Часть 1
16 ноября 2018 г. в 11:48
Сергей пытается вставить ключ в замок, но нагревшийся в его руке кусок металла не желает попадать в скважину, лишь царапая гладкую сталь вокруг, начищенную до того блеска, что в какой-то момент глаза неприятно слепит. Но сейчас это не раздражает, лишь вызывает лёгкую полуулыбку — в конце концов, этот дом принадлежит ему, и хочется видеть подобную примесь безупречности в каждой маленькой, казалось бы, ничего не значащей грани.
Были и другие. Перфекционизм, вечное стремление к большему и собственная независимость от всех внешних факторов — вот он, уже собранный кубик жизни Сергея Лазарева.
Немного покачиваясь на дрожащих ногах, он бредёт по длинному коридору и вдруг ударяется о деревянный столик, стоящий у стены. Наверное, всё-таки перебрал. Об этом ему пыталась внушить как минимум треть окружавших людей, но Лазарева это особо не волновало, как не волновали и любые другие ничего не значащие мелочи, с которыми он успел столкнуться сегодня. У него было слишком хорошее настроение, чтобы думать или зацикливаться на… Пожалуй, просто думать.
В груди разливается приятное тепло, которое посылает импульсы по всему телу. Он не считал количество коктейлей, — крепких и не очень, — так же как и не считал бесконечное количество подарков и сказанных ему слов. В конце концов, это был его день, и всё внимание должно было принадлежать только ему и никому другому. Руку оттягивает какой-то пакет — первый попавшийся, который он ухватил из душного салона автомобиля, когда вылезал из него и пытался не опорожнить содержимое своего желудка на голую чёрную землю.
Вдруг по черепной коробке словно ударяет молния, устремляясь к самому незащищённому месту — глазам. Сергей морщится и переступает с ноги на ногу, ощущая, как тело становится ватным. Белым, пушистым… Или, быть может, желейным.
Пакет падает на пол — рука вздымается к лицу, и он прикрывает глаза от яркого, слепящего света. Легче не становится — он по-прежнему не может различить ни очертания комнаты, ни составить какую-либо причинно-следственную связь, чтобы понять происходящее. Этот свет никак не напоминает ту бесконечную череду огней и красок, мелькавших в ресторане, однако всё так же выбивает из колеи.
Лазарев стоит и просто ждёт сам не зная чего, потому что его пьяный разум подсказывает, что так или иначе что-то должно произойти.
И он не ошибается.
— Где ты был? — спрашивает чей-то голос со спины.
Сергей силится вспомнить, что же он мог сделать не так. Кажется, весь день прошёл в полной безмятежности: впервые за долгое время вместо попытки изображать вид он позволил себе действительно ничего не делать; впервые за долгое время он пребывал в хорошем настроении, не был омрачён неправильными (а может быть, слишком правильными) мыслями; впервые за долгое время он решил посвятить этот день жизни — не той, что бурлила вокруг, а той, что всегда была внутри него, что так отчаянно требовала внимания и не могла больше ждать. Этот праздник был посвящён ему, только ему. Даже не маме, не другим родным и не друзьям. Ему. Ведь это же всё-таки его день рождения…
Точно! Это его день рождения. На котором Димы не было.
— А где был ты? Ты не пришёл, — обиженно, как-то немного по-детски заявляет он, ещё не осознавая всю серьёзность ситуации. Однако Сергей начинает чувствовать, как былое хорошее настроение начинает медленно, но верно растворяться в воздухе. У Билана, определённо, был талант.
— Ты не выписал мне пригласительный.
Лазарев пытается отыскать в его словах какой-то подтекст, но сталкивается лишь с упрямой стеной, которая пресекает любую попытку появления хотя бы одной-единственной трещинки. Он пытается снова, пусть его пьяному, уставшему за сегодня разуму и трудно найти какое-либо оружие. Димой не оставлено никаких лазеек, и оба они знают, что пойти напролом Сергей просто не сможет.
В конце концов он просто сдаётся, как готов сдаваться каждый раз, когда речь идёт о Билане. Быть может, дело даже не в той самой пресловутой стене, а в чём-то другом. В чём конкретно — разобраться он сейчас не в силах, да и никогда не был.
— Будто он тебе нужен, — усмехается Сергей. — Ты мог просто прийти. И всё.
«Но захотел ли ты это сделать?»
На его лице царит пьяная полуухмылка. Свет, наконец, перестаёт слепить так сильно, и Лазарев отнимает от глаз руку, чтобы обернуться и увидеть перед собой Диму. Застывшего в проёме, чуть нахмурившего брови и поджавшего губы. Недовольного, явно раздумывающего над чем-то, но в конечном итоге — обычного Диму.
— Ты не выписал мне пригласительный, — медленно повторяет он. Желваки играют, и кажется, что каждая мышца на его лице, скрытом в тени, напряжена, но Лазареву всё равно. Он пятится назад до тех пор, пока не натыкается на широкое кресло, в которое тут же валит своё распалённое тело. Ладонь проходится по лицу, вытирая влагу, шее, а в итоге пальцы расстёгивают пуговицы на рубашке — медленно, одну за другой, пока те не кончатся.
В комнате душно и жарко. В комнате пахнет ярчайшей примесью каких-то диких полевых цветов, только что вырванных вместе с корнем, и дроблённого поджаристого миндаля.
— Встань. И застегнись. Мне неприятно, — цедит Дима, крепко сжав челюсти. Глаза его почти что сверкают в полутьме коридора, и если бы инстинкт самосохранения не был залит алкоголем, Сергей бы обязательно обратил на это внимание.
— Что тебе неприятно? — вновь усмехается Лазарев. Ладонь ложится на широкую грудь и медленно скользит ниже, оглаживая расслабленный пресс. — Это тело? С каких пор?
Билан молчит долго. Он смотрит на Сергея, так вальяжно раскинувшегося в кресле, и считает тянущиеся секунды и мысли, ползающие в голове не быстрее улитки. Всё об одном и про одного.
Лазарев закусывает нижнюю губу, и Дима выдыхает — отчётливо, с нажимом. Пусть слышит. Пусть думает, что подобные действия вызывают хотя бы жалкое подобие того отклика, что появился бы внутри несколько лет назад. Сейчас же он лишь меряет его взглядом, следит за этой рукой, гуляющей по накаченному, крепкому телу, и думает, думает, думает, как же ему не сорваться.
— С тех самых, как оно перестало принадлежать мне, — без обиняков, коротко и спокойно. В голосе не сквозит ни единой эмоции, лишь видится всё та же холодная белая стена, облицованная отчуждённостью и безразличием.
Сергея это задевает. А ещё в голову приходит простая, до неприличия примитивная мысль: этот голос схож со сталью, что окружает замочную скважину. С той лишь разницей, что ключ от этого замка давно и безвозвратно утерян. Он молчит и смотрит на Билана, который, наконец, выступил из тени. В самом деле сталь, начищенная до того блеска, что глаза неприятно слепит; в них жар, в них колкая обида, справиться с которой Лазарев не в силах. Он задумчиво жуёт внутреннюю сторону щеки и невольно сжимается, когда Дима делает ещё один шаг вперёд.
Этот путь выверен. Этот путь хорошо известен — по крайней мере, одному из них.
Запах цветов и миндаля кружит голову, давит на рецепторы и заставляет невольно поджимать пальцы на ногах.
— Кажется, я просил тебя застегнуть рубашку и встать, — всё с той же отрешённостью произносит мужчина. Словно тигр, он загоняет свою добычу в угол. С одной лишь оговоркой — эта добыча сама мечтает быть пойманной, даже если очень старательно делает вид, что это не так.
Лазарев закрывает лицо ладонями. На этот раз не из-за слепящего света. На какое-то мгновение Диме становится его жаль, в самом деле жаль, но это чувство быстро проходит. Так жалеют утопленных в ведре котят. Билан не уверен, кто он — просто наблюдающий или же совершающий казнь. Зато он уверен в одном: не сделает этого сейчас, потом будет поздно.
Они оба опоздали. С этими чувствами, с этими мыслями, со своими желаниями, которые проще забыть, чем исполнить. И пелена, на мгновение появившаяся в его радужке, отражает все чувства и эмоции. Сергей обязательно увидел бы, если бы хоть раз захотел посмотреть на него по-настоящему.
— Встань, — он не сдерживается, рычит, потому что всякое терпение подходит к концу. Рука взметается к шее и резко тянет за воротник, вытаскивая Лазарева из кресла.
Лучше бы вытянул из того болота, в которое сам же и завёл обоих.
Дима обходит его, чтобы вновь предстать перед немного плывущим взглядом. Медленно, бесшумно он наворачивает круги. Сергей знает — принюхивается. Этот ритуал неизбежен, он происходит каждый раз, стоит только ему задержаться где-то или пригубить алкоголь на какой-нибудь ничего не значащей вечеринке — пусть даже это будет самое лёгкое, уже выдохшееся шампанское.
Если он ничего не чувствует — можно ненадолго, но расслабиться — Билан быстро успокаивается и огрызается лишь для вида, оставляя скомканный поцелуй где-то в районе загривка.
Но подобное бывает крайне редко. Как минимум — потому что из-за работы Лазареву приходится контактировать с самыми разными людьми, как максимум — потому что самому Сергею хочется нарушить все эти негласные запреты. На запахи незнакомых людей Дима лишь недоверчиво ведёт носом и чуть хмурится, крепко сжимая кулаки, прекрасно осознавая, что это в их профессии неизбежно, а если же от Лазарева веет шлейфом знакомого, но всё равно чужого альфы — заводится и теряет голову. В такие моменты взгляд его становится диким, будто бы на пути понимания мозга и сердца произошла жестокая и кровопролитная война, а дыхание — рваным и морозным — вырисовывание узоров на нервах подобно кисти самой зимы на полотне стекла. Никогда невозможно точно предугадать, чем это может закончиться — сексом, дракой или чем-то другим похуже, но каждый из этих вариантов Лазарев искренне, первозданно ненавидит.
И непонятно, почему он до сих пор пытается оправдаться.
— У меня был день рождения. Ты же понимаешь, что я не могу не общаться с гостями? С нашими друзьями, Дима.
Возможно, он даже прав, но сейчас это не имеет никакого значения — в комнате вмиг становится холодно. Первое желание, что проносится в голове, — запахнуть рубашку, но он не двигается. Несмотря на алкогольное опьянение, осанка его ровная, почти что идеальная, плечи широко расправлены, а взгляд устремлён перед собой. Сергей знает, что если они встретятся глазами, у Билана сорвёт последние рычаги самообладания. Все мельчайшие частицы контроля, всё ещё удерживающиеся самым непонятным образом в его сознании, тут же превратятся в пыль.
Быть может, потому что его слова — очередная искусная ложь.
Дима застывает на месте. Неожиданно влажный язык проходится по щеке — медленно, изучающе и… торжествующе? Этот след вызывает целую бурю эмоций, но Лазарев уверен, что ни один мускул на его лице сейчас не дрогнет.
— Это светленький из «Smash!!».
Голос его вкрадчивый и одновременно излучающий дикую опасность, которая опечатывается на подкорке обманчиво ласковыми нотками. Верить своим ощущениям нельзя, потому что они подводили его из раза в раз. Это доверие оборачивалось до боли знакомым предательством, небо оказывалось дном, а нежность ложилась на тело очередным ударом.
Лазарев нервно сглатывает и неожиданно — даже для себя самого — роняет взгляд на чужое лицо. Хищнические повадки, оскал, застывший на губах. В голову приходит глупая мысль: была бы шерсть, она обязательно стояла бы дыбом.
— Дай сюда руку.
Сергей медлит. Просто мнётся на месте и не может решиться. Дима всегда очень ярко и отчётливо чувствует чужие запахи, в то время как Лазарев воспринимает их, смешанные со своим, как нечто безобидное и ничего не значащее, зачастую просто забывая о том, кого обнимал сегодня, а кому позволил прикоснуться губами к щеке. Воспоминания о Владе подобны вспышке: он не помнил о нём пять минут назад, и мысли тут же начинают затухать, словно огонёк, подходящий к основанию спички.
Но когда-то Топалов действительно значил для него многое не только как второй участник их группы, но и как внимательный альфа, который старался быть рядом всегда и, если что, готов был подставить своё не-совсем-дружеское плечо. Для них обоих этот опыт был увлекательным, интересным и животрепещущим — именно так они рассказали бы о тех невинных юношеских отношениях, что каким-то странным образом зародились между ними.
Горячие поцелуи, светлая нежность, сменяющаяся пылкой страстью, совместные хиты, выступления и популярность — всё это кружило голову не хуже самого крепкого алкоголя.
Конечно, на самом деле всё было не так гладко, и за эти поверженные эмоции обоих ждала расплата, но они не желали ворошить прошлое хотя бы потому, что оно действительно осталось лишь прошлым.
Запахи всегда были неотъемлемой частью его жизни. Для всех людей Сергей пах настоящим мускусом, истинным и ничем не прикрытым, ароматом манящим и крепким. Он был альфой, желанным, мужественным. Внешне Лазарев не походил на хрупких, тщедушных омег. Слишком много времени было потрачено на тренировки, на воспитание себя и своей силы духа, на создание прекрасного тела и волевого, сильного характера. До четырнадцати лет он думал, что родился альфой, а его нежная и ранимая натура связана с тем, что человек он творческий и во всех смыслах необыкновенный.
Первая течка изменила всё. Она же подарила ему случайного альфу, чувств к которому совершенно не было, бешеный секс и презрение к той сущности, что жила в нём всегда. Тогда всё встало на свои места, однако ненависть к себе не проходила ещё очень долго. Запах он заглушал сильным парфюмом, а четыре раза в год, несмотря на любые обстоятельства, запирался далеко от всех и вся, никого не подпуская ни к телу, ни к душе. Для сверстников он желал остаться альфой — непоколебимым и стойким, и со временем его мечта действительно воплотилась в жизнь.
Его слабость стала его силой.
Теперь запах блокировали специальные препараты, и никто, абсолютно никто не мог усомниться в том, кем является Сергей Лазарев. Ему приходилось глотать множество таблеток, вести себя более осмотрительно, пользоваться бесконечными кремами и парфюмами, но на карту было поставлено слишком многое, чтобы позволить себе дать слабину. Нередко бывали истерики, срывы, полнейшая апатия, а следом за ней — нескончаемая энергия и бурная жажда деятельности, но Лазарев знал, на что шёл. Дело было даже не в том, что в грязном мире шоубиза омегу просто задавят. Нет, это было чем-то личным и очень важным.
Всю жизнь в нём жило желание доказать самому себе то, что он сильный и независимый, что принадлежать альфе — не его стезя, и дальнейшие половые контакты он оправдывал лишь биологическими потребностями, потому что организм, подавленный таблетками, иногда всё-таки требовал того, что было заложено в нём природой.
Позже отношение к альфам изменилось, и он понял, как глупо было отказываться от того, что можно использовать без особых усилий. Необходимость, смешанная с удовольствием, стала частью его жизни, и Сергею казалось, что он нашёл идеальный баланс.
Плечо поражает резкая боль, чужие ногти впиваются в кожу, и Билан шумно ведёт носом по запястью. Сергей вздрагивает и инстинктивно дёргается назад, но вырваться не удаётся: хватка подобна капкану, освободиться из которого можно лишь ценой конечности.
И спутанных, непонятных, болезненно-измученных нервов.
— От тебя фонит омегой, который хочет, чтобы его оттрахали.
Взгляд его туманный, проходящий сквозь, а руки неожиданно аккуратные. Они разглаживают складки на его рубашке, пока Лазарев задаётся вопросом: могут ли быть слова Димы хоть частично правдой? В этот вечер он действительно забыл о всяких предосторожностях, не пользовался блокираторами, потерявшись в общении, танцах, веселье и алкоголе.
А ведь запах у него на самом деле нежный, трепетно-терпкий.
— Который требует, чтобы его взяли прямо у стены…
Мощные пальцы продавливают мышцы шеи, и на мгновение чужая ладонь смыкается вокруг, обнимая своей удушающей хваткой, но эти ощущения уходят почти сразу же, стоит только вдохнуть. Сергей ошалело моргает, не понимая, показалось ему или нет, но, вопреки всему, отдаляется на одних лишь инстинктах.
— Кто же мог взять тебя? Кому бы ты позволил? И как бы…
Он замолкает. В глухой тишине комнаты он слышит лишь дыхание. Своё — громкое, опасливое и немного дрожащее — и Димино — тихое, пугающее и слишком твёрдое. Тот снова принюхивается.
Дима знает все эти запахи. Он знает всех этих людей.
— О, — коротко, почти что довольно выдыхает Билан. На секунду Сергею кажется, что этот процесс в самом деле приносит ему настоящее удовольствие. — Это мой любимый запах. Твой… бизнес-партнёр.
Дима давится этой издевательской усмешкой, он давится клокочущими чувствами, что были преувеличены больным мозгом и сейчас накалились до предела. Лазарев видит, как того начинает мелко трясти, и тяжело сглатывает: каждая секунда крошится и превращается в бесконечность, и реальность воспринимается короткими, сменяющими друг друга кадрами.
Щёлк. В глазах напротив пламенем горит ярость, ноздри раздуваются от гнева, а голова оказывается вжата в плечи — Билан комплектуется, будто бы готовясь к броску.
Щёлк. Собственный разум на мгновение отключается, заворожённый этим зрелищем.
Щёлк. Удар он чувствует буквально за долю секунды до того, как тот в самом деле обрушивается на щёку — кажется, что с каким-то ирреальным свистом, и задевает Сергея не сама пощёчина, не боль, жгучая и ослепительная, и даже не то, что Билан захотел его ударить.
Нет. Задевает его то, что он снова не ошибся, и эти догадки, таившиеся на самых окраинах сознания, в очередной раз оказались правдой. Он искренне хотел бы ошибаться каждый раз, потому что эта ошибка доказывала бы то, что когда-то давно, за тысячи километров отсюда, он сделал правильный выбор.
Их история с Димой началась донельзя банально: двое юношей, одурманенных духом соперничества, соревновались буквально во всём. Когда-то эта борьба переливалась всеми оттенками упрямства, была на виду у всей общественности, а когда-то она проходила лишь внутри, но непременно у обоих.
Голову кружила не популярность, а азарт: двое альф, двое, по сути, ещё мальчишек… Пылкие поцелуи, ложащиеся на каждый сантиметр кожи, которая горела под этими ласками огнём; неправильные прикосновения скользящих по телу рук, дыхание из губ в губы. Это было неправильно. Так просто было не положено, так было нельзя, и они оба упивались этими запретами, упивались друг другом и тем порочным, начисто срывающим голову, что было между ними.
Диму возбуждала возможность быть со своим непримиримым соперником, шанс находиться рядом с тем, кого он по праву мог назвать равным. Его никогда не интересовали омеги, и мысль завести с кем-то семью остриём полоскала по сердцу, отдаваясь тупой болью в висках. От общепринятых ценностей он буквально отплёвывался. Знал, что не сможет и не потянет.
Для Сергея Билан был чем-то новым. Глоток свежего воздуха в лице этих неправильных встреч не позволял трезво оценивать ситуацию, однако тогда в нём зародилась стойкая уверенность: он хочет дышать ещё. Дима принимал его за подобного себе, он был первым альфой, который не был посвящён в тонкости строения организма Лазарева, а потому без лишних мыслей мог позволить себе необходимую порой грубость.
Билан стал для него не маяком, не звездой, освещающей ему путь (слишком громкие определения, чтобы назвать то, что было между ними), но неким центром тяжести, той точкой, к которой Сергей был готов возвращаться снова и снова, потому что ни к кому другому ему, в общем-то, и не хотелось. И как бы далеко он не уходил, как бы сильно не запутывался во внешних обстоятельствах или самом себе, он знал, что сможет найти дорогу обратно.
Они виделись не так часто, как следовало бы паре, да и подобные отношения было сложно назвать чем-то нормальным, так что все течки Лазарев без всяких подозрений мог провести в одиночестве, списав невозможность встречи на внушительный список дел. Дима не возражал, да и было бы глупо, если бы стал — у самого ситуация была подобная, если не хуже. Сергей перебивался почти не помогающим самоудовлетворением, и, как бы он не хотел видеть рядом с собой Билана, он понимал: это разрушит всё то, что было между ними и даже без этого не отличалось особой стабильностью.
А других подпускать к себе почему-то уже не хотелось.
Однако в альфах заложена тяга к доминированию, и когда-то это должно было проявиться в чём-то большем, чем позиция в сексе.
Летнее солнце сжигало любые остатки самообладания, и в душной комнате, едва ли продуваемой слабым ветерком, врывающимся через вздымающиеся занавески, не осталось места даже для мельчайших крох сознания. Движения были дёргаными, нервными, а ласки — переменными, то возносящими его, Лазарева, в рай, то заставляющими тонуть в самых глубоких пучинах Ада. Дима всегда был таким — запоминающимся и противоречивым настолько, что всё теряло всякий смысл.
Однако именно это и придавало ему свой особенный шарм.
На скомканных гостиничных простынях метался, задыхаясь в своих эмоциях, Лазарев. В какой-то момент Дима навалился на него всем весом, крепко, до онемения мышц сжимая вертлявые бёдра и рыча что-то бессвязное в выпирающие лопатки. Голову кружило, ноги подкашивались, и уже трудно было разобрать, где чьи стоны — всё превратилось в такую кашу, что оставалось лишь попытаться не потерять рассудок из-за переизбытка наполняющих чувств.
Билан не хотел сдерживаться. Крепко вжимаясь в чужое тело, он пронзил зубами кожу и ещё долго держал его под собой, не выпуская и лишь фыркая на любые попытки вырваться. Они были почти в одинаковой физической форме — Сергей за счёт изнуряющих тренировок, а Дима — благодаря природным данным.
Запахи смешались. Метка горела синим пламенем, и его языки охватывали всё тело, заставляя биться в этой агонии удовольствия, похоти и — впервые за всю его жизнь — принадлежности.
— Ты хотел бы, чтобы это был я. Но с таким же успехом ты выбрал бы того, кто оказался под рукой.
С момента удара прошло не более двадцати секунд, но перед глазами пронеслась вся жизнь. Ярость в глазах Димы не пугает. Пугает, скорее, то, что внутри на это ничего не откликается.
Метка альфы сошла бы с другого альфы быстрее, чем за сутки. На омеге же она держалась в среднем месяц, и каково же было удивление Билана, когда спустя шестнадцать дней, во время очередной их встречи, он почувствовал собственный едва уловимый запах. Сергей ему ничего не сказал, и всё это время он скрывал метку от других — с трудом, но всё равно успешно.
В тот вечер Дима не сводил с него глаз. Он, не стесняясь ни других людей, ни самого себя, ходил за Лазаревым, принюхивался и не спускал своего пристального прищура — подозрения, пока ещё необоснованные, закрались в его разум и уже не хотели покидать.
В тот вечер вскрылось всё.
В тот вечер Билан осознал, что эта принадлежность ему жизненно необходима — он хочет владеть и подчинять, он хочет держать рядом и контролировать, он хочет Лазарева, _всего_ Лазарева, без остатка.
И отпускать он уже не собирался.
Всё продолжалось так же, как и раньше, разве что Дима чаще терял контроль, чаще прижимал к себе так, словно в последний раз, и чаще срывался. Они условились, что на теле Сергея больше не появится меток, и как бы Диме иногда не хотелось нарушить запрет, он по-прежнему чтил границы и не переступал черту дозволенного.
Лазарев же по-прежнему считал себя свободным, не подчинённым и никому не принадлежащим, а потому делал всё, что хотел.
Ладони Билана сжимают талию до боли, окончательно выводя из некого транса. Сергей пытается противиться, но то скорее для успокоения собственной совести, нежели из-за желания вырваться. Сейчас он податлив, и терпение его бесконечно. Он не помнит, кто и как прикасался к нему в этот вечер, но у него нет ни сил, ни желания доказывать, что ничего не было. Скорее всего, это понимает и сам Дима, который взвёлся бы до приступа неконтролируемой агрессии, если бы почувствовал что-то большее, чем простые, почти ничего не значащие запахи.
Или всё-таки значащие?
Глухое, утробное рычание разрезает комнату и, словно бумеранг, возвращается обратно, проникая в голову, заставляя ноги подкашиваться. Билан тянет на себя и, крепко сжав плечи в ладонях, опускается всё в то же кресло. Спины у обоих натянуты, напряжены, взгляды гуляют по телам друг друга, у одного — со слепой ревностью, у другого — со странной задумчивостью. Дима смаргивает все свои эмоции и накрывает чужой пах ладонью. Рубашка остаётся лежать где-то в ногах, когда он расправляется с ремнём на брюках Сергея и размашисто проводит по низу его живота. Вдыхая чужие запахи, на каждом участке тела — разные, он почти что трясётся, но почему-то не останавливается.
Лазарев никак не реагирует на эти касания, но внутри у него начинает зарождаться уже знакомое тепло — Дима умел прикасаться так, как нужно этому телу. За много лет он научился видеть гораздо больше, чем Сергей готов был ему показать, и действовал он всегда расчётливо и уверенно, почти не ошибаясь.
Разве что сидеть на его коленях неудобно и как-то странно.
— Почему? Почему ты всегда поступаешь со мной… так? — он шепчет, и шёпот его на мгновение перекликается с чем-то внутри. Поразительная игра на струнах души. Превосходная манипуляция, скрытая в голосе, полном боли и непонимания.
Руки не ласкают, они скорее пытаются прощупать каждую клеточку его тела, чтобы запомнить и пронести в себе. Лазарев запрокидывает голову, почти что инстинктивно ожидая поцелуев, но ничего не происходит. Хриплый выдох обжигает его ключицы, заставляя подаваться вперёд, переносить свой вес на Диму, опираясь руками на его плечи.
— Я не хочу… принадлежать. И я не принадлежу тебе. Никогда не принадлежал.
Билан замирает. Прикосновения вмиг обрываются, и из груди Лазарева вырывается разочарованный стон, но он тут же заглушается в очередном ударе. На этот раз под дых. Он не реагирует на то, что его буквально валят на ручку кресла, заставляя перегнуться через неё, лишь старается пытаться вдохнуть хотя бы через силу — боль яркая и отчётливая.
Боль, к сожалению, всё так же ожидаемая.
— Хочешь.
На спину ложится поцелуй. Сергей захлёбывается в собственных эмоциях, вмиг забывая и о неудобной позе, из-за которой к голове приливает кровь, и о собственном стоящем члене, упирающемся в обивку кресла. Дима целует его ещё раз, перекрывая последние пути к отступлению, лишая последних мыслей, которые могли бы помочь объяснить эту ситуацию. Он целует коротко, но снова и снова, губами прощупывая каждый позвонок, прикасаясь к поясничным ямочкам и оглаживая тёплыми ладонями его широкие плечи.
Лазарев путается, Лазарев не понимает.
На всякий случай он подаётся назад, и с губ его срывается тихая, на грани слышимости, просьба не останавливаться.
Зубы смыкаются на плече, прокусывая кожу и впиваясь так глубоко, что на поверхности выступают капли крови. Билан сжимает его в своих руках настолько крепко, что Сергею кажется, будто его рёбра сейчас треснут, однако в этом нет нужды: он сам дёргается навстречу, царапает подлокотник и почти что воет от переполняющих его эмоций. Зубы впечатываются в кожу, смешивают их запахи, создавая новый, особенный, неповторимый и несмываемый.
Всхлипывая, он пытается поймать упорно уплывающее сознание. Тело дрожит в удовольствии, в экстазе, и всё нутро требует большего. К боли в животе примешивается тошнота, но Сергей не обращает на это никакого внимания, сосредотачиваясь на других, чистых и невозможных эмоциях.
Это за гранью его понимания. Это за гранью всех его желаний, и он снова стонет, когда чувствует, как Дима зализывает его рану, чтобы потом укусить вновь. Пальцы впиваются в кожу кресла, суставы неестественно содрогаются, ноги немеют. За чертой высшего удовольствия разворачивается нечто непонятное, таинственное, но от того притягивающее лишь сильнее.
Тело дёргается, выкручивается и старается просто быть ближе. Пальцы нащупывают чужие, переплетаются и сжимают так крепко, что слышен хруст чьих-то костей. Рот открывается в немом крике, и в переизбытке собственных эмоций Сергей прокусывает собственное запястье, лишь бы попытаться хоть немного заглушить те чувства, которые норовят лишить его рассудка.
Лазарев скулит, чувствуя накатывающий оргазм, и позорно кончает в бельё, так и не прикоснувшись к себе.
Дима отпускает его, позволяя бесформенно обрушиться на диван.
— Дыши, — даже сейчас он что-то требует от него, и Сергей правда пытается понять, что, но на его сознание снова и снова накатывают волны гормонов, заставляя корчиться в кресле и что-то шептать потрескавшимися губами. В глотке пересохло, и слов не разобрать. Дима гладит его предплечье и сидит на полу, давя в себе довольную усмешку.
На лице его играют все краски безумия, но Лазарев, неестественно раскинувшийся в кресле, этого не видит. Он просто учится дышать заново. Где-то глубоко внутри него определённо был лабиринт, который он только что прошёл. Но так ли ему хотелось найти этот выход? Когда-то давно он загнал себя в комфортные рамки, и разрушить их значило бы потерять нечто важное. Загадка решена, морской узел распутан, но…
Проходит пятнадцать минут, не меньше; Билан размазывает слабо сочащуюся кровь поверх уже засохшей, задумчиво водя пальцами по краям раны.
Своей метки.
Сергей медленно, но постепенно приходит в себя, однако, вернувшись в реальность, продолжает ничего не делать и лишь смотрит в потолок.
— Это мой тебе подарок, — Дима встаёт, неторопливо потягивается и оправляет смятую одежду. Окидывая Лазарева задумчивым взглядом, он усмехается своим мыслям, но всё-таки наклоняется вперёд, чтобы мазнуть губами по чужой щеке. — С днём рождения, Серёжа.
Через некоторое время дверь за ним захлопывается, а Лазарев всё так же продолжает лежать на спине и упрямо смотреть в одну точку. Мысли его запоздало возвращаются к вопросу о том, почему Билан не пришёл на его праздник. Затем он прокручивает в голове весь сегодняшний день, вспоминая букеты и подарки, что остались в машине.
Пальцы сами тянутся к плечу. Подушечки давят на рану, заставляя тело непроизвольно покрыться мурашками. Он коротко выдыхает и пытается встать, но в итоге падает обратно, не чувствуя в себе ни сил, ни желания двигаться.
Ему гадко. Ему противно. Он сам загнал себя в угол, откуда уже нет выхода. Он потерялся в себе, он уже ничего не осознаёт, но одно ему ясно настолько, что становится как-то горько и жалко себя: если бы он не хотел этого, то ничего бы и не произошло. Впервые за долгое время дело было вовсе не в алкогольном опьянении, действие которого как рукой сняло, кажется, уже давно.
Его независимость осыпается пеплом к ногам, развеивается по ветру, когда он понимает, что хотел принадлежать. И дело, наверное, даже не в том, что Дима оказался прав, ведь сегодня Лазарев разочаровался не в нём, а в себе.
Он непременно сможет скрыть эту метку, как скрыл её несколько лет назад, и запах Билана не почует никто, но сам Сергей будет чувствовать её постоянно, ощущая даже после того, как все следы уже затянутся.
Было ли это унижением? И если да — унизил ли его именно Дима?
Вопросы роются в голове, просверливая маленькие аккуратные дырочки в висках, когда входная дверь вновь открывается. В противоположном конце комнаты он видит знакомый силуэт. На плечи опускается мягкий шерстяной плед, и Лазарев чувствует, как по щеке мажут чужие губы.
В тихом голосе мужчины, ведущего разговор по телефону уже в другой комнате, слышится едва уловимая знакомая хрипотца, и Сергей вздрагивает, кутаясь в плед и прячась с головой.