но стоит мелькнуть босой ноге в кадре, он вцепляется пальцами в столешницу и телефон одновременно. Бэкхён оказывается рядом мгновенно, молча смотрит, а Ёнгук с ужасом узнаёт лежащего на столе по ступням. Камера неспешно ползёт выше, выхватывает всё больше деталей, показывая, что человек на столе связан и без сознания. Грудная клетка поднимается, и Ёнгук выдыхает. Рот залеплен пластырем, руки и ноги зафиксированы верёвками, проходящими через вбитые в доски металлические кольца. Будто издеваясь, камера выхватывает сначала разбитую бровь с подсохшими дорожками крови, потом залепленный скотчем рот, и лишь потом вновь человека показывает всего целиком. В конце записи на экране появляются кровавые буквы с потёками «Нравится?». — Когда снято? — хрипит Ёнгук. — Откуда? — Пришло к нам на почту несколько минут назад. Я как увидел, позвонил тебе. Не мог не… Скажи, что парень просто похож на Минсока, — без особой надежды просит Химчан. Но Ёнгук молчит, и Химчан тяжело вздыхает. — Буду держать в курсе, если что-то появится, сообщу. И без глупостей, прошу тебя… Ёнгук через тонкую ткань носков ощущает каждую неровность деревянного пола, в солнечном сплетении начинает подтаивать ледяная глыба размером с айсберг, мороз по коже лижет стылым языком по загривку, пробирается под одежду, расползаясь стаей мурашек. Рядом стоят парни, хмуро глядя то на него, то в экран. Тишина больно бьёт по ушам, и лишь громкое тиканье часов вырывает из прострации. В душе пусто, будто в надутом шаре, ткни иглой — получишь кусок ненужной резины. Подобного Ёнгук не испытывал даже теряя нескольких бойцов, даже умирая на снегу не было такого отчаяния и безысходности, как сейчас. Он тонет в оглушающей тишине и темноте, упавшей плотной завесой на глаза. Каждый звук бьёт по ушам, отчаяние оглушает, боль обволакивает сердце, тяжёлыми оковами сковывает тело. Сквозь вышколенную силу воли рвётся, усиливаясь, ужас от происходящего. От дурноты и окатывающих волн леденящего холода и сжигающего жара ему хочется сделать глоток воды. Ущипнуть себя и проснуться, понимая, что это просто кошмар. Нелепица. Сон. Он ощущает себя сорвавшимся с якоря кораблём в штормовую ночь. Якорь остановил бы его путь среди обезумевших волн, удержал бы. Но его якорем был и есть Минсок, и он сейчас не здесь. Он там, где Ёнгук его не достанет. — Твою мать, это что, Минсок? Но… Надо что-то делать, — тихо говорит Тэхён. — Выследить и убить, — кивает Чоноп. — Главное — непонятно, чего этот ублюдок добивается и жив ли ещё Минсок. Ёнгук сжимает челюсти так, что кажется, ещё чуток — и зубы в крошку превратятся. Чоноп прав, и записи может быть двое суток. А заложники, как известно, погибают в первые двадцать четыре часа. Остаётся лишь надеяться, что Минсок жив, и пробовать вытянуть из записи всё, что только возможно. — Чимин? Занят? Можешь подключиться к чужому ноутбуку? — на грани сознания слышится голосом Бэкхёна, пока Ёнгук переключает запись на начало и внимательно смотрит. Пока мало что можно понять, да и звука нет. — Уже? Молоток. Значит, смотри… В груди глухо бухает сердце, он старается не смотреть на связанное тело, разглядывает мельчайшие детали скудного интерьера, анализирует, но информации слишком мало. Её почти нет для того, чтобы понять, где лежит Минсок, и уж тем более, кто это сделал. Гадкая мысль ползёт в голову, что поздно что-то искать, и что следующий звонок от Химчана будет самым страшным. Ёнгук гонит мысли, оставляет лишь холодный расчёт, но тяжело оставаться равнодушным, когда в руках безумца твой любимый человек. Звук оповещения на почте заставляет сердце замереть. Ёнгук будто частично оглох, слышит лишь урывками: оповещение, оглушительное тиканье часов, тихий стон Минсока, который перекрывает дикий грохот крови в висках. Он прикипает взглядом к экрану и закусывает губу, подмечая мельчайшие детали. — Это что, онлайн трансляция? — выдыхает Тэхён, пальцем указывая в экран. — Да он совсем больной… — Ему можно верить, — на невысказанный вопрос отвечает Бэкхён. — Отследить выйдет? Подожди, переключу на громкую связь… — Бэкхён кладёт телефон на стол и отступает на шаг, чтобы было лучше слышно. Краем глаза Ёнгук замечает, как бледнеет Бэкхён. Они привыкли к смерти, спокойно выполняют «зачистку» и не жалеют врагов государства и человечества, почти привыкли к сопутствующим потерям, но не очерствели полностью и ещё ценят людскую жизнь. Да и с убийством не затягивают, не позволяя жертве мучиться. Похититель же Минсока придерживается другого мнения на этот счёт. И Ёнгуку дурно. Телефонный звонок бьёт по натянутым нервам как обезумевший гитарист по струнам, Ёнгук берёт трубку и слушает напряжённый голос Химчана, слыша параллельно мягкий голос из динамика телефона Бэкхёна. Всё смешивается, давит и выкручивает, но Ёнгук внимательно всматривается в экран и слушает всех и сразу, пытаясь сложить общую картинку. Но лучше всего пока что доходят слова Химчана и картинка на экране ноутбука. Голос на громкой связи отходит на второй план, если что, ему повторят сказанное, а пока старый друг выкладывает информацию, за которую по голове не погладят, но он не может молчать, ведь знает Минсока чуть меньше, чем Ёнгук. — За последние два месяца мы обнаружили больше десятка трупов со следами связывания. Насильственных действий не было никаких, кроме следов верёвки и скотча на губах. Изредка были ссадины на лице. Причина смерти — остановка сердца. Виктимология различна, предыдущему следователю жертв между собой связать не удалось, но получив видео, мне в голову пришла одна мысль, и я её поспешил проверить. Все жертвы связаны одним — их родственники, друзья или партнёры — военные. Последние четыре, включая Минсока, близкие люди ребят из отрядов спецназначения. — Ты хочешь сказать, что кто-то мстит военным таким способом? — в хриплом голосе Ёнгук с трудом узнаёт свой. — Сколько времени проходит с момента похищения до нахождения тела? — Около трёх-четырёх дней. Точнее не могу сказать. Зачастую пропажу обнаруживали не сразу. Сейчас жду новое заключение от патологоанатома, мне кажется, что предыдущий, как и следователь, попросту не досмотрел, и мы что-то упускаем. Ёнгук, пока он жив, думай об этом. Если заметите что-то, звони, я тебя прошу, не действуй сам. Он смотрит на экран, переваривая полученную информацию, но обещать, что будет сиднем сидеть, узнав, кто похитил и где скрывается, он обещать не может. Минсок дрожит на экране и пытается освободиться. Рот больше не залеплен скотчем, и со странной периодичностью слышится сдавленный стон. Не отчаянный, а болезненный, хотя причин пока не видно, и это настораживает. Торс обнажён, из одежды только джинсы, в которых он уходил, и те без пояса, сползли вниз, обнажая тазовые косточки. Гусиная кожа с поднявшимися волосками — в помещении холодно. Ёнгук кладёт телефон в карман и с трудом отводит взгляд от лежащего на столе Минсока. — Что у нас? — Пока выследить не удаётся, — раздаётся из динамика телефона. — Он меняет айпи, хотя почти стопроценто находится в пределах города, но я найду способ, будьте уверены. — Как тебя зовут? — спрашивает Ёнгук, стараясь не смотреть на экран. Выходит плохо, но это единственный способ трезво мыслить. — Чимин. — Спасибо тебе, Чимин, — говорит Ёнгук и трёт глаза большим и указательным пальцами левой руки. — Можно ли отфильтровать звук с видео и вычленить шумы? Сможешь? — А то, — в голосе слышна улыбка. — Не отключайтесь. — Я позвонил Чжухону, — тихо говорит Чоноп и, не дожидаясь вопросов, добавляет: — Нам понадобится врач. И оружие. — Держи ключи, ищи под ящиком с инструментами, — Ёнгук бросает ему связку. — Выход в гараж через дверь под лестницей. Если за домом следят, не нужно привлекать внимание. Чжухон пусть войдёт через сад соседей. Чоноп с Тэхёном скрываются за дверью, стук клавиш на том конце провода немного успокаивает, хотя перестук и дикий, а щёлканье мышки и вовсе оглушающее. Ёнгук пересказывает Бэкхёну услышанное от Химчана, и тот поджимает губы. — Блокнот. Мне нужен блокнот. И информация, как думаешь, Химчан даст её нам? — Попробуем, — он набирает Химчана и просит файлы, не особо надеясь их получить. — Я и так нарушаю, — шипит Химчан в трубку, судя по звуку, прикрывая ладонью. — Если бы это был не Минсок, хрен тебе, а не информация. Начальство по головке не погладит, если просочится, но жена, узнав о том, что я мог помочь и не помог, кастрирует и скажет, что так и было. Файлы будут доступны пару минут, большего сделать не могу, удачи. Ёнгук открывает почту и, едва получив письмо, скачивает файлы. Письмо исчезает спустя пару секунд, как заканчивается скачивание. Ёнгук кивает Бэкхёну на стоящий на столе ноутбук Минсока и вставляет флешку, сбрасывая файлы на носитель. Извлекая её из гнезда, он с силой стискивает кулаки, отчего флешка жалобно трещит. Минсока бьёт крупная дрожь, рот приоткрыт, а грудная клетка ходит ходуном, словно он задыхается. Сбившееся, чуть клокочущее дыхание застревает и в его груди. Но спустя несколько секунд, Минсок обмякает и дышит на порядок ровнее. Ёнгук не глядя передаёт флешку и склоняет голову к плечу, пытаясь понять, что причиняет боль. Но пока причин не видит, только в момент спазма подозрительно идёт волнами диафрагма. Чжухон подскажет, как приедет, явно не обошлось без знаний медицины похитителем. Минсок лежит ровно, не поворачиваясь к камере, но Ёнгук застывает на мгновение: — Чимин, можно приблизить видео? — Какой кадр? — стук клавиш не останавливается, словно у Чимина рук, как у паука. Или он и есть паук, сидящий в мировой паутине. — В трансляции… — Сейчас, момент, я как только Бэкхён позвонил, включил запись, — перестук клавиш останавливает, зато отчётливо щёлкает мышка. — Что нужно? — Там где Минсок слегка поворачивает вправо голову после спазма. — Сейчас… На экране всплывает второе окно с записью, и Ёнгук отстранённо думает, что этот неизвестный ему Чимин — весьма опасный тип, умудрившийся с лёгкостью фокусника взломать защищённый ноутбук. Он внимательно смотрит на запись и перематывает раз за разом, пока не понимает, что именно привлекло внимание. — Это же провод… — Ты прав, — рядом возникает Чжухон, постукивает в привычной манере указательным пальцем по носу, — похож на… точно, такой используют для внутренней кардиоэлектростимуляции. — Что?! — Заставляют сердце сокращаться по заданному ритму. Применяют в кардиологии для выявления аритмии. — А если применять на здоровом? — подаёт голос Тэхён, хотя ответа и не требуется. Понятно всё и так. Остановка сердца. Тело прошивает холодом, а потом накрывает горячей волной, словно в мокрое одеяло обернули, и кожа покрывается испариной. Вся выдержка катится в тар-тарары, когда Ёнгук на минуту представляет фотографию Минсока на стене погибших жертв. Он сжимает зубы и прикрывает глаза, выравнивая дыхание. — Я нашёл запись похищения, его зафиксировали камеры видеонаблюдения, — говорит Чимин, и на ноутбуке поверх всплывает ещё одно окно с записью. Медленно бредущий по улице Минсок, едва переставляет ноги, глядя на землю. Рядом тормозит машина, но он не обращает на неё внимания, продолжая неспешно шагать, куда глаза глядят. Один короткий удар, и его затаскивают в салон, водитель бьёт по газам и скрывается в потоке машин. — Дальше пока отследить не выходит. На тот момент был сбой, и камеры отказали на полчаса. По поводу шумов, нашёл кое-что интересное, сейчас пришлю аудио. — Когда это было? — Позавчера в семнадцать двадцать. — Если этот урод бьёт его током больше шести часов, мы уже имеем проблемы, — качая головой, говорит Чжухон. — Если дольше, это вызовет остановку сердца. — Да? — грубо шипит в трубку Ёнгук, но слушает слова Химчана, который лишь подтверждают их догадку. Последние две жертвы, чьи тела до сих пор находятся в морге, умерли от продолжительной внутренней электрокардиостимуляции, о чём говорят ожоги от электродов. Ёнгук трёт лицо ладонями, а потом включает запись и вслушивается, пытаясь понять, что за шум он слышит. Параллельно идёт трансляция, и он никак не может отделаться от всхлипов на очередном спазме выгибающегося Минсока. Ресницы дрожат мелкой дрожью, руки скрючены и скребут по деревянному столу, получая занозу за занозой. По вискам катятся капли пота, а кожа медленно приобретает синюшный оттенок. — Это же звук поезда, нет? — спрашивает Чоноп, и Ёнгук отвисает. В руках Чонопа винтовка, которую он любовно поглаживает подушечками пальцев. — А мне кажется, что я слышу футбольные пищалки, — добавляет Тэхён и проверяет обойму пистолета. — Сужаю круг поиска, — бодро говорит Чимин, щёлкая мышкой. — Есть три места, где сейчас идёт футбольный матч, а неподалёку проходят поезда. Осталось найти ещё что-то. Ёнгук щурит глаза и сворачивает все записи, кроме онлайн трансляции, и сердце ухает вниз. По экрану ползут буквы, складываясь в слова: «Жаль, я не выпотрошу его, как наша система потрошит нас. Мои руки не в крови, в отличие от вас. Но ему будет больно, очень больно. Или больнее сидеть дома и осознавать, что ничем не можешь помочь? До скорой встречи в эфире». Ссылка с видео становится неактивной, и Ёнгук, не сдерживаясь, рычит. Никто не знает, когда включится следующая трансляция, и будет ли Минсок жив. А они пока ещё ничего не сделали. От беспомощности хочется выть, и это куда хуже, чем истекать кровью или умирать самому. Он смотрит на часы и взглядом умоляет время замереть, чтобы дать им фору найти Минсока раньше, чем… — Полицейские упустили из виду, что смертей гораздо больше, — подаёт голос Бэкхён, — Многие военные, чьих родственников находили мёртвыми, погибли спустя неделю-две. Тут всё намного глубже, чем кажется на первый взгляд. Единственная ниточка, которую я нашёл — все они так или иначе связаны с госпиталем Святой Марии, и врачом Ю Суён. — И что с ней? — Застрелена три месяца назад обезумевшим солдатом с ПТСР. — Что ещё? Муж? Дети? Ответить Бэкхён не успевает, раздаётся очередной звонок, и Ёнгук берёт трубку, не глядя, чтобы замереть и приложить палец к губам, кивая Бэкхёну на его телефон и показывая свой. Бэкхён берёт трубку и снимает с громкой связи в тот момент, когда начинает говорить Чимин. Он отходит в другую комнату и командует, что нужно сделать. — Возьми нож и включи камеру, — говорит безэмоциональный, словно механический голос. Хмыканье Ёнгука обрывается, когда он слышит долгий стон Минсока на том конце провода. Он берёт нож и приставляет стул к столу с ноутбуком, качает головой, отправляя всех на ту сторону комнаты, садится и включает камеру, чуть щурясь от ярких огоньков по краю. В комнате повисает тишина, а потом раздаётся звонок в скайп, и Ёнгук принимает вызов, поджимая губы. Он видит лежащего Минсока, огромными глазами глядящего в его сторону. Взгляд режет без ножа, и Ёнгуку стыдно за все несказанные слова, а за сказанные в сердцах ещё стыднее. — А теперь втыкаешь нож себе в бедро и проворачиваешь. Ёнгук приподнимает бровь и старается не смотреть мимо камеры, где активно жестикулируют ссорящиеся шёпотом Тэхён и Чоноп. Бэкхён отрицательно качает головой — пока не отследили звонок. — Ты слышишь плохо? — Зачем тебе это? — спрашивает Ёнгук. Камера чуть меняет обзор, и в кадре возникает мужчина. Лица не видно, зато в обзор попадает установка, напоминающая микшер для звукозаписи. Пальцы похитителя ложатся на переключатели, и Минсока выкручивает раз-другой, а потом выгибает дугой, буквально поднимая над столом. — Ещё раз повторить или достаточно? Не слышу! — Достаточно, — сквозь зубы шипит Ёнгук и втыкает нож себе в бедро под аккомпанемент сдавленного всхлипа Минсока и сиплого «не надо, пожалуйста, не надо». Тэхён морщится, но удерживается от готовых сорваться с губ слов, остальные напряжённо молчат. Бэкхён, качает головой, выглянув, из проёма двери. — Смотри, — он поворачивает голову Минсока лицом к камере и удерживает в таком положении. На дне глаз плещется ужас, заволакивая радужку бездонной чернотой. — А теперь проверни, — командует похититель, и Ёнгук с усилием проворачивает нож в ране. — Больно? Больно, я спрашиваю?! — Больно, — хмуря брови, отвечает Ёнгук, сдерживая болезненный стон. — Отпусти его, и я буду делать всё, что ты захочешь. — Как заманчиво, — тянет мужчина, словно смакуя каждый слог. — Что, даже кишки себе выпустишь? Или ему? — с издёвкой уточняет похититель и смеётся лихорадочным смехом, а Минсок качает головой, молчаливо умоляя ничего не делать. — Вот только есть одна загвоздка. Тебе сейчас и в половину не так больно, как может быть. Ведь своя боль — ничто по сравнению с болью дорогого человека, не так ли? Взгляд не отрывай и нож не трогай, не то будет хуже. Похититель вновь трогает какие-то рычаги, и Минсока выкручивает, а Ёнгук беспомощно рычит, продолжая смотреть, боясь, что опустив взгляд, сделает ещё больнее. Минсок на секунды обмякает, хватая ртом воздух, а потом снова выгибается дугой от бьющего изнутри тока. Из зажмуренных глаз непроизвольно катятся слёзы, а Ёнгук ненавидит себя. — Знаешь, — доверительно говорит мужчина, — жалею, что не сделал этого раньше. Смотреть на мучения с двух сторон ещё приятнее. Я давно выбирал следующую жертву, наблюдал за ним. Ваша связь уникальна, мало кто из мужчин готов жить открыто с другим, вы словно только что поженившаяся парочка, и я никак не могу разгадать ваш секрет. Даже жаль с вами расставаться. Но каждый обласканный государством убийца должен понять, что такое смерть другого. Скажи «прощай» своему мальчику… — Подожди! — почти кричит Ёнгук, он не знает, как задержать похитителя, и уж тем более отговорить от выполнения задуманного, Бэкхён кивает, а парни спешно пакуют оружие, проверяя напоследок. — Хочешь видеть своими глазами? Каков извращенец. Ну ты не беспокойся, ничего особенного не будет, запрограммирую импульсы на усиление и всё. Делов-то. Я руки марать не собираюсь, он умрёт сам, когда сердце не выдержит. Ну, вояка, удачи тебе. На очереди твои коллеги и их родные, так им и передай. — Стой!!! Связь обрывается внезапно под вскрик Минсока. Ёнгук рывком вытаскивает нож из раны, зажимая её ладонью. Рядом уже хлопочет Чжухон, засыпая рану порошком и туго перевязывая. Ёнгук почти не чувствует боли, но всё равно делает себе инъекцию для поддержания сил. Чоноп любовно поглаживает винтовку и протирает оптику, Бэкхён прячет под курткой перевязь с ножами и проверяет пистолет в кобуре. Чжухон неохотно берёт пистолет и запасные обоймы. Тэхён недовольно морщится, не обнаружив взрывчатки, потому хватает пистолет с глушителем и дуется мышью на крупу. Ёнгук взвешивает в руке пистолет и прикрывает глаза. Вся надежда на Чимина. — Чимин нашёл его логово, выдвигаемся, — говорит Бэкхён, Ёнгук поднимается и идёт следом, прихрамывая, но его останавливает рука Чжухона. — Помешаешь мне, — зло бросает Ёнгук, сбрасывая его руку с плеча, — я переломаю тебе ноги, оставив в целости лишь твои волшебные руки, чтоб и дальше спасать мог, усёк? Чжухон опускает руку и пожимает плечами. Он прекрасно знает Ёнгука, не один год проработали вместе. Если в голове что-то стрельнуло — не переспорить, не переубедить. Ёнгук качает головой на вопрос о бронежилетах и предупреждает, что любой может отступить в любой момент. — Медведь, не гони, а?! — хмыкает Бэкхён, проверяя, хорошо ли легли ножи и легко ли вынимаются из ножен. Звонить Химчану Ёнгук даже не думает, одевается молниеносно и впрыгивает машину, которую подогнал Тэхён. Всем хватает места, Чоноп садится на переднее сиденье, Бэкхён с Чжухоном и Ёнгуком теснятся на заднем. Чжухон всем видом показывает, что не одобряет, но оставить их не может. Спасать людей у него в крови, и этим они нагло пользуются. Даже несмотря на то, что Чжухон ушёл из их отряда несколько лет назад, открыв свою клинику. — Кто он? — спрашивает у Бэкхёна Ёнгук и слушает ответ, отстранённо думая, что брат погибшего медика совсем спятил, если пацифизм он решил привить путём убийств родных военных. Ёнгук с горечью дёргает уголком рта. Он тоже хотел мира во всём мире и ненавидел войну, но так до конца и не понял, как оказался в окопе, записанный и отобранный, как лучший из лучших, в отряд миротворцев. Но он старательно защищал родину и мир, даже если для этого нужно было убить кого-то. По сути, он ничем не отличался от похитителя. Разница была минимальная — он убивал врага быстро, чтобы жертва максимально безболезненно отошла в мир иной, а брат Ю Суён убивал медленно, упиваясь беспомощностью и безнаказанностью. Суть сухих фраз, сказанных Бэкхёном, не сразу доходит до него. Ёнгук эмоционально обессилен куда больше, чем в тот день, когда остался единственным выжившим. Смысл доходит не сразу, но опыт, годы трезвых рассуждений, молниеносных решений и непростого выбора перевешивают. Он быстро отдаёт приказы и прикрывает глаза, всем естеством желая, чтобы они успели. Каждый сорвавшийся с губ Минсока болезненный стон — шрам в душе Ёнгука, новая свежая рана, которая вряд ли затянется. Ни одна пуля, ни один нож так глубоко не ранит, как боль любимого человека, полное бессилие, отчаяние и невозможность ему помочь и облегчить страдания. Иногда он считает себя бездушным, равнодушным ко всему, ведь спокойно убивал врагов, не испытывая угрызений совести. Но возвращаясь домой, устраивая подбородок на минсоковом плече или обнимая его, разморённого, Ёнгук ощущал себя не только живым, внутри пела душа, с трепетом отмечающая, что не исчезла, жива и ранима. Всего пара дней без Минсока, врозь, без особой надежды на снова «вместе», Ёнгук будто и не жил вовсе. Без Минсока жизнь вполноги, вполсилы, наполовину. Засыпая в холодной постели, Ёнгук шептал: «ну хоть себе не лги, хоть себе», понимая, что без Минсока он никогда не будет полным, и никогда больше не станет прежним. Он давится повисшей в машине тишиной, захлёбывается раздирающей тело болью и молится, чтобы только успеть. Ему так хочется поговорить с Минсоком, получить по спине скрученным полотенцем, посидеть рядом, ощущая плечом тепло его тела, юркнуть в душ, обнимая со спины и ощущая, как промокает неснятая одежда, хочется поцеловать, прижимая к себе дурачащегося и сопротивляющегося Минсока, зарыться носом во взъерошенные волосы и никуда от себя не отпускать, укрывая от невзгод.Да, да, да, мне кажется, что я остался один, остался один, Сколько времени потребуется? Как всё сложится? Я даже не представляю. (Ты не одинок) Но мне одиноко, мне кажется, я даже сам себя не знаю, сам себя не знаю, (Я тоже это чувствую) Я должен верить в тебя, должен увидеть тебя, (Да, единственное, о чём я могу думать, Что в одиночестве я не смогу жить) Я вижу тебя, (Мне нужно быть в твоих объятьях). То у меня нет ничего. Если тебя нет рядом, тебя нет рядом, Если тебя нет рядом,Мне одиноко, Если тебя нет рядом, мне одиноко, так одиноко, Ты нужен мне.
Капля за каплей падает за шиворот, но Ёнгук крадётся к зданию, которое вычислил Чимин. Чоноп залёг на противоположной стороне улицы, в здании с приостановленной стройкой, глядя в прицел и отслеживая передвижения. Тэхён недолго повозмущался, но остался в машине, ожидая их возвращения. Рации работали, как часы, и Бэкхён со смешком отметил, что всегда знал, что Ёнгук повёрнутый. Но это сейчас могло спасти его душу, и Ёнгук пропустил слова друга мимо ушей. В металлическом сливе громко тарахтит вода, вырываясь толчками на асфальт и медленно уходя сквозь решётку водостока. Сквозь шум дождя, шорох шин и кричалки озабоченных судьбой игры футболистов, Ёнгук с трудом различает биение своего сердца, которое бешено стучит, будто он впервые на задании. — Чимину не удалось подключиться к ноутбуку, он услышал лишь оборвавшийся крик, и ноутбук отключили или разбили, — сообщает Бэкхён и закусывает губу. Ёнгук слабо кивает и шагает в темноту зияющей пасти брошенного подъезда. Перед глазами лучший день в его жизни, наполненный улыбками и поцелуями, лучистыми глазами и мягким светом. Он не готов терять. Никогда даже не предполагал, насколько он любит и не готов отпустить. Похититель будто открыл глаза на всё, что казалось само собой разумеющимся. С течением времени ко многому привыкаешь, многое делаешь на автомате и получаешь, не задумываясь. Не солдату ли знать и помнить об этом каждый день, что любовь, счастье и жизнь могут оборваться в любой момент. В здании тихо, будто и не происходит ничего. Никаких следов присутствия хоть кого-то лишнего, только отпечатки ботинок на ступеньках. Лишь в одной из комнат на пятом этаже обнаруживаются следы подошв в густом слое пыли, ведущие вглубь коридора. Несколько хлопков приглушённых выстрелов успокаивают рванувших им навстречу мужчин с оружием. Боль легко, как прикосновение любимых губ, ложится на сердце, сдавливает его невидимой пятернёй, тянется к шее невидимым поводком, чтобы удушить. Голос Минсока будто у самого уха, хотя слышен из-за плотной стеклянной стены с одинокой накрепко закрытой дверью. Стекло выдерживает несколько выстрелов. — Минус два, и у меня чисто, — говорит Бэкхён. — Спускаюсь к вам. — Чисто, — подтверждает Чжухон, неохотно вновь взявший в руки оружие и уложивший выстрелом высунувшегося врага. Ёнгук с силой ударяет дверь, но та не поддаётся. Минсока скручивают безостановочные спазмы, от дрожи за стеклом слышен перестук, взмокшее тело блестит в мигающем электрическом свете. В окно тарабанит дождь, но Ёнгук уверен — это его сердце о рёбра разбивается.Такое ощущение, будто в сердце рана, Будто частичка меня пропала, И я не чувствую её, Хоть я пытался и пытался, Я пытался.
Минсок поворачивает голову на шум, и сердце Ёнгука обрывается — тот бледный, губы синюшные, глаза воспалённые. Но он понимает, кто за стеклом и слабо дёргает губами, что так и не складываются в полноценную улыбку. Минсок выгибается дугой и обмякает внезапно, как подстреленная на взлёте птица. Чжухон сдавлено матерится и вглядывается в застывшего Минсока, а Бэкхён с Ёнгуком выпускают по обойме в стекло, но то не лопается — пара трещин и всё. — Какого хрена тут пуленепробиваемое стекло?! — зло выплёвывает Бэкхён, стреляя в замок. Ёнгук не оставляет попыток, и дверь поддаётся, распахивается, грюкнув о стену так, что лампочка на мгновение тухнет, он подлетает к лежащему Минсоку, но не решается дотронуться. Чжухон распаковывает на столе медицинский чемоданчик и бросает через плечо: — Рубильник! Чжухон быстро вытирает мокрую кожу и клеит на грудь Минсока электроды, чтобы выкрутить на максимум портативный дефибриллятор. Бэкхён чем-то щёлкает, а реальность наваливается на Ёнгука ужасающим пониманием. Потери будут всегда, не бывает, чтоб без потерь. Но ради бога, только не он. Только не он. Бэкхён разрезает верёвки, а Ёнгук просто вцепляется пальцами в доски и смотрит настороженным взглядом. Время замедляется, и всё отступает на второй план. Пульсирующая боль в раненом бедре, страх за Минсока, шорох рации, визг сирен, крик разрезаемого лопастями воздуха, и грохот двух выстрелов. Этот день немыслимо долгий, результат стечения обстоятельств и нелепых решений. Раны внутри нестерпимо болят. Он бездумно вытаскивает занозы из босых ног Минсока. И отдёргивает руку только после рыка Чжухона: — Разряд! Минсока вновь выгибает дугой, только теперь от разряда дефибриллятора, Бэкхён помогает делать искусственный массаж сердца, пока Чжухон вдыхает воздух в неработающие лёгкие. Осознание кроет разрушающей вязкой тишиной и оглушительным скрежетом под рёбрами. Реальность рвётся, подёргивается дымкой. Отрезок не тот, точки соприкосновений не те, но падая, Ёнгук успевает улыбнуться — Минсок открывает глаза. Или это ему всё-таки кажется?Если тебя нет рядом, Если тебя нет со мной, то у меня нет ничего вообще. Почему ты не обнимешь меня? Почему ты возьмёшь меня в свои объятья?
Ёнгук морщится и пытается сесть, но его удерживают в несколько рук. Он неохотно ложится, морщась от боли, и открывает глаза. Гнетущее чувство тревоги копошится где-то внутри, в секунды доходя осознанием, и он хрипит: — Минсок? — Жив. В соседней «скорой», — с ним Чжухон и Бэкхён. — Я же просил, не лезь. — Пока бы ты объяснил своим, собрал группу, Минсок успел бы остыть. Я не мог не… Как ты узнал? — Чимин — мой племянник, — улыбается Химчан и отклоняется на стенку покачивающейся при движении машины. — У тебя потрясающая команда. Снайпер снял всех, только главаря мне оставил. Прости, мы с Бэкхёном немного не успели, и этот гад смог выстрелить чуть раньше. Но Чжухон сказал, что такого медведя, как ты, одной пулей не свалить. Мы взяли негодяя, так что сядет навечно. — У него было около шести подельников, — хрипит Ёнгук. — Да, и вы их усыпили навсегда, — хмыкает Химчан, качая головой. — Что сказать, умельцы… Ещё и крота нашли… Это тот следователь, что вёл расследования до меня, вот потому не было информации. Бэкхёна я ещё отдельно поблагодарю за связку разрозненных данных. Официально — вы группа, которую я нанял для помощи в расследовании. Думаю, сеть этих "пацифистов" куда шире, чем нам удалось накрыть, работы ещё предстоит море, но оружие придётся изъять. Высадите меня здесь? — спрашивает Химчан у водителя и хлопает Ёнгука по руке. — Ённаму я сообщил, сказал, что прилетит первым же рейсом. Поправляйся. Мы ещё заглянем. Час в операционной тянется бесконечно, стрелки будто замирают, так и не пройдя полный круг. Раны в душе неспешно рубцуются, пока хирург зашивает бедро, провозившись с застрявшей в лопатке пулей. Не факт, что Минсок вернётся, теперь окончательно не факт. Он вряд ли захочет быть рядом с ним, но Минсок жив — а это главное. Пусть даже шрамы внутри нестерпимо болят. Писк аппарата, отсчитывающего его пульс, выбешивает. Суетящиеся за окном палаты люди внутри и снаружи здания оглушительно переговариваются. Он жмурится, прикрывает ладонями уши, стараясь унять оглушающие звуки. Он хочет услышать лишь один голос, чтобы успокоиться и почувствовать себя вновь живым. Парней он выпроваживает быстро, даже Бэкхён, сдавшись, уходит, обещая прийти утром. Вопреки запретам, Ёнгук вытягивает иглы капельниц и отключает кардиомонитор, чтоб не верещал, поднимается с кровати и ковыляет к двери, выглядывая в коридор. Нужную палату он находит быстро, но войти решается не сразу. Видеть Минсока таким болезненно бледным не хочется. Откровенно говоря, даже страшно до ужаса. Просто Минсок толком не болел никогда, даже лёгкой простудой. Но он живой, и значит, Ёнгук справится. Даже с ударом, уходом, злыми словами. Он может справиться и смириться со всем, кроме смерти. Ощущение, что рана не в спине, а в сердце. Кровит, не в силах затянуться. Словно тромбоциты и лейкоциты не справляются со своей задачей, позволяя тому тёмному снегу из воспоминаний вновь пить кровь, не умея насытиться и сказать «довольно», утирая окровавленную пасть. Ёнгук выдыхает и делает шаг в палату, словно в омут с головой. Как всегда и происходит, если рядом Минсок. Ёнгука словно переключает, и он ведёт себя, как распоследний идиот. Слепой, иногда жестокий влюблённый идиот. Не факт, что похититель не украл бы Минсока прямо из дома, но Ёнгука жжёт калёным железом от осознания, что Минсок ушёл с болью в сердце. И эту боль причинил ему он, Ёнгук. И от этого нехорошо. Неужели он настолько закостенел в своей работе, что так глупо выместил зло на любимом человеке? Ёнгук поглаживает руку Минсока, такую пугающе холодную, но родную, знакомую до мельчайших деталей. Ёнгук давно выучил родинки и шрамы на бархатистой коже, исследовал их пальцами и губами, обласкал прикосновениями и дыханием. Кардиомонитор противно попискивает, вычерчивая ломанной линией биение его души. — Прости меня, — шепчет Ёнгук спящему Минсоку. — Я привык, что ты рядом, привык к твоей любви, из-за неё я выбирался из объятий смерти. Зная, что ты встретишь улыбкой, теплом, окутаешь меня собой и излечишь раны. В последнее время я перестал ценить это, и судьба жестоко наказала меня. Когда за тобой закрылась дверь, я окончательно понял, что готов в тебя вцепиться зубами и руками, и не отдавать никому. Защищать, оберегать. Даже от самого себя. Прости меня за всё, мой мальчик. Я пойму, если ты захочешь уйти… Я до последнего вздоха буду тебя любить, даже если придётся жить без тебя… Ёнгук осторожно целует старый кривой шрам на запястье, который перекрывает свежий след от верёвки. Он до боли в висках стискивает зубы и никак не может отпустить Минсока, хотя понимает, что нужно. Он заслуживает большего и самого лучшего. — Не уходи, — в руку вцепляется холодная рука, и Ёнгук поднимает глаза, встречаясь с настороженным, но по-прежнему тёплым взглядом Минсока. — Тшш, всё хорошо, я тут. Тут, мой хороший. Только глаза непривычно тёмные, тягучие, словно подтаявшая на солнце хвойная смола. Не такие медовые, сладкие, как прежде, совсем иные. И Ёнгук вязнет в этом хвойном сиропе, опуская глаза. Любить Минсока вовсе не трудно, совладать со своей работой и вынужденным хладнокровием куда сложнее. Ёнгук с осторожностью садится на стоящий рядом с постелью стул, чуть отставляет раненую ногу, которую перетрудил в погоне за Минсоком. По венам разливается тепло, плещет жаром по лицу, и Ёнгук опускает голову на кровать, позволяя Минсоку запутаться пальцами в густой тёмной шевелюре. Простая ласка, а в груди ноет от понимания, что всё могло закончиться иначе, не пойди на уступки Химчан, не позвони они Чимину, не… столько случайностей, малейших деталей, совпадений и шагов — и не улыбаться ему приручённым волком от прикосновения к волосам его Минсока. — Без тебя очень плохо, Медведь. Минсок впервые называет его по позывному, словно пытаясь абстрагироваться от произошедшего, прикрываясь другим именем, но говорит просто, хоть и сипло, хрипя горлом, как в простуду. Ёнгук тяжело сглатывает, ведь всего одна оплошность — и никогда не вымолить прощения, ни у Минсока, ни у себя. — Без тебя тоже плохо, мой мальчик. Но со мной не легче, ты же знаешь. Я едва не разрушил всё, что мы создали… — Не ты один, — мягко говорит Минсок. — Отношения — это двое, не один. — Но я дал повод. — Да, дал, а я промолчал и не возвращался к этой теме. А мог бы. Чтобы не варить эту боль в себе, а высказать тебе, каково это, когда любимый человек отталкивает, — Минсок прикрывает глаза на миг, а у Ёнгука ёкает в груди — он никогда не видел его таким бледным и измотанным, он открывает рот, чтобы предложить продолжить разговор хотя бы завтра, когда Минсок наберётся сил хоть немного, но он продолжает говорить. — Я знал, кем ты работаешь, и шёл на это осознанно, ведь я полюбил тебя. Да, мне было очень тяжело, но выйдя за дверь и пробродив несколько часов по городу, я понял, что просто сдохну без тебя, и что ждать тебя в нашем доме — это гораздо лучше, чем быть порознь. Ёнгук целует минсокову ладонь, тычется в неё носом, пока сердце выстукивает чечётку в его груди, Минсок аккуратно высвобождает руку из захвата и кладёт ладонь Ёнгуку на грудь, где бьётся израненной птицей сердце. Ёнгук накрывает его руку своей ладонью и замирает. Пересев на высокую кровать, Ёнгук повторяет движения Минсока, кладёт ладонь на сердце, которое сегодня билось слишком часто, подчиняясь разряду тока, а потом остановилось, и тогда Ёнгук ощутил такую пустоту внутри, словно из груди у него выдрали и его сердце. Минсок слабо улыбается и вторит его движениям, поглаживая тыльную сторону ладони Ёнгука. Ёнгук осторожно обхватывает плечи Минсока, прикладывает голову к его сердцу, закусив губу оттого, как натягивается кожа на ранах. Ком в горле сглатывается не сразу, но слыша перестук в груди Минсока, Ёнгук думает, что оно общее, одно на двоих. Ему страшно отпустить Минсока хоть на секунду, а невысказанные слова о прощении и клятвы в любви клубятся, готовые сорваться с языка. Но опережает Минсок. — Я люблю тебя… люблю такого, какой ты есть. Всегда буду любить, даже, если… — Я тоже люблю тебя, прости, что вынудил… — Идиллия, — ехидным тоном разносится по палате. Ёнгук напрягается на секунду, но расслабляется, узнав голос, он медленно отнимает голову от груди Минсока, поворачивается к стоящим в дверях парням и склоняет её к плечу. Рядом с Бэкхёном стоит невысокий миловидный парень с высветленными волосами, они чуть касаются пальцами, но даже в этом заметно их отношение друг к другу, Тэхён отгородился от щурящегося Чонопа Чжухоном, а Чжухон смотрит в потолок с выражением лица «спасите меня, ну, кто-нибудь!». — Почему не в постели? — резким голосом интересуется вошедший Химчан, и Ёнгук осторожно укладывается к Минсоку, стараясь не потревожить раны, и смотрит на друзей честными глазами, расплываясь в улыбке, так редко посещающей лицо. — Я в постели, — говорит он, устраиваясь поудобнее на самом краю кровати, стараясь не потревожить раны. — Вопросы? — Береги его, Медведь, — говорит Химчан и хлопает себя по карманам в поисках зажигалки и сигарет. Хотя давным-давно бросил курить. — И о самом главном не забудь! — О чём? — сипло спрашивает Минсок, осторожно сдвигаясь на кровати и давая больше пространства для Ёнгука. Кровать широкая — её с лихвой хватает на двоих. — О коробочке, что лежит на дне комода, — улыбается Химчан наглой и совершенно обезоруживающей улыбкой. Ёнгуку хочется кинуть в него хотя бы тапком, а Бэкхёна допрашивать с пристрастием, уточняя, какого чёрта?! Но потом вспоминает, что именно Химчан знал о ней с самого начала, а вот Бэкхён дошёл своим умом. Бэкхён подходит ближе и протягивает на ладони ту самую коробочку. — Рвать и метать будешь потом, — подмигивает он, отходя на шаг. А потом парни и вовсе уходят из палаты. Ёнгук не может злиться, видя ошалевшие глаза Минсока, который, не отрываясь, смотрит на коробочку. Минсок трёт раздражённые глаза косточками пальцев и кусает и без того прокушенную нижнюю губу, а Ёнгук замечает влагу на коже. Он должен был сделать это давным-давно, но как вышло. Корить себя ему есть чем и без этого. — Это?.. — То, что я должен был отдать сразу же, как купил. Я не знаю, почему не смог, — и ведь, правда, не знает. Это всё настолько нелепо, что в груди саднит. — Сомневался? — вопрос прямо в лоб, без обиняков. И поделом ему. Ёнгук качает головой: — Только в себе... Я не мог привязать тебя. — Но привязал, — с полуулыбкой и горечью. — Что для тебя значит кольцо? — у Минсока в голосе странный хрип, а губы чуть синеватые. Хочется согреть и уберечь от всего. — Символ преданности, верности и бесконечности любви, — сейчас так легко говорить, что Ёнгуку на мгновение становится весело, но во рту горько. Столько времени тянуть с кольцом, вместо того, чтобы отдать его сразу. Ёнгук рядом с Минсоком чувствует себя мальчишкой и совершенно счастливым. Может, дополнительно обезболивающее действует на него так, но он совершенно и полностью наполнен жгучим, искрящимся счастьем, готовым прорваться наружу. Он открывает коробочку, вытаскивает оттуда тонкое серебряное кольцо и протягивает Минсоку. — Ты примешь это кольцо? — Нет, — Минсок трясущейся рукой зажимает пальцы Ёнгука, скрывая кольцо в кулаке, зажимает его двумя руками и поднимает взгляд. Сердце Ёнгука ухает вниз, он жадно смотрит в глаза Минсока, медленно приобретающие былой оттенок тёмного мёда, на двигающийся вверх-вниз кадык, что вот-вот прорежет бледную кожу, на слёзы, скопившиеся на нижнем веке и дрожащие на ресницах, на красную сеточку капилляров в глазах, на подрагивающие бескровные губы, и понимает, что он идиот. Бездушный, сломанный и сломавший. Тишина повисает громоздким куском подтаявшей живицы, в которой они вязнут. Капли дождя оглушительно стучат за окном, разбиваясь о металлический подоконник. Минсок большими пальцами выводит какой-то узор на его сомкнутом кулаке, а Ёнгук давится колючим воздухом и ощущением расползающихся холодных мурашек по коже. — Я надену кольцо только в случае, если у тебя будет такое же, — добавляет Минсок, утирает сорвавшуюся слезу и, задыхаясь, прячет лицо на груди Ёнгука. — Мой мальчик, — только и может произнести Ёнгук, прижимая к себе дрожащего Минсока, который целует, куда попадёт, жмётся ближе, словно хочется втиснуться внутрь груди Ёнгука, будто не знает, что он давно там, пророс и стал частью его. Ёнгук не знает, что с этим делать, целует в ответ щёки, губы, глаза, без разбора. Потому что страшно больше не увидеть, не коснуться. Сегодня он окончательно разучился жить и дышать самостоятельно. Осознание близости смерти, шага от черты, леденящего душу дыхания на затылке впервые приходит так ярко, и от этого не по себе. Он не раз встречал смерть и дарил её противнику, но сегодняшний день его перекроил. Невыносимая мысль, что ещё чуть — и всё, больше не улыбаться Минсоку, вообще может не быть его, наливает свинцом тело, забивает поры. Ёнгук гонит мысль силой воли, потому что Минсок вот он. Тёплый, родной, живой. Осознание приносит радость, покалывающую на кончиках пальцев, пронзающее тело счастье и волну нескрываемого облегчения. Ему дали второй шанс, и он его не упустит. Внезапно Минсок перестаёт целовать и тихо спрашивает, указывая на стеклянную стену: — Они так и будут за нами подглядывать? Это немного напрягает.