Good morning

      Киришиме нравится, как выглядит парень, спящий на его уже порядком затёкшей руке. Ему неудобно, даже больно, хочется уже встать, размяться — он не из тех, кто привык долго нежиться в постели… но потревожить Бакуго он не посмеет. Не потому, что это взрывоопасно, не потому, что это испортит пробуждённому настроение, нет, совсем нет. Просто потому, что в груди начинает болезненно щемить от каждого взгляда на это доброе и умиротворённое лицо.       Он разглядывает светлые пряди, которые разметались по подушкам. И не такие уж они и острые, как про них говорят. Для Киришимы они мягче всего на свете, ведь только он имеет право в них зарываться пальцами, любоваться, как в них теряются солнечные лучи, пробирающиеся сквозь расщелину меж занавесок. Они прекрасны. Весь Бакуго прекрасен.       У него на носу россыпь практически незаметных веснушек — их невозможно разглядеть, если не присматриваться так пристально, как это делает Эйджиро, если смотреть с более дальнего расстояния, если просто смотреть, а не пытаться увидеть всё, запомнить каждую маленькую деталь. Кацуки терпеть не может, когда на него смотрят в упор, будто ему не нравится его внешность, будто на его лице возможно разглядеть хоть какое-то несовершенство. Только вот сколько бы Киришима ни приглядывался, он лишь влюбляется сильнее раз за разом, едва сдерживая порывы расцеловать даже те же веснушки — маленькие рыжие крапинки.       У Кацуки непозволительно нежные губы. Казалось бы, он из них извергает тысячи разных ругательств и оскорблений, но они от этого не становятся грубее. Они кривятся в непонятных ухмылках, в победных улыбках, в ехидных усмешках, но это скорее попытки скрыть то, насколько у них на самом деле красивый разрез — в данный момент, когда они приоткрыты, это видно особенно явно. Они мягкие и розовые, сейчас сухие, но стоит Кацуки открыть глаза, как он их обязательно оближет — Эйджиро слишком часто следит за ним по утрам, слишком много мелочей подмечает. Эти губы так и хочется сразу же поцеловать, только вот Бакуго каждый раз вырывается — видите ли, ему не нужен обмен утренними бактериями, видите ли, ему стрёмно сосаться, не почистив зубы. Но Киришиме плевать, он всё равно раз за разом прижимает парня к кровати, целует его и глупо смеётся, получая лёгкий удар кулаком в ухо. Он привык к подобным «играм», потому что приз за них всегда разделён на двоих и поровну: поцелуи с Кацуки — самое сладкое в мире, что только может быть, а его смущённое лицо, когда он ещё не забрался в свой непробиваемый панцирь из раздражения и ещё не может скрыть, что ему на самом деле всё это очень нравится, бесценно.       Лицо Бакуго редко бывает таким расслабленным, как когда он спит. У него мелко подрагивают ресницы, но ни один мускул не напряжён — он так спокоен, что у Киришимы от этого перехватывает дыхание. Как они смогли сойтись? Как получилось так, что они стали засыпать в одной кровати? Если это у них спросить, когда они будут вместе, то, скорее всего, Бакуго наорёт на интересующегося и подорвёт ему что-нибудь, а Киришима начнёт мямлить что-то вроде «не знаю, не помню, так просто получилось» и попытается оттащить парня куда подальше, лишь бы он ничего больше не натворил. Однако Эйджиро прекрасно знал, что на этот вопрос существуют вполне себе реальные ответы, которые Кацуки не стесняется давать тем, кто спрашивает это у него наедине. «Да он как щенок носится и в глаза пялится, ему невозможно отказать», — и это даже не является ложью. Только вот мало кто знает, что первым в любви признался не кто иной, как сам Бакуго, но сделал это настолько по-своему, что без смеха об этом вспоминать Киришима попросту не умеет.       Тогда они ещё не жили в одной комнате, тогда они ещё не спали в одной кровати, тогда они ещё не были официально вместе и не могли без проблем подойти друг к другу, чтобы побыть рядом побольше времени. Тогда Кацуки только приходил читать комиксы, журналы, помогать Киришиме с заданиями — да что угодно, кроме «просто побыть вместе». Но так было до одного нелепого случая. Привычки вырабатываются достаточно быстро, особенно если относиться к чему-то с максимальной серьёзностью, присущей Бакуго. И он по привычке пришёл к нему в субботу после уроков, потом наорал, что тот отлынивает, заставил заниматься сверх меры, а после завалился на кровать с каким-то журналом. Киришима тогда смеялся, а потом внезапно выдал, что благодарен, мол, ему ведь целое воскресенье освободили. Тогда Кацуки тут же ощетинился и заявил: «Ни черта подобного, кто учиться вместо тебя будет, а?!» — и непреклонно сказал, что отлынивать он не позволит, и они пойдут тренироваться, если вдруг вся домашка сделана.       Только вот тренировочные залы были закрыты по выходным, потому что ученики и так слишком много времени тратили на занятия… Ох, как же Бакуго тогда разозлился! Киришима никогда не видел друга в таком состоянии. Тот был то ли расстроен, то ли адски зол, то ли и расстроен, и зол одновременно… и фраза ему ещё запомнилась: «Почему, если мне что-то нужно, то это, блядь, летит в какую-то пизду?!» А на вопрос Киришимы о том, что же ему нужно, ответ последовал незамедлительно и на эмоциях: «Ты, придурка кусок!». И до Эйджиро не сразу дошло, почему, сказав это, Кацуки прижал ладонь к губам и покраснел до кончиков ушей ещё гуще и уже совсем не от гнева. До него вообще долго доходило, что ему хотели сказать, а Бакуго всё это время стоял и едва дышал. Стоило Киришиме выдавить слабое: «Что?» — как тот тут же снова взвился и стал орать и сыпать оскорблениями направо и налево.       А в понедельник по привычке пришёл к нему в комнату и, задумавшись над какой-то задачей, на такой же вопрос: «Что тебе нужно?» — снова туманно ответил: «Ты». И снова вспыхнул, и снова начал сыпать ругательствами, а потом и вовсе свалил из комнаты. Чтобы во вторник прийти. По привычке. И в ответ на удивлённый взгляд Киришимы развернуться у порога и уйти. И вернуться в среду. Вся эта кутерьма заняла не больше недели, но Кацуки, судя по его виду, за это время успел сойти с ума. А Эйджиро едва успел всё осознать — он нужен Кацуки. И тогда он сам к нему пришёл, чтобы поговорить, но разговора толком не вышло — его прижали к стене, едва успев закрыть дверь, а потом целовали, целовали, целовали… и шептали что-то вроде: «Это совершенно неправильно».       Весёлое тогда было время — оно, кажется, слишком давно прошло, но сменилось чем-то в разы более фееричным. Сейчас Кацуки спит на плече Эйджиро, тихо сопит и иногда беззвучно или с едва заметным почмокиванием двигает губами. И будто бы этот человек не может развалить в одночасье всё общежитие, будто бы не этот человек найдёт недостатки в каждом и укажет на них, обязательно доведя человека до слёз. Ну, нет, не в каждом, в Киришиме он их искать уже перестал. Как он говорил: «Потому что их слишком много», — но если бы Эйджиро был одним сплошным недостатком, то вряд ли бы у Кацуки к нему возникли чувства. А они возникли. Правда «когда и почему», никто не знал. Да и сам Киришима не вдавался в подробности этих вопросов — он ведь ответа-то не давал на эти: «Что тебе нужно?» — «Ты», потому что считал всё это либо шуткой, либо дружеским жестом, пусть ни то ни другое не было свойственно Кацуки от слова «совсем». Он ведь и сам непонятно как и непонятно почему влюбился. Смотрел-смотрел — и влюбился, это ведь так работает? Да и как в такого не влюбиться, если от одного звука его голоса сердце замирает, а в горле нарастает ком?       Кацуки ворочается, закидывает Эйджиро свою ногу поперёк живота и теснее прижимается, будто пытается обнять, но ещё не до конца может координировать движения, — так мягко, сонно и нелепо, что сердце начинает биться чаще. Это даже не какое-то осознанное действие, это что-то совершенно непроизвольное, потому что Бакуго-то спит. Киришима пытается сжать и разжать кулак, но рука слушаться отказывается. Ничего. Можно потерпеть. Ради этого нежного сопения, ради этого совершенно беззащитного сейчас парня, который так льнул к нему, к Эйджиро, который прижимался к нему всем телом и обвивал всеми конечностями, лишь бы не отпускать, лишь бы никому не отдавать.       Собственничество Кацуки граничило с расстройством психики. Киришима никуда не собирался уходить, ни к кому и никогда, но ему упорно не верили, едва не снося половину головы в порывах ревности. Но принадлежать такому, как Бакуго, было чем-то действительно волшебным и прекрасным. Видеть его слабые и милые стороны, иметь право разглядывать его по утрам, когда он не может за этим уследить, обнимать его, находиться в его объятиях, целоваться с ним — каждый раз безудержно и слишком влажно, будто в последний раз, будто от этих поцелуев зависит вся жизнь. Грубые поцелуи слишком нежных губ, слишком мягкие прикосновения жестких ладоней — от этого Киришима едва не сходит с ума.       Колено Кацуки скользит по животу Эйджиро вниз, натыкаясь на естественное утреннее возбуждение и заставляя бедного парня прикусить губу — из-за особой формы зубов это всегда означало «прокусить до крови». Непонятно почему, но Бакуго любил даже кровавые поцелуи — пока Киришима не научился не кусаться, каждый из них страдал. Внизу живота растекается привычное тепло, губа ноет, а сердце снова заходится в бешеном ритме. Когда же этот мучитель проснётся? Но ведь его так не хочется будить. Киришима тянет свободную руку к волосам Бакуго и нежно по ним проводит, потом спускает пальцы на мягкие щёки, гладит их, касается кончиками пальцев губы, а затем проглатывает стон — Кацуки обхватывает пальцы губами, начиная нежно их посасывать. Глаз он не открывает, просто двигает губами и языком, а Эйджиро понимает, что если он сейчас не запустит руку себе в штаны, то его член попросту взорвётся, но одна его рука не может двигаться, а пальцы другой заняты ещё более важным делом.       — Вот и страдай, — Кацуки приоткрывает глаза и перехватывает запястье парня, а после приподнимается, позволяя тому высвободить затёкшую руку. — Это тебе за мой нарушенный сон.       — У меня из-за тебя рука атрофировалась! — хнычет Киришима, но тут же ощущает, как колено Бакуго давит на его пах. — Хэй, ты хоть не издевайся.       — То есть ты меня разбудил, а я тебя ещё и удовлетворять должен?! — лениво заводится Кацуки, а потом неловко поводит бёдрами — наверняка ведь сам тоже возбуждён — и шипит: — Чёрт, ладно.       Нога с живота исчезает, Киришиме дают понять, что ему надо бы перевернуться на бок и использовать руку по назначению — положить её на пах Бакуго, который уже запустил свою ладонь в его штаны и начал медлительно поглаживать его напряжённый член, заставляя по телу растекаться это сладкое тепло.       Утренняя взаимная дрочка тоже крайне приятное дополнение к отношениям с Кацуки — тот получает от неё больше удовольствия, чем от секса, постанывая в разы развратнее и толкаясь в кулак Эйджиро, иногда даже всхлипывая и утыкаясь тому в шею, целуя её, прикусывая, а временами даже цепляясь свободной рукой за его спину и позволяя себя поцеловать. Слишком нежные стоны, слишком тонкий голос раскрасневшегося вялого и слабого Бакуго звучал безумной музыкой — от одних этих звуков можно кончить сразу же, но тот бы этого явно не простил, усердно работая рукой. Кончают они обычно одновременно — Кацуки вскрикивает или рвано стонет, непроизвольно сжимает руку сильнее, доводя своего парня до болезненного оргазма.       — Ты идиот, — выдыхает Бакуго, вытирая чистой рукой пот со лба и откидываясь на подушки. Его тело всё ещё подрагивает от оргазма — он всегда всё ощущает слишком сильно. Киришима от него не отстаёт, ощущая безумную расслабленную усталость от такого простого и уже, казалось бы, обыденного действа. — А что, если я не сдержу причуду?       — Ну, если что и случится, то я, наверное, успею уплотнить себя, — хмыкает Киришима в ответ, а потом слизывает белёсые капли с пальцев — даже они отдают сладковатым вкусом нитроглицерина, пусть и горчат сильнее пота. — Доброе утро.       — Это не отменяет того, что ты идиот, — он бурчит скорее по привычке — припухшие от всё-таки свершившегося поцелуя губы расплываются в улыбке, а щёки всё ещё не теряют смущённо-возбуждённой красноты.       На него можно смотреть часами. Киришима, по сути, по утрам этим и занимается…       — Я люблю тебя, — уже вытерев ладонь об салфетки с прикроватной тумбочки и протянув упаковку Бакуго, улыбается Киришима, а тот краснеет ещё сильнее, будто впервые это слышит.       — Это не повод на меня пялиться и язык свой грязный мне в рот пихать по утрам, — пытается он едко бурчать, а потом, вытерев и свою руку, пытается перелезть через Киришиму — кровать стоит прямо у стены, и к этой стене загнали не кого иного, как Бакуго.       — Как раз-таки повод! — его хватают за талию и поваливают на себя. Только лица остаются на одном уровне. — Ну, давай полежим, выходной же…       — Ленивая ты задница, — шипит Кацуки, а потом тянется, чмокает Эйджиро в нос, прикусывает его, заставляя парня вскрикнуть, бормочет что-то вроде: — Да, я тебя тоже, — а потом вырывается из объятий, оставляя оторопевшего парня хлопать глазами и думать: «А что это сейчас было».       Привыкнуть к этой спонтанной нежности Бакуго было сложно — Киришима так и не смог до конца с ней сжиться. Ну, это действительно странно, когда на тебя сперва орут, а потом говорят что-то до боли милое, после чего снова орут.       Киришима спохватывается слишком поздно — надо бы уже встать, принять душ, а потом побежать на кухню — там наверняка Бакуго что-то вкусное готовит, и не только для себя. К этому тоже привыкнуть сложно — особенно к тому, как ревностно Кацуки защищает своё творение от всех страждущих. А на вкусную и готовую пищу всегда слишком много охотников по общежитию, причем ни один из них не верит, что в порции нет яда, но все всё равно пускают слюнки на то, как аппетитно еда выглядит, даже если это обыкновенная яичница.       В классе, да и во всей академии, приняли их отношения достаточно хорошо — удивились, что Бакуго о ком-то умеет так заботиться, да и забили. Даже не сочувствовали Киришиме, а чаще завидовали: не у каждого есть такой парень, который и за тебя вломит, и тебе просто для проформы. Да и в битвах они идеально друг друга дополняли — своеобразные щит и меч, пусть Кацуки и был одиночкой.       Пока Бакуго возился с готовкой, Киришима часто к нему лез с объятиями, за что не раз получал, но не переставал пытаться поприставать, пока никто не видит, точно зная, что им обоим это нравится. Эта нежная неловкость, эти резкие попытки отодвинуться, перестать тереться и целовать такую любимую шею, эти сдержанные вздохи — Кацуки возбуждался крайне быстро, что шло на руку Эйджиро.       Кто-то из класса делал ставки, когда эти двое расстанутся, кто-то даже не интересовался их отношениями… и лучше было вторым, потому что если те, кто из «первой группы», попадались на глаза Бакуго, то потом ходили с синяками и ожогами. Опасное это было дело.       Каминари с Серо не знали, как и реагировать на эти отношения уже хотя бы потому, что стоило им засидеться с Киришимой в общей комнате, то тут как тут объявлялся Бакуго, что-то шептал своему парню, целовал его в макушку, а потом уходил. Стоило ли говорить, что спустя пять минут Эйджиро уже не выдерживал и сваливал в комнату, потому что шептали ему не какие-то там угрозы, как думали все сперва, а нечто дико пошлое и крайне милое, перед чем тот попросту не мог устоять.       Ни один из них не знал, как это началось, не знал, когда это закончится, но ясно было лишь одно: пока они просыпаются вместе, каждое утро обязательно будет добрым.