1
Вот уже восемь лет Эдит страстно желает однажды превзойти Мэри. На самом же деле она лелеет эту мечту с того самого дня, как впервые надела пуанты. Сестры никогда не касаются этой темы в своих разговорах — Эдит не хочет обсуждать свои намерения, а Мэри считает конкуренцию чем-то ниже своего достоинства, — но все остальные не чураются перемывать им косточки. Когда у бульварных газет заканчиваются сплетни, они снова вспоминают о сёстрах Кроули, словно о какой-то старой болячке, никак не дающей покоя, и сочиняют очередной броский заголовок, мол, не опять, а снова вспыхнула старая вражда. Обычно в таких статьях много неловких шуток на тему «дурной крови» и подозрительных ссылок на не заслуживающие доверия источники, сообщающих, что то одна, то другая сестра вот-вот уйдёт из «Аббатства Даунтон» и подпишет контракт с «Королевским балетом» (Мэри) или же с «Северным балетом» (Эдит). — Да я бы с лёгкостью прошла в «Королевский балет», — возмущается Эдит и бросает выпуск «Сан» на стол. Мэри намазывает тост маслом с чуть большим усердием, чем нужно. — «Северный балет» — тоже весьма достойная труппа, — с лёгкой улыбкой отмечает она. Эдит чудится проскользнувшее в её словах снисхождение, как если бы сестра сказала: «Ну конечно, в «Королевском балете» тебя бы сразу сделали примой-балериной!» Но Мэри говорит совершенно искренне.2
— Плие, — чётко выкрикивает Кора. — Теперь тандю, затем дегаже. Не торопитесь, разогрейтесь как следует... О’Брайан, как хорошо, что вы уже пришли. Утреннее занятие проходит даже раньше, чем в других балетных труппах, и новички пока что к такому не привыкли, однако все выглядят вполне бодро. На занятие прибывает хореограф, за ней тенью следует личная помощница, и все понимают, зачем они здесь: совсем скоро начнётся распределение партий для новой постановки, а Кора любит сперва самостоятельно познакомиться с потенциальными претендентами до того, как начнётся официальное прослушивание. По большей части она стоит чуть в стороне, изредка ходит по залу, наблюдая за танцующими. Порой она поворачивается к верно следующей за ней по пятам О’Брайан, тихо шепчет ей что-то, и та делает пометки в блокноте. — Сегодня Томас танцевал очень хорошо, — замечает О’Брайан, когда они уже выходят из зала. — Вам всё время кажется, что Томас танцует хорошо, — вздыхает Кора. — Но мне показалось, что рон де жамб у него выходит чуть неуклюже. — Это почти незаметно, — упорствует О’Брайан. — И я считаю, что танцует он хорошо, потому что это действительно так. Томас всегда старается. — Уильям тоже сильно подтянулся. И он всегда такой сосредоточенный. — Он молод. У него ещё мало опыта, боюсь, жестоко будет сразу же взваливать на его плечи такую ответственность. — Наверное, вы правы, — соглашается Кора. — Ну что ж, посмотрим. Перепечатайте то, что я вам сказала, О’Брайан. Спасибо.3
До того, как Кора получила фамилию Кроули, она несколько сезонов танцевала в труппе «Нью-Йорк Сити балет». Но тут у неё случился головокружительный роман с приглашённым из Англии режиссёром, и сплетни об их отношениях затмили даже новости о грядущей постановке. После Кора вышла замуж и, покинув сцену, стала хореографом, а также посвятила себя заботе о трёх дочерях. Критики до сих пор спорят, какое из этих событий повлияло на балетный мир в большей степени, но таблоиды однозначно делали ставку на дочерей — очень красивых, очень богатых и очень популярных. — Мусор, сплошной мусор, — ворчит Карсон, заходя в свой общий с миссис Хьюс кабинет. В руках он сжимает охапки конфискованных у труппы газет, запрещённых в театре. У Карсона есть два незыблемых правила — «никакой жёлтой прессы» и «никаких упоминаний о конкурентах», и за их соблюдением он зорко следит. Правда, актёры и рабочие только закатывают глаза и спокойно дочитывают новости уже с телефона; но никто не возмущается и относится к запретам вполне добродушно. — Мистер Карсон,— миссис Хьюс откладывает бланки заказов, — прошу вас, не переживайте так сильно из-за того, что пишут эти бездельники. — Я и не переживал бы, не знай, что некоторые наши сотрудники частенько становятся объектом этих слухов и гнусных выдумок, — отвечает Карсон и в сердцах швыряет ворох газет в мусорное ведро. Его преданность «Аббатству Даунтон» и семье Кроули может сравниться лишь со славой Коры как великолепной балерины и Роберта как первоклассного режиссёра. — Но всё это чушь собачья! Миссис Хьюс понимающе кивает. — Неужели снова Мэри? В большинстве случаев в центре скандала оказывается именно Мэри. Не то чтобы она всех всегда провоцирует, просто пользуется большей популярностью, нежели её сёстры. — Нет, не «снова Мэри», — бросает на неё сердитый взгляд Карсон. — Да и будь это Мэри, не стоит говорить о ней в таком тоне. Миссис Хьюс вскидывает брови, но ничего не отвечает. Карсон всегда относился к старшей из сестёр с особым трепетом, в отличие от миссис Хьюс — уж слишком Мэри, на её взгляд, холодна и надменна. Карсон с ней упорно не соглашается, заявляет, что девушка «сдержана» и «не лишена оснований для толики тщеславия» и выставляет её в таком свете, что она превращается в какого-то мистера Дарси. И каждый остаётся при своём. — Тогда идите сюда, — говорит миссис Хьюс, — и помогите мне с заказами. Миссис Патмор всё время забывает провести инвентаризацию тканей, так что я и понятия не имею, нужен нам ещё муслин или нет.4
Бренсон получил классическое музыкальное образование по классу фортепьяно, а затем устроился на работу в театр и теперь играет во время занятий и репетиций. Произведения Чайковского и Делиба он исполняет много чаще, чем следует обычному пианисту, поэтому в его кошмарах всегда звучит «Танец Феи Драже». И хотя мечтает он далеко не о такой карьере, это лучше, чем ничего. — Какая тоска, — заключает задержавшаяся после занятия Сибил. Она нажимает пару клавиш высокой октавы, и струны тонко дрожат, словно в игрушечном пианино. Бренсон подмечает, что в присутствие Сибил все вещи вдруг становятся простыми, милыми и страшно увлекательными. — Да ладно, — отмахивается он. — Как по мне, музыка не совсем ужасная. — Так, — соглашается Сибил. — Но какая музыка тебе самому нравится? — Мне... — Бренсон долго рассматривает фигуру девушки, облокотившейся на край инструмента. Волосы на её взмокших после утомительного занятия висках слегка завиваются. — Мне нравится джаз. — Вот как? — с улыбкой восклицает она, оглядывается вокруг и, наклонившись ближе, доверительно шепчет: — Мне тоже. Уж точно намного больше, чем «Фантазия-экспромт». — Ого, — изумлённо выдыхает Бренсон. — Ого! Что, правда? — А то, — подтверждает она и смеётся. — Телониус Монк — настоящая легенда! А ты как думаешь? Да! да! Он с ней абсолютно согласен. Во всём.5
В своих разговорах Мэри и Эдит избегают не только темы соперничества, но и другие важные события, как, например, тот раз, когда именно Эдит рассказала газетам о первом крупном скандале, в котором была замешана Мэри; или когда Мэри сподвигла жениха сестры отменить свадьбу и уехать в Тунис. Эдит метит в карьеру сестры, Мэри отплачивает интригами, портившими ей всю личную жизнь. Напившись вином и упившись Набоковым, Мэри порой думает, что люди ненавидят других за те качества, которых сами лишены. Иногда в дождь у неё во всём теле разливается странная боль, присущая в такую погоду всем молодым, и она воображает, что Эдит, наверное, повезло всё-таки больше. В славе ничего замечательно нет: она всё также возвращается в тёмную квартиру, просыпается в пустой кровати и никогда не ищет среди зрителей того одного-единственного, для которого танцует в рождественском представлении «Щелкунчика». В лицо бьют софиты, от которых нестерпимо жарко, как и от толстого слоя грима на алых щеках; Мэри широко, до боли улыбается под гром аплодисментов и думает: «К чёрту всё это».6
Сибил тайком ходит на современный балет, а однажды приглашает с собой и Бренсона. — Если хочешь, — говорит она, — можем потом пойти в джаз-клуб. — А до спектакля, — в свою очередь обещает он, — я приглашаю тебе на ужин. Она внимательно смотрит на него. — А я соглашусь? — Пожалуйста. Я хочу тебя угостить. — Ну что же, — отвечает она, растягивая гласные. — Я совсем не такая, знаешь ли. Меня не соблазнишь стандартным набором «ужин-кино». — Ясно, — отвечает Бренсон и смотрит на подрагивающие уголки её губ. — А чем же ты соблазнишься, Сибил? — Коктейлями! — весело заявляет она. — Выпивка никогда не помешает, правда же? Каждый пусть платит за себя. Но пообещай, что обязательно выпьешь что-нибудь исключительно розовое.7
Мэттью плохо разбирается в балете, зато точно знает, что нужно для успешного ведения бизнеса и получения прибыли. Благодаря этому он, в общем-то, и попал в компанию, а в дела труппы лезть совсем не собирается. Но Мэри всё равно смотрит на него, как на муху в супе, да к тому же однажды случайно услышала его особенно неприятное замечание в свой адрес. Разыгрывать «Гордость и предубеждение» они не стали, и Мэттью сразу же извинился за свои слова. Почти сразу же, как только собрался с духом. Он ведь не слепой, а Мэри такая... особенная. А ещё она не преминула ему потом отомстить, за ней ведь не заржавеет. Она никогда не забывала сделанного ей худа и отплачивала тем же. — Какой же ты глупый, — заявляет ему Вайолет. Официально компания больше ей не принадлежит, но на деле с её решением по любому вопросу всегда считаются. Её выражение лица Мэттью назвал бы «не в восторге», но, с другой стороны, это её обычное состояние. — Почему вы так считаете? — спрашивает он, уже давно привыкнув к её резким замечаниям. — К тебе так относятся не потому, что ты не смыслишь в балете, — разъясняет Вайолет, — а потому, что Роберт хочет сделать тебя своим преемником. — Преемником? — удивляется Мэттью. — Но это невозможно. Я совершенно не представляю, как управляться со всей этой компанией. Мне кажется, Мэри подойдёт на эту роль куда лучше. — Вот и Мэри так кажется, — фыркает Вайолет. Так вот в чём дело. Правда, иногда, после успешной репетиции, или хвалебного отзыва о спектакле, или по таинственному велению небесных тел — иногда Мэри забывает злиться. В такие дни они могут встретиться на парковке или за кулисами, и тогда Мэттью позволено немного её проводить. Они обмениваются любезностями и дежурными фразами, Мэттью задаёт совершенно невинный вопрос, как: «Как тебе погодка? Думаешь, дождь скоро закончится?», «Что читаешь?» или «Как дела?». Полчаса спустя Мэттью вдруг понимает, что они стоят у всех на пути в узком коридоре или загораживают парковочное место и увлечённо обсуждают сезонные ветра в южной части Аляски и их влияние на миграцию форели; или гениального Булгакова и его свежий и смелый взгляд на роман воспитания; или даже как сложно печь, рассчитывая порцию на одного человека. — Жалко смотреть на пустые формочки, но я чисто физически не смогу осилить все две дюжины капкейков. — А я вот могу, — честно признаётся Мэттью. — Как только почую что-нибудь сладкое, меня уже не остановить. — Да ладно тебе! — Мэри смеётся и тычет его в живот. — Подожди-ка! Это что, твой прекрасный пресс? — Давай-давай, смейся над несчастным человеком, — улыбается Мэттью. — Не забудь похвалить мою идеальную фигуру и спросить о моей диете. Иногда после успешной репетиции, или хвалебного отзыва о спектакле, или по таинственному велению небесных тел Мэри дурачится с Мэттью и смеётся безо всякого злорадства и намёка на издёвку. У неё ярко сверкают глаза, и она становится оживлённой и невероятно притягательной. Мэттью веселится вместе с ней, и ему кажется, что он немного ею увлёкся (на самом деле совсем не немного, а очень даже сильно). Наверное, решает он, важно не над чем ты смеёшься, а с кем.