Один из них умрет

Нет ничего странного в том, что с самим собой разговаривать сложно и просто одновременно. Вот интересно, перед тобой стоит копия или ты сам? Где разница? Где эта тонкая грань? И может, копия тоже стоит и думает, что это он настоящий, а ты — копия. Наверняка, как-то так и есть. Один из них умрет. И не от руки второго. Если все так просто, то зачем вообще было дублировать себя? Заморачиваться всем этим, пиздить установку Бэнкрофта, долго и нудно переносить сознание во второй стек, добытый на черном рынке. Дорогущий, кстати. Дешевле перекупить раритетный автомобиль у Бэнкрофта. Мириам — и то дешевле продается. За бесплатно практически. Ковач и Ковач стоят напротив друг друга, глядят в упор. У одного из них течет слеза по щеке. Наверное, это настоящий. Он плачет от жалости, от того, что второй идет на смерть. Или от того, что сам скоро умрет, а останется жить копия? Да какая разница. «Камень-ножницы-бумага». Они настолько похожи, что выкидывают одинаковые жесты. — Проклятье, — чертыхается один из них. — Давай монету подкинем. Монета переворачивается в воздухе пару раз, падает на пол. Крутится на ребре и так застывает. Один из Ковачей смеется. — Так, давай перекурим, — предлагает второй и вытаскивает пачку. Первый точно так же лезет в карман пальто, вытягивает сигареты и закуривает. Они как в зеркало глядятся — только зеркало криповое, движения запаздывают, разнятся в мелких деталях. — Как тебя зовут? Второй поднимает бровь, роняет: — Такеши. — Я буду Ковачем, — говорит первый. — Какая разница. — Как-то нам надо общаться, пока мы еще оба живы. Ты Такеши, я Ковач. Второй хмыкает, пожимает плечами, щурится, выдыхая струю дыма. — А ты хорош, — говорит первый, глядя на его плечи, жесткую ухмылку, четкие скулы. — Да и ты ничотак. Они оба слегка истерически посмеиваются. Перед смертью лучше всего разговаривается о пустяках. Если один из них умрет, значит ли это гибель сознания? Наверное, это как если тебе отрубят половину тела. Или нет? Они же чувствуют синхронно, одно и то же. Значит, если Такеши умрет, то и Ковач тоже. Это же он сам и есть, до последней точки в воспоминаниях с Кэлкрист, Ортегой и ебанутой сестрой. Умрет, но останется жить. Это как-то странно. Очень странно. Ковача потряхивает, а внизу живота тяжелеет. Он хмурится, смотрит вниз — а у него стояк, оказывается. Такеши хмыкает, тоже смотрит на его ширинку. — Что, нервы? — спрашивает он. — Да вообще пиздец, — хмыкает Ковач, выдыхая дым сигареты. Такеши молча кивает, усмехается невесело. Один из них скоро умрет. — У тебя тоже стояк, — говорит Ковач. Такеши косится вниз, на себя, морщится. — Надо расслабиться, — качает он головой. — У нас нет времени приглашать девок, — теперь морщится Ковач. — Да и откуда? Мы в вирте. — Бля, ты никогда не дрочил напарникам? — усмехается Такеши. Смотрит на него, расплывается в жесткой акульей ухмылке. Ковач опускает глаза. Да, было дело. Когда был преторианцем. Всякое происходило, ничего не скажешь. В долгих засадах особенно. Нервы на пределе, стояк выпирает, даже сидеть неудобно. Подрочить напарнику — нормально. — Дрочил. Сам знаешь. — Конечно. Давай, — Такеши хватает Ковача за плечо, тянет к стене. Они находятся в виртуальности, они решают, кто должен умереть вместе с воздушным замком чокнутой сестры. И они стоят у стены, посреди компьютерного желтого сияния, Такеши вжимается спиной в виртуальный пластик, Ковач по инерции чуть не впиливается в него и выставляет руку вперед. Теперь упирается ладонью в воображаемую стену, нависает над Такеши. Такеши подается бедрами вперед, нагло выпячивая пах. И сверлит глазами Ковача. Так вот как это ощущается, когда на тебя пырится тело Райкера прозрачными глазами прожженного Посланника. Как два кинжала в грудь. Полная жопа, короче. Ковач горячо выдыхает, его пробирает дрожью. Пиздец, как же это странно. Такеши, не сводя жесткого взгляда, расстегивает брюки, стягивает их ниже вместе с бельем, вываливая торчащий член. Ствол покачивается, мажет по животу Ковачу, Такеши сжимает его у основания. Внушительный член, однако. — А ничотак, — ухмыляется Ковач. — Никогда со стороны не видел. — Плюс мужскому самолюбию того, кто выживет, — щурится Такеши. — Давай, показывай свой. Слабо? Подколка детская, Ковач хмыкает, качает головой. — Не слабо, — усмехается он, скидывает мешающее пальто, снова упирается рукой в стену рядом с шеей Такеши. А другой рукой расстегивает штаны, приспускает и так же вываливает член таких же внушительных размеров. Такеши тихо смеется. Ведет рукой вверх по своему члену, на миг прикрывает глаза, облизывает пересохшие губы. У Ковача тоже пересохли губы, он так же машинально ведет языком по ним. И так же двигает кулаком вверх-вниз по члену. Потом подносит ладонь ко рту, сплевывает побольше слюны. Такеши повторяет. Со слюной дрочить чуть легче. Ковач чувствует, какой Такеши горячий — от его тела идет жар. Ему тоже жарко, как в печке. Как в той комнате пыток, когда его жгли заживо. Пиздец жарко, пот ручьями. Он раздраженно срывает с себя одежду, расстегивает рубашку на Такеши, распахивает ее, открывая грудь и живот. Теперь оба видят блестящие пластины мышц на груди друг друга, плоские прессы, торчащие члены. Кулаки у обоих сжимаются крепко. Они оба дрочат себе жестко, не жалея, сильно оттягивая крайнюю плоть вниз и снова натягивая ее на красную головку. Ковач подается бедрами вперед, становится ближе, едва не прижимаясь к Такеши. Упирается потным лбом в его лоб. Смотрит вниз, на свой кулак — и на кулак второго. На красную гладкую головку, на выделяющуюся прозрачную смазку из уретры. У Такеши сильнее проявляются кубики пресса, он напрягается, выдыхает рвано. — Куда, бля, — рычит Ковач. — Одновременно. Такеши сжимает член у основания — крепко, чтобы оттянуть оргазм. Глаза у него бешеные, темные. Но он слушается Ковача. Внезапно кладет тяжелую руку ему на затылок, тянет к себе и целует — крепко, едва не стукаясь зубами. Горячо, жадно, прикусывая узкие губы. Пробивающаяся уже щетина — колючая, раздражает кожу. Ковач явно тоже с щетиной, но Такеши без разницы. Наверное, это ему нравится. Потому что Ковачу нравится. Это так странно и непривычно, это совсем не как с женщиной, — но да, ему нравится. Его захватывает, насколько это жестко, насколько Такеши… понимает, что нужно Ковачу. Да как тут не понять, они ведь одно и то же. Такеши ничего не требует взамен на свой поцелуй, на дрочево друг перед другом, и это освобождает. Какое-то странное облегчение, чувство свободы, когда не надо заранее нагружать себя обязательствами перед партнером. Перед самим собой. Ковач так же яростно целует в ответ, тоже кусает до боли и дрочит себе уже в бешеном темпе. Костяшки пальцев стукаются о костяшки Такеши. Ковач отстраняется самую малость. Чтобы только пальцами не задевать. А так — они очень близко друг к другу. — С…сейчас! — выдавливает сипло Ковач. Такеши яростно проводит кулаком по своему члену, и сперма выстреливает из двух стволов, ляпается им на кубики пресса полупрозрачными каплями. Некоторые брызги долетают до груди. Ковач тихо смеется, упираясь лбом в лоб Такеши. Ему и правда становится легче. Старый мужской рецепт — подрочить для разгрузки. Во всех смыслах. — Ладно, мужик, — говорит Ковач. — Давай еще раз кинем жребий. Такеши усмехается, кивает. Они сжимают ладони, покрытые спермой, в кулак. И снова выкидывают — прямо так, не одеваясь, со спущенными штанами и еще не опавшими членами. Камень, ножницы, бумага. Один из них умрет.