* * *
Не то чтобы Артём собирался воспринимать тот разговор, с последовавшим после него «А не пойти-ка вам, блять, лечиться, парни?» и неизменно тяжёлым взглядом, всерьёз. Хотя бы потому, что аргумент «Он трахает парней глазами, я всё видел!», приведённый всезнающим Черышевым в пользу ввёрнутого ранее предположения, мало походил на правдоподобный. Да и на сам аргумент — тоже. Просто так получилось, что он, шепнув раздосадованному Кокорину многообещающее «Я потом всё объясню», отсел на последнюю парту третьего ряда, занимаемую лишь одним студентом группы, до последнего момента. Конечно, доводы Дениса были, мягко говоря, бредовыми, но некоторые вещи, наблюдаемые Артёмом задолго до услышанного, постепенно обретали смысл, и он не мог этого игнорировать. Быть старостой — дело нелёгкое и ответственное. — Э, привет? — Артём не приветствует, а уточняет — на всякий случай. Сведённые на переносице брови совершенно не располагают к ведению непринуждённой беседы: скорее наталкивают на мысль о побеге, как минимум, в соседнюю аудиторию. Как максимум — в соседнюю страну. Игорь окидывает его донельзя скептическим взглядом, прежде чем удостаивает слабым кивком головы. Отлично, контакт налажен. Можно сказать, что они уже неразлучные приятели. Осталось показать, что он пришёл с миром, жвачкой, очень-очень положительным отношением к ЛГБТ-сообществу, и страхи Акинфеева развеются в ближайшее несколько дней, позволив ему принять себя и свою ориентацию. — Чем занимаешься? — Артём старается звучать как можно дружелюбнее. Серьёзно, он действительно хотел бы помочь ему «выйти из шкафа», поэтому готов начать с малого. По всей видимости, тот его благих намерений не понимает, потому что смотрит так, словно съесть собирался за вторжение в личное пространство, и это, признаться, напрягает. Съеденным Артём быть не хочет, поэтому улыбается. В какой-то там раз за пять минут. Игорь выгибает левую бровь и продолжает молчать. — Отсюда видно лучше, — великодушно поясняет ненормально скалящийся Дзюба, склоняя голову набок. Акинфеев весьма выразительно стреляет всё тем же недовольным взглядом в сторону доски, скептически щурится, примечая несколько свободных парт, явно расположенных ближе, чем его, и возвращает внимание по-прежнему неприлично счастливому собеседнику. — У меня дальнозоркость! — отвечает тот на застывший в его глазах немой вопрос. — Точно, — сухо комментирует Игорь, не желая проявлять излишней инициативы с контраргументами на тему того, что раньше это не мешало ему загораживать читающих лекции преподавателей своим вихрастым затылком и широкими плечами. И он бы совершенно точно не обратил на это внимания, если бы у этой двухметровой шпалы не было привычки усаживаться на передние парты, которые находились на тех же рядах, что и его. — Меня Артём зовут, кстати, — спохватывается тот, по-хозяйски раскладывая свои вещи. Акинфеев сдержанно наблюдает за тем, как канцелярия неожиданного соседа скатывается на его половину, но попыток вернуть её законному владельцу не предпринимает, потому что знает — бесполезно. Успел убедиться, что на эту дылду даже его недовольный взгляд никак не действует. Чего уж говорить о явном недовольстве свалившимся на голову соседством? — Бля, конспекты забыл. Игорёк, поделишься? От дружелюбного «Игорёк» неконтролируемо дёргается глаз, пока на барабанные перепонки липнут сторонние издевательские смешки; Акинфеев, прилагая титанические усилия, поворачивается: сначала — в сторону источника звука, коим являются непонятно чем довольные Головин и Черышев, потом — к виновато улыбающемуся Дзюбе, который вызывает ассоциации с ластящимся котом. Игорь тяжело вздыхает, старательно игнорируя собственные мысли, и хмурится ещё сильнее. А потом двигает тетрадь на середину парты, не обращая внимания на слишком явное чужое ликование и дружное улюлюканье всё той же парочки где-то под боком.* * *
— Что происходит, Андрей? Игорь замирает на пороге их общей с Лунёвым комнаты и шокировано хлопает широко распахнутыми глазами, осматривая многочисленные коробки и сумки с упакованными вещами ещё недавнего соседа. Стены, когда-то увешанные яркими плакатами любимых футболистов, кажутся неприлично голыми, а металлический и ужасно скрипучий каркас кровати, обычно скрытый матрасом вкупе с постельным бельём, и вовсе режет взгляд. Андрей отрывается от своего занятия, выставляя на стол очередную заполненную коробку, и поворачивается к нему с поселившемся на лице растерянным выражением. — Меня переселяют. Акинфеев, кажется, дышать перестаёт, удивлённый подобным заявлением. Нет, он, конечно, слышал истории от тех, кто менялся комнатами по причине обоюдного недовольства навязанным руководством сожительством, но и представить не мог, что однажды сам окажется в подобной ситуации. Лунёв у него никогда претензий не вызывал: напротив, они даже подружиться успели за тот короткий промежуток, что прожили на одной территории, так что же заставило Андрея попросить коменданта о переезде? — Почему? Вариантов происходящего у Игоря немного, если точнее — их нет совсем, поэтому он спрашивает напрямую. Мало ли, может обидел чем-то и не заметил. У него с наблюдательностью не фонтан, когда дело касается дружеских отношений. Да и каких-либо других отношений — тоже. Пожалуй, это проблема удерживала почётное первое место в топе, и её суровый в быту Акинфеев предпочитал мастерски игнорировать, нежели решать. Впрочем, это ничуть не останавливало тех, кто всячески стремился завоевать его расположение. Андрей как раз собирается разразиться объяснениями, когда его прерывают: — Ничего себе скорость, Лунь. Я свои тоже уже почти собрал. Как, например, этот кадр. Игорь закатывает глаза и мысленно считает до десяти, потому что этот весёлый голос способен узнать из миллиона прочих. И совершенно не важно, что они знакомы всего лишь несколько дней. Этого вполне достаточно. Артём нагло протискивается внутрь, предварительно хлопнув заранее раздражённого Акинфеева по плечу, и изучает освободившееся место с нескрываемым интересом. Так, словно... — Ещё вопросы? — как-то зло интересуется проходящий мимо Андрей, вооружённый очередной набитой коробкой, прежде чем скрывается за дверью, не дожидаясь ответа от складывающего отдельные кусочки мозаики в единый пазл Игоря. О, теперь совершенно точно никаких, думает сжимающий пальцы в кулаки Акинфеев, прожигая дыру в затылке ничего не подозревающего Дзюбы ненавистным взглядом, и делает шаг вперёд, намереваясь прояснить ситуацию. — Чего ты добиваешься? — вопрос прилетает аккурат между выпирающих лопаток. — Меня Андрей более, чем устраивает. Естественно, сказать он собирался совсем не это. Просто приберёг набор изощрённых ругательств и красноречивых эпитетов для выдворения одного конкретного идиота за пределы своей комнаты, вот и всё. Артём отвлекается от рассматривания будущей жилплощади и поворачивается к нему с ничуть не обиженным выражением лица, которое обязательно должно было появиться после максимально толстого намёка на то, что в его обществе Акинфеев совершенно не нуждается. — Всего лишь «устраивает», Игорь. А это, дружище, всё равно не то, — улыбается он максимально широко, готовый разрушить повисшее в воздухе напряжение медвежьими объятьями и чёрт-ещё-знает-чем. Подробностей Игорь не знает и узнавать не планирует. А вот вернуть всё назад — очень даже. — Артём, ты, конечно, хороший парень, но я... Дзюба примирительно выставляет ладони перед собой, и Акинфеев послушно замолкает. — Никаких проблем, приятель. Всегда рад помочь, — улыбается он. Игорь машет на него рукой, бурчит себе под нос что-то неразборчивое, и Артём считает это почти благословением.* * *
Наблюдая за заметно взвинченным на утренней лекции Акинфеевым, Артём откровенно недоумевает и гадает, что же такого могло произойти всего лишь за одну ночь. Вероятно, стоит научиться засыпать не так быстро, чтобы контролировать ситуацию. По всей видимости, Игорь взволнован их совместным сожительством и возможной реакцией на свою ориентацию. Но какие могут быть волнения, если Артём украсил стену над своей кроватью портретом Элтона Джона?... Хотя, язвительные комментарии о «неожиданно сменившихся предпочтениях», опущенные попугайчиками-неразлучниками, что залетели в комнату накануне вечером с поздравлениями о переезде, могли наложить свой отпечаток. Но он же шикнул на них! Сказал, что его всё более, чем устраивает! Какие Игорю ещё нужны подтверждения его толерантности, чтобы он не скрывался хотя бы наедине с ним? Артём задумывается о том, что всё равно докопается до правды, когда Акинфеев почти клюёт в парту носом, но избегает неприятного столкновения с крепкой столешницей благодаря звонку, который оповещает об окончании пары. «Пил всю ночь, пытаясь отвлечься, поэтому не выспался», — с тревогой думает Дзюба, прикидывая варианты возможных ночных приключений своего соседа, оставшиеся без его внимания из-за слишком крепкого сна. Артём как раз собирается предложить угостить его кофе в качестве извинений за бестактность в вопросах совместного сожительства, когда осознаёт, что стул рядом с ним пуст, сам он сидит с вытянутыми вперёд руками, а стоящие рядом Головин и Черышев весьма неумело пародируют сцену из «Титаника». — Я никогда не отпущу тебя, Джек! — Саша откидывает голову на плечо придерживающего его за талию Дениса. — Идиоты, — ворчит Дзюба под издевательские смешки друзей и безжалостно вцепляется пальцами в висящую на спинке стула сумку, чтобы скрыть неловкость момента. Нет ничего постыдного в том, что он хотел уберечь своего соседа от болезненной травмы. Пусть даже и не совсем осознанно.* * *
Мрачно отхлёбывая чёрный кофе и морщась от горького привкуса, Игорь приходит к неутешительному выводу о том, что беруши ему точно не помешают, иначе он рискует скончаться от бессонницы или её последствий. Знал бы, что Дзюба способен так громко храпеть, — вышвырнул бы его за дверь без зазрения совести.* * *
Красная лампочка в голове Артёма загорается тогда, когда он видит Игоря в компании Лунёва, которые слишком активно обсуждают что-то во дворе общежития. Он не знает, что могло произойти, но когда до настроившихся на невольное подслушивание ушей доносится обрывистое «... вернись», его осеняет. Он вспоминает день своего переселения, которое вызывало явное недовольство со стороны Игоря, и понимает. Вероятно, всё дело в разбитом сердце. Поэтому Акинфеев никого к себе не подпускает: безответная влюблённость, тем более в его случае, вряд ли располагает к открытости и дружелюбию. И как он раньше не догадался? Лунёв озадаченно хмурится, — видимо, собирается оттолкнуть или ударить, — и длинные ноги сами несут Артёма вперёд, потому что он не собирается смотреть, как его соседа отшивает какой-то зарвавшийся мудак с репутацией заядлого бабника. Хорошо, всё-таки, что он настоял на их расселении. — Привет, ребята! — улыбается он, притискиваясь к тёплому боку мгновенно напрягшегося Игоря. — Как дела? Андрей смотрит на него как-то странно, заторможено кивает, а потом переводит вопросительный взгляд на Акинфеева. «Только не в мою смену», — воинственно думает Дзюба, спохватываясь и закидывая руку на чужое плечо, игнорируя тяжёлый вздох со стороны, благоразумно списывая его на благодарный. Пусть Лунёв знает, что он не одинок, и что свет на нём клином не сошёлся. Артём победно скалится. — Прекрасно, — прохладно отвечает Андрей и кивает Игорю. — Увидимся позже, — говорит он и ретируется. Проходит несколько секунд благоговейной тишины, которая разрушается хриплым голосом замершего под его рукой Акинфеева: — В комнату, быстро. Кое-что прояснить нужно. Ну, слава Богу. А то он уже решил, что вся эта история с ориентацией — тупая шутка святой троицы.* * *
Возможно, радость была преждевременной, думает Артём, открывая дверь их комнаты. — Ты просто невозможный! — буквально рычит Игорь, затаскивая его внутрь и громко захлопывая дверь, отрезая последний путь к отступлению. Про открытое окно, свои показатели по прыжкам в длину и способы взаимодействия этих фактов друг с другом Артём даже думать не пытался — слишком пятый этаж, чтобы рисковать. Хотя... — Таскаешься за мной по пятам, выгоняешь прежнего соседа, чтобы переехать на его место, пресекаешь попытки взаимодействия с каждым, кто посмотрит в мою сторону... Можно было просто сказать, Артём, я бы понял. Взгляд у него при этом убийственно раздражённый, пальцы опасно сжимаются в кулаки, готовые отправиться аккурат до доведшей своего обладателя до такого состояния челюсти, и всё это должно пугать, но... не пугает. За время, проведённое в компании Акинфеева, Дзюба убедился в том, что тот умеет себя контролировать. — Сказать, что нет ничего постыдного в том, чтобы быть геем? — с сомнением интересуется Артём. Игорь, судя по громкому хлопку, бьёт себя ладонью по лбу слишком сильно — так, словно то, что озвучил Артём, было не тем, что он ожидал услышать, в конечном итоге. Возможно, эту фразу следовало завуалировать... помягче. Он как раз осознаёт серьёзность своей ошибки, когда Акинфеев возводит очи горе и выпаливает безысходное: — Блять, да, — а потом обхватывает его шею тёплой ладонью, резко тянет на себя и целует. «Наконец-то ты это признал» умирает у Артёма на задворках сознания, пока он интуитивно отвечает на поцелуй, откровенно наслаждаясь мягкостью чужих губ и привкусом вишнёвой жвачки на кончике языка. И сейчас собственная ориентация волнует его меньше всего. — Так ты... гей? — хрипло шепчет Дзюба, когда Акинфеев отстраняется от него для того, чтобы перевести дыхание. Честно говоря, в этот момент он не может думать ни о чём другом, кроме как о пальцах Игоря, зарывающихся в его волосы, и желании возобновить прерванное занятие, но поинтересоваться, всё же, необходимо. Он так долго пытался добиться от него этого признания, что заслужил услышать его. Игорь, на удивление, не хмурится и не выглядит так, будто хочет убивать. — Конечно, — покладисто соглашается он, кивая головой. — И ты теперь — тоже, — уточняет, прежде чем утянуть донельзя довольного выполненной миссией Артёма в новый поцелуй. А потом в ещё один. И в ещё.* * *
— Нет, ладно вы! Ебанутые, что с вас взять? — шёпотом возмущается Смолов, что со стороны выглядит весьма комично, особенно вкупе с беспорядочной жестикуляцией. — Но я-то как вообще ввязался во всю эту авантюру? — Ты поменьше спрашивай, побольше отстёгивай, — деловито отзывается самодовольно улыбающийся Черышев, подпирая прохладную стену спиной, пока Головин пересчитывает отвоёванные честным трудом купюры с маниакальным упорством. Федя обиженно поджимает губы. — Я всё равно возьму реванш, — предупреждает он, провожая деньги в карман Саши тоскливым взглядом. Тоскливее только оказалось наблюдение за тем, как Игорь затаскивает Артёма в комнату, за дверью которой употребление слова «гей» на весьма повышенных тонах не оставило никаких сомнений в том, что с банком попрощаться, всё-таки, придётся. Чёрт бы побрал отсутствие звукоизоляции и тонкие стены в этой общаге. — Ну... мы могли бы закинуть удочку... — прерывает его невесёлые размышления Головин. — Мы ведь стопроцентно уверены, что Миранчуки спят друг с другом, — скалится Черышев. Смолов с сомнением косится на бумажник, в котором ещё оставалось несколько купюр, и затравленно кивает. Он просто обязан вернуть проигранное назад, а Антон и Лёша — точно не из «этих». Не из тех, кто способен его подставить, в смысле. — Пиздёж, — со знанием дела хмыкает Федя. — Спорим?... — предлагает он, протягивая ладонь ослеплённой его внезапным согласием парочке, которые с готовностью жмут руку. Одновременно. Пиздёж, определённо. Хотя бы потому, что Миранчуки спят не только друг с другом, но и с ним — тоже. Поэтому помогут ему победить, чего бы оно не стоило. Если не хотят остаться без секса, как минимум, на неделю, конечно. А уж в этом сомневаться не приходилось вообще.