Зверь

We were neurophobic and perfect The day that we lost our souls Maybe we weren't so human But if we cry we will rust (Marilyn Manson – «Mechanical Animals») Зигфрид, сын славного короля Зигмунда, умелый кузнец и могучий воин, представлял из себя теперь зрелище нелепое и смешное. Временами он еще пытался бороться, из тупой звериной привычки, а не ради тяги к свободе – огонь в его глазах погас, Зигфрид сдался, упал Хагену под ноги, вслед за Бургундией. Время от времени Хаген мучил его ради забавы, но это уже не было так интересно как в первые дни, когда Зигфрид рвался из железных объятий цепей, пытался отражать удары или хотя бы уходить от них. Он кричал, скрываясь на гневный рык, но удерживался от слез, будто говоря без слов, что ему не больно, несмотря на все усилия палачей – и тогда он воистину выглядел наследником королей. Когда простые побои прискучили Хагену, он приказал своим людям насиловать Зигфрида, тот пытался сопротивляться, но силы уже оставили его, истерзанного болью и голодом, ослабевший, сломленный, сорвавший голос бессчетными криками, Зигфрид мог только жалко скулить. И тогда Хаген приказал привести к нему Кримгильду, чтобы та смотрела – смотрела, как ее возлюбленного имеют, будто портовую шлюху. Его насиловали снова и снова, но Зигфрид лишь стоял на четвереньках, неподвижно, склонив шею сведя руки так близко, как позволяли цепи, он не плакал, но тихо всхлипывал, скулил как побитый зверь, пока мужчины один за другим изливались в него, отпуская непристойные шутки, то ударяя, то гладя по следам ударов, в нелепой насмешке над теми ласками, какие даруют друг другу супруги за закрытыми дверями спальни. В какой-то миг Зигфрид поднял голову и посмотрел Кримгильде в лицо: его глаза влажно блестели, взгляд был бездумным, как у загнанного зверя – Зигфрид не узнавал свою невесту, разум оставил его. Кримгильда, прежде смотревшая с молчаливыми слезами, вдруг закричала, точно от сильной боли, рванулась из рук державшего ее стража и рухнула на пол, завывая. От ее крика к Зигфриду вернулись рассудок и желание сопротивляться, он снова дернулся в цепях, пытаясь уйти от нового болезненного проникновения, но попытка так и осталась тщетной: Зигфрид едва не сломал свои запястья, но сколько бы он ни бился, оковы оставались надежными. Обессилев окончательно, он опустился на камни пола и снова позволил подойти к себе. Кримгильда зажмурилась, сжалась, замерла, больше не издавая ни звука, и ее увели. Это было так давно, Хаген не мог даже вспомнить, когда – из всех, кто в тот день был в подземелье, залитом рыжим светом факелов, в живых остались только двое: он сам и Зигфрид. Хаген склонился к нему и провел рукой по валявшимся светлым волосам – когда-то золотые, теперь они напоминали подгнившую солому. Зигфрид поднял голову, чтобы взглянуть Хагену в глаза; несмотря на шрамы от побоев и на то, что верхняя губа чуть завалилась после того, как ему выбили передние зубы, в Зигфриде сохранились благородные черты. Зверь в человеческом обличье, он все же по-прежнему был похож на сына королей. Хаген провел ладонью по боку, размазывая сукровицу, подсыхавшую на следах от тяжелой плети. Зигфрид тихо заскулил и подался ему навстречу, похожий на побитого пса, который лижет хозяину руки, надеясь на прощение. Именно это Хаген и ценил сильнее всего – Зигфрид был не просто повержен, он искал утешения и защиты у того, кто причинил ему столько унижения и боли, что рассудок окончательно оставил его. Зигфрид стал зверем, тупым, затравленным, лишенным не только королевской гордости, но и человеческой души, а вместе с ней – способности мыслить, но и сам Хаген стал зверем. Так пророчили ему нибелунги: «тот, кто однажды стал воином, станет королем, а после станет зверем». Услышав эти слова, Хаген подумал, что понял их: отец сделал его воином, нибелунги сделают его королем, а демоны – зверем. Но теперь, долгие десятилетия спустя, Хаген видел, что все иначе: он сам сделал себя воином, а потом – сам сделал себя королем, чтобы позже сделать себя же озлобленным зверем. Разлитая в теле Хагена могущественная черная магия легко прошла сквозь кончики пальцев и коснулась кожи Зигфрида, заживляя следы ударов – не бесследно, оставляя отметины, но забирая боль. Зигфрид чувствовал это и был по-звериному благодарен за исцеление. Хаген легко мог бы использовать ту же магию чтобы причинить ему еще больше страданий, но иногда заменял боль утешением, будто пытаясь привязать к себе Зигфрида, подчинить себе его окончательно, лишить не только возможности, но желания сопротивляться. Цепи Зигфрида тихо зазвенели, когда он перевернулся на спину, открывая Хагену живот, чтобы показать свое доверие, и Хаген прикоснулся к нему, погладил чуть ниже пупка и провел ладонью по боку – за годы сидения на цепи Зигфрид сильно отощал, но в его теле все же сохранилась сила, чувствовавшаяся в мощных костях, широкой груди и плечах, в следах былых величия и красоты – так развалины древних замков хранят память о когда-то живших в них великих королях. Хаген вдруг ощутил что-то смутно похожее на смесь из жалости и нежности, грязное, жалкое в своей природе, но удивительно настоящее – впервые за долгие годы он чувствовал в себе настоящее желание, порожденное не яростью или жадностью. Он мог бы взять Зигфрида – силой, как делал это раньше, или воспользовавшись его доверием, не причиняя боли, напротив – лаская, так, чтобы и Зигфрид мог бы получить удовольствие. Хаген мог бы взять его, как делал уже множество раз, но сейчас жалость в нем была куда сильнее похоти, он продолжал просто гладить беспокойно кусавшего губы Зигфрида, вслушиваясь в его дыхание, беспокойное, но глубокое – казалось, Зигфрид ждал от Хагена чего-то еще, новой боли, насилия, того, что было привычно. Глядя в его пустые голубые глаза, Хаген подумал о дочери, дорогой своей Эльзе, которую сам отдал дракону, тоже сделав чудовищем, зверем, а ведь когда-то она была чудесной девочкой, только очень печальной. Сердце его защемило, и Хаген снова погладил Зигфрида по животу. Зигфрид снова заскулил, но уже не от боли или испуга, а от радости. Хаген вспомнил все то зло, которое причинил ему: вспомнил, как пытал и приказывал пытать, как мучил, творил насилие, как кидал Зигфриду под ноги куски сырого человеческого мяса, чтобы тот, терзаемый ужасным голодом, жадно ел их, сначала – с немым отвращением к самому себе, потом – закрывая глаза своему рассудку. Хаген улыбнулся – в этих воспоминаниях не было и следа сожаления или раскаянья, он хотел превратить Зигфрида в зверя, сумел сделать это и теперь не видит смысла горевать. – Зигфрид, – имя упало на пол как тяжелый камень. Зигфрид поднял голову, когда Хаген склонился к массивному замку, удерживавшему вместе цепи, чтобы вставить в него ключ и разомкнуть оковы, – ты можешь подняться. Цепи шумным железным градом рухнули на каменный пол, хлестнув Зигфрида по бокам, но тот, узнавший свое имя, встал с колен. Он не вытянулся во весь рост, держал плечи опущенными, не поднимал головы. Хаген протянул руку к цепи, свисавшей с широкого ошейника, намотал ее на запястье и потянул на себя, заставляя Зигфрида посмотреть в глаза. – Ты пойдешь со мной, – произнес Хаген и резко дернул за цепь, отвыкший стоять на ногах Зигфрид покачнулся и едва не упал, но все же сумел удержаться, – в тронный зал. Зигфрид молча кивнул и повел плечами, будто ежась от холода и из глаз его вдруг потекли слезы. Хаген почти что нежно провел пальцами свободной руки по его шее, вверх, до подбородка, чувствуя колтуны в свалявшейся бороде. Да, так будет правильно, безумный пленник сядет у подножья королевского трона, зверь для зверя, проклятый для проклятого.