Два слова

NCT 127 — 나의 모든 순간 (No Longer)

Джонни устало потер виски, сложил запонки в коробку, бросил ту в верхний ящик тумбочки и ослабил узел галстука. Перед глазами плясали черные точки. Спать хотелось безбожно, но Джонни поднялся с кровати и прошел к шкафу. Дверь его скрипнула, открываясь. Звук, который в детстве заставлял Джонни просыпаться. Он рос мальчиком впечатлительным и верил, что в шкафу живет монстр. Монстр боялся дневного света и отца Джонни, потому выбирался наружу только после полуночи. Джонни всегда старался уснуть раньше и до самого утра не просыпаться, чтобы не столкнуться с чудищем. Что случится, если это произойдет, Джонни не знал, но был уверен, что больше его родители не увидят. Джонни давно вырос из возраста, когда верят в подкроватных монстров, но каждый раз вздрагивал, когда дверца шкафа открывалась, издавая звук, больше похожий на плач заблудшего привидения, чем скрип старых петель. Джонни снял пиджак и повесил его на плечики. Плечики отправил в шкаф. Рубашка измялась, под мышками виднелись круги высохшего пота. Октябрь выдался жарким, в офисе с самого утра стояла невыносимая духота, а включить кондиционер не позволял жмот-начальник. Не спасал ни холодный кофе, ни открытые окна. Джонни подыхал с девяти до шести пять дней в неделю, чтобы потом вернуться домой и начать все с начала. Она вошла неслышно. На ней было синее платье, которое так нравилось жене жмота-начальника. Она уложила волосы аккуратными волнами и надушилась духами, которые Джонни терпеть не мог. Она встала у трюмо и взялась выбирать украшения. Шорох и бряцанье бижутерии наполнил комнату. У Джонни от него ныли зубы. Он отвернулся к шкафу и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Ты не видел сережек с бирюзой? — спросила она, не отрываясь от своего занятия. Джонни бросил на нее взгляд через плечо. — Это которые в виде морских коньков? Ты оставила их в ванной. — Спасибо. — Она захлопнула шкатулку и так же бесшумно, покачивая крепкими бедрами, вышла из спальни. Джонни прикрыл глаза, досчитал до десяти, прошел к кровати и повалился поверх одеял. Ему было плевать, как после этого будет выглядеть его рубашка. Она вернулась за сумочкой. Спросила, какие туфли лучше надеть: голубые или черные? — после чего ушла, не прощаясь. Джонни нехотя встал, чтобы запереть за ней дверь. Она никогда ее не запирала, и это раздражало. Джонни не любил, когда люди не закрывают за собой дверь. В прихожей Джонни встретил страшный шум. Шумели на лестничной клетке. Джонни подошел к двери, заглянул в глазок. Грохот доносился от мусоропровода, который от двери было не видать. Джонни колебался секунду. “Любопытство — не порок, — твердила его бабка, — а первый шаг к неприятностям”. Джонни не любил неприятности, как и старую каргу, которая все детство лупила его ремнем за малейшую провинность, но дверь все равно открыл и выглянул на площадку. Просто так, потому что мог. Тэиль избивал дверцу мусоропровода, которая никак не желала закрываться. Удары пяткой в домашнем тапочке перемеживались глухой руганью. — Клятые бюрократы. — Тэиль последний раз пнул дверцу. Та с противным металлическим лязгом открылась, ударив его по колену. — Да чтоб ты сдохла, а! Тэиль схватился за колено. Возмутительно маленький в своей огромной толстовке и пижамных штанах в клетку, он не вызывал ничего, кроме умиления и желания защитить его любой ценой. Даже от мусоропровода. Джонни вышел на площадку, тихонько прикрыл за собой дверь. — Помочь? — Он спросил это так, как обычно спрашивают незнакомцев, попавших в затруднительное положение, хоть на самом деле грудь рвало от нахлынувшей сразу отовсюду нежности. Тэиль поднял голову. Во взгляде его мелькнула растерянность. Он явно забыл, что живет в этом доме не один. — А-м… да знаешь… я бы не отказался. — Он смотрел Джонни в глаза. Они так давно не виделись, так давно не говорили друг с другом, что сейчас, когда это наконец-то случилось, Джонни вдруг понял, как сильно ему этого не хватало. Он соскучился по мягкому тембру Тэилевого голоса, по кроткой, всегда немного неуверенной улыбке и глазам, в которые хотелось смотреть и смотреть, наплевав на все условности и монстров, которые, выбравшись из-под кровати, поселились в голове. Джонни кивнул, и Тэиль, посторонившись, подпустил его к мусоропроводу. Джонни повоевал с крышкой с полминуты, закрыл ее не без усилий и отряхнул ладони, к которым прилипла ржавчина. И крышку, и сам мусоропровод было бы неплохо отремонтировать, но Тэиль был прав, когда ругался на бюрократов: в их доме ремонтом давно не пахло и пахнуть не собиралось, а чинить что-либо за свои, кровные, никто не брался. — Спасибо. Эта штука всегда заедает, когда к ней подхожу я. — Тэиль все еще держался за колено. Улыбка его была странной, а голос звучал искусственно, с пластиковой хрипотцой. Тэиль пытался скрыть неловкость, но Джонни знал его слишком хорошо, чтобы этого не заметить. — Давно вернулся? — спросил он, полностью игнорируя попытку Тэиля завести нейтральный разговор. — Две недели назад. — Почему передумал? Тэиль усмехнулся и отвернулся к лифту. Взглядом пробежал по кнопкам этажей. — Ну а что меня там держало? — Тэиль размял колено и вновь посмотрел на Джонни. — Зайдешь? У Джонни в груди все перевернулось. Тэиль смотрел прямо, с мягким напором, как обычно смотрят маленькие, но решительные люди на больших нахалов. Джонни перевел дыхание, облизнул губы и ответил: — Почему бы и нет? Тэиль жестом указал на приоткрытую дверь своей квартиры. Жил Тэиль в однушке. Кухня, заставленная шкафчиками и стульчиками из “Икеа”, крохотная прихожая, совмещенный санузел и большая, но забитая мебелью с блошиного рынка гостиная-спальня. Стоило Джонни переступить порог, как в нос ударил такой знакомый, родной до мурашек по коже запах кофе с корицей. Тэиль пил черный, с одним кусочком сахара вприкуску, но всегда заваривал еще одну чашку — с корицей. Для Джонни. — Кофе будешь? — спросил Тэиль, запирая за Джонни дверь. Тот кивнул, оглушенный нахлынувшими воспоминаниями. Сентябрьское утро четыре года назад. Два чемодана, билет до Сеула в один конец, темные круги под глазами и дрожащие пальцы. Тэиль не плакал, когда ему позвонили и сказали, что отец умер. Тэиль вообще редко плакал. Он всегда был в их паре “мужиком”. Крепким и надежным, готовым в любую секунду прийти на помощь. Джонни всю ночь просидел рядом, держа Тэиля украдкой за руку, а тот обзванивал родню, договаривался о похоронах и улаживал вопрос со страховкой. Джонни хотел лететь с ним, но Тэиль запретил. Тогда, наверное, Джонни и понял, что это конец. Тэиль всегда стеснялся их отношений. Он прожил в Штатах пять лет и все равно не мог привыкнуть, что быть геем — не преступление. “Отец этого не поймет”, — твердил он как заведенный. Но отец умер, и быть геем стало чем-то откровенно неуважительным. Тэиль не мог прийти на его похороны с любовником. Не мог переступить порог отцовского дома, связанный противоестественными узами. Тем же утром он предложил расстаться. Тэиль в их паре был “мужиком”, а Джонни заботился о нем и старался быть мягким и покладистым. Потому он молча принял его решение. Тэиль улетел, и жизнь Джонни пошла наперекосяк. Она ворвалась в нее шесть месяцев спустя. Красивая и немного пьяная. Гладкие черные волосы, голубые глаза, белоснежная улыбка. Кожа цвета янтаря и маленькая родинка на щеке. Слева. Как у Тэиля. В нее-то Джонни и влюбился. Все завертелось слишком быстро. Секс на первом свидании, тусовки в компании ее богемных приятелей, вечно пьяная, с легким кокаиновым оттенком жизнь. А потом — словно ушат ледяной воды — новость о ребенке. Джонни был не против. Ей было все равно. Он заставил ее завязать. Она нехотя согласилась. И все было хорошо. Скромная свадьба, медовый месяц на Гавайях, крохотная почтовая открытка из Сеула, подписанная по-корейски. Джонни так и не показал ее жене. Сложил вдвое и носил в бумажнике. От открытки едва уловимо пахло корицей. Пахло Тэилем. Домом. В котором для Джонни не было места. А затем — вердикт врачей, и вчерашний еще ребенок, у которого уже было имя и собственная комнатка в переобустроенной квартире, превратился в плод с патологией, несовместимой с жизнью. Искусственные роды. Она не захотела на нее взглянуть. Джонни порой жалел, что захотел. Но это была его дочь, и он хотел ее увидеть. Хотя бы раз. На крохотном надгробном камне, под именем и датой рождения, Джонни попросил высечь луну и солнце, глядящие друг на друга. Потому что он назвал ее Санни Мун. Жена обожала жаркое калифорнийское солнце, а Джонни хотел, чтобы у его дочери было хоть что-то от Тэиля. Он представлял, как отправит ему фото малышки, а Тэиль в ответ напишет нечто вроде: “Боже, Со Ёнхо, ты назвал дочь в мою честь? Ну ты и придурок”. Потому что так на самом деле и было. Джонни был женатым мужчиной, без пяти минут отцом, а все, о чем он мог думать, — как часто Тэиль вспоминает о нем? Вспоминает ли вообще? Счастлив ли он в своем шумном, ярком Сеуле? В Чикаго часто шли дожди, зимой валил снег, а от реки тянуло сыростью. Ветер с Мичигана приносил в город зиму, а вместе с ней — и лютые морозы. В Сеуле зимы были мягче, сезоны дождей сменялись жарким летом и теплой осенью. Порой Джонни казалось, что их с Тэилем разделяет не океан, а световые годы, таким далеким и чужим казался ему этот город. И этот чужой и далекий город отобрал у него Тэиля, сделал его своим. Таким же далеким и чужим. Джонни не рассказал Тэилю о ребенке, но кто-то из общих знакомых проболтался, и Тэиль прислал телеграмму с соболезнованием. Это было так в духе Тэиля: открытки, письма, телеграммы. И не потому даже, что у него не было телефона, и он не умел пользоваться Фейсбуком, а потому, что эсэмеску не вложишь в альбом, не сунешь в книгу, которую сейчас читаешь, чтобы после забыть о ней и найти спустя несколько лет, не сомнешь в порыве ярости, не сожжешь вместе с прошлогодним мусором, избавляясь вместе с ним от воспоминаний, которым только в мусорной корзине и место. У Тэиля была старая, пахнущая чернилами и октябрем душа, и за это Джонни любил его еще больше. Четыре месяца спустя все вернулось на круги своя: тусовки, водка со льдом, травка. Она клялась и божилась, что ничего больше не принимает. Джонни хотелось ей верить, но в какой-то миг понял, что ему все равно, и это было страшнее всего. Его повысили, перевели в новый офис. Она получила работу в крупном модельном агентстве. Забила шкаф брендовыми шмотками и полудрагоценными цацками. Вечерами пропадала на вечеринках, которые мало чем отличались от тусовок ее вечно обдолбанных приятелей, залазила Джонни в штаны, когда была в хорошем настроении, и молча пила на кухне дешевое вино, когда настроение скатывалось в ноль. Тэиль поздравлял Джонни с Днем Благодарения и Рождеством, присылал открытки на дни рождения. Джонни хотелось бросить все и рвануть в Сеул, но он так ненавидел перемены и так боялся получить отказ, что каждый раз отменял бронь и брался за внеочередной проект. А потом Тэиль вернулся. И все, о чем Джонни мог думать, — как жаль, что он не сменил сорочку. — Навести порядок еще не успел, так что прости. — Тэиль разгреб маленький завал на икеевском столе и бросил на плиту джезву. Кофе он варил по-старинке, и это тоже было так по-тэилевски, что Джонни не сдержал улыбки. — Как у тебя дела? Джонни пожал плечами и, обойдя стол полукругом, встал за хлипким икеевским стулом, на котором сидел тем утром, когда видел Тэиля последний раз. Это было тысячу лет назад, но Джонни все еще помнил, что вазочка с сахаром — всегда кубиками — стояла там же, где и сейчас. — Слышал, ты теперь крутой босс. — Помощник начальника отдела. Еще тот геморрой. — Да уж представляю. — Тэиль улыбнулся и бросил на Джонни беглый взгляд. — Как поживает Сэм? Джонни скрипнул зубами. Ему не нравилось, что Тэиль так спокойно говорит о его жене. Словно бы ему все равно. Словно бы ему плевать, что в жизни Джонни есть человек, с которым он захотел эту жизнь прожить. Что этот человек не он, Тэиль. Джонни хотел, чтобы Тэиль ее ненавидел. Джонни хотел, чтобы Тэиль ненавидел его. Ревновал. Хотел значить для Тэиля столько же, сколько Тэиль значил для него. Хотел, чтобы Тэиль назвал сына его именем, потому что сошел бы с ума, если бы в его жизни не было хоть чего-то от Джонни. — Работает. Собралась открыть свою студию. Ты надолго? Тэиль стал на цыпочки, чтобы достать с верхней полки банку с кофе. — Насовсем. У Джонни второй раз за вечер остановилось сердце. — Уже и работу нашел? — севшим голосом спросил он и прокашлялся. — Бегаю по собеседованиям. — Тэиль выставил на тумбочку у печи крохотные песочные часы. Он всегда отмерял время, которое кофе должен вариться, этими часами. Джонни сам их ему подарил. Они тогда учились на втором курсе, и на пасхальные каникулы рванули в Нью-Йорк. Тэиль, помешанный на антиквариате, первым же делом поволок Джонни на бруклинский блошиной рынок. Там-то Джонни эти часы и нашел. Тэиль был в восторге. Улыбался так, что проходящая мимо малышка с матерью-подростком улыбнулась ему в ответ. И сейчас, глядя, как белый песок крупица за крупицей падает на щербатое донышко часов, Джонни вспоминал ту улыбку, то искреннее счастье первой влюбленности и мечтал вернуть время вспять. Он бы обязательно взял два билета до Сеула. Он бы сжал ладонь Тэиля в своих ладонях и, глядя в красные от бессонной ночи глаза, сказал, как сильно его любит и в какую бессмыслицу превратится его жизнь без Тэиля. Тэиль выслушал бы его молча, он бы все понял. Ему было бы не по себе, он бы чувствовал себя предателем, но, переступив порог отцовского дома, понял бы, что он уже не тот мальчишка, которым его покидал. Теперь он — взрослый мужчина, который сам выбирает, кого ему любить и с кем проживать свою жизнь. — Ты их сохранил. — Джонни осторожно, чтобы не разорвалось сердце, вдохнул и указал на часы. Тэиль смущенно улыбнулся. — Ну да. Они очень… удобные. Джонни отсчитал десять песчинок и решительным шагом подошел к Тэилю. Тот вздрогнул, когда Джонни встал за его спиной, так близко, что чувствовал — волосы Тэиля тоже пахнут корицей. Тэиль обернулся. Запрокинул голову, чтобы посмотреть Джонни в глаза. Во взгляде его читались вопрос и вызов. Джонни облизнул губы. — Два слова — и я подам на развод. Глаза Тэиля расширились. — Ёнхо… — проговорил он едва слышно. — Четыре года прошло. Я изменился и… — Я тоже. — Так не делается. — Почему нет? — Потому что, блин, не делается. — Тэиль дернул руками, словно хотел стряхнуть с них невидимую воду. — Объясни, я не понимаю. — Джонни подошел еще ближе. Склонил голову набок. За прошедшие годы Тэиль нисколько не изменился. Даже морщин — и тех не прибавилось. Разве что в глазах появился какой-то особенный, незнакомый Джонни блеск, да несколько килограмм ушло безвозвратно, превратившись в мышцы. — Ёнхо, пожалуйста. — Это не те слова, которые я хочу услышать. Тэиль осуждающе вздохнул. Джонни наклонился к нему, но Тэиль не дал себя поцеловать. Прижал ладонь к его губам и отрицательно покачал головой. Джонни видел его глаза, видел, как стремительно расширяется зрачок, пульсирует, будто маленькое черное сердце; видел его взгляд, мечущийся, просящий. Пальцы сами легли на широкое запястье, сжали его осторожно, но так, чтобы не вырывался, не отнял руку от лица Джонни. — Ёнхо. — Твердо и немного зло, но Джонни все равно это сделал. Поцеловал сухую, с легкой отдушкой ромашкового мыла ладонь, а после — шершавые подушечки пальцев. — Почему ты всегда решаешь за двоих? — Джонни губами припал к запястью. Кожа здесь была совсем тонкой, зеленоватой от близко проходящих вен. Жена таких ласк никогда не понимала, а Тэилю нравилось, когда его затапливают нежностью. Джонни этого очень недоставало — быть нежным. С тем, кого любишь — бессовестно, бессердечно нежным, до сладкой истомы. Тэиль прикрыл глаза. Кончиком языка тронул губу; выдохнул. — Потому что кто-то должен быть жестоким. Ты не умеешь. Джонни бросил ладонь ему на затылок и поцеловал. Тэиль вырвал руку, но лишь затем, чтобы прижать ее раскрытой ладонью к сердцу Джонни, смять и без того измятую рубашку в требовательных пальцах. — Забираю свои слова назад, — проговорил он, не отнимая губ от губ Джонни. — Ты жестокий, жестокий человек. Как тебя вообще земля носит? Джонни рассмеялся. Тэиль тоже улыбнулся. И сразу стало легко. Джонни обхватил его лицо ладонями, лбом ко лбу прижался. — Всего два слова. — Тебе ее совсем не жалко? Джонни вздохнул и отступил на шаг. — Мы уже года два как друг друга не жалеем. — Тогда почему вы все еще вместе? — Потому что друг перед другом виноваты. — Не лучший повод жить под одной крышей. — Наверное, нам просто страшно что-то менять. — Но ты ведь собрался. — Тэиль скрестил руки на груди. Бросил торопливый взгляд на часы, на джезву. Кофе должен был вот-вот закипеть. Тэиль отвернулся к ящикам, нашел жестянку с коричными палочками. — Как всегда? — спросил тихо. Джонни снова подошел, сгреб его в охапку, уткнулся лицом в изгиб пахучей шеи. Тэиль был теплым, как дом, в котором ждут гостей. — Я так тебя люблю, — пробормотал Джонни, поцеловал Тэиля в шею. Кожа его чуть горчила. Так знакомо, любимо. — Мне нужно время подумать. — Тэиль погладил его по руке. Джонни потянулся к песочным часам, перевернул их. — Думай. Тэиль фыркнул. Кофе вспенился; по кухне пошел его крепкий, пряный аромат. Тэиль выждал пару секунд и выключил огонь. — У тебя там горит, что ли? — Тэиль извернулся в руках Джонни, ткнулся носом ему в грудь. — Ты совсем не думаешь. — Не хочу думать. Ты вообще рубашки стираешь? — Тэиль выразительно поморщился, вскинул голову, уперся в грудь подбородком. — Мой начальник — жмот. — У тебя нет пары центов на прачечную? — Время, Тэиль. Они молчали, наверное, целую вечность. Последние песчинки упали на дно сосуда. Кофе медленно остывал. Где-то за стеной скребся в дверцу шкафа подкроватный монстр. Тэиль выдохнул и тихо, но уверенно проговорил: — Возвращайся ко мне. Джонни кивнул, обнял Тэиля крепко и закрыл глаза. И все было правильно, так, как должно было быть всегда. Так, словно Тэиль всегда был в жизни Джонни. Так, словно Джонни никогда не принадлежал никому, кроме Тэиля. Запах корицы смешивался с запахом нестиранной рубашки, оседал на кончиках волос, врастал в кожу. Икеевская мебель покрывалась тонким слоем воспоминаний, а поздний вечер перетекал в ночь. Совсем скоро начнется новый день, и Джонни наконец-то проснется счастливым человеком. И все будет, как они захотят. Навсегда. Октябрь, 2018