Revelation

Сестры не должны заметить. Надо всего лишь стремительно пронестись по учебной комнате, откуда через открытую дверь доносились тихие, умиротворенные разговоры Пегги и Элайзы, прерываемые режущими ухо звуками клавесина, и запереться в своей спальне. Надо всего лишь не позволить сестрам увидеть свое раскрасневшееся и заплаканное лицо. Надо всего лишь избежать неудобных вопросов, потому что нет больше сил ни перед кем отвечать, отчитываться за свои действия, чувства, мысли, предпочтения. Анжелика сделала глубокий вдох, надеясь, что холодный воздух едва отапливаемого коридора успокоит ее, но сердце, словно нарочно, стало биться только чаще, кровь приливала к вискам, в глазах темнело. Как же сделать несколько шагов и не оступиться, когда ты едва стоишь на ногах, когда ты не видишь пути? Анжелика быстро и неуверенно зашла в комнату и, шурша многослойными юбками платья, поспешила в свою спальню. Трясущиеся пальцы схватились за металлическую ручку двери. Неужели успела? — Анжелика, как прошел разговор с отцом? — слабый, успокаивающий голос Элайзы раздался как гром среди ясного неба для старшей Скайлер. «Черт», — процедила неслышно Анжелика сквозь зубы и, натянув улыбку, обернулась и увидела обеспокоенные лица сестер. — Нормально, — голос, как назло, сорвался, а глаза болезненно заблестели. Когда-нибудь она научится прятать эмоции, должна научиться, иначе она просто не выживет в насмешливом, переполненном оскорблениями и лживыми сплетнями Нью-Йорке. — Что он тебе сказал? — Элайза, отложив в сторону вышивание, встала и подошла к старшей сестре, мимолетным движением взяла ее вспотевшую от волнения руку и крепко сжала. Анжелика замерла, и странное ощущение гармонии передалось ей. Неразгаданной тайной оставалась для нее способность Элайзы успокаивать людей одним лишь жестом, словом, взглядом. Откуда она черпала столько эмпатии и сочувствия при всех жестокостях нестабильного и переменчивого, как флюгер в ветреный день, общества, Анжелика не знала. Она смела только догадываться, что источник этой счастливой безмятежности, смиренности перед порывами судьбы кроется в самой Элайзе, и боялась, что однажды он иссякнет. — Уверена, отец упрекнул нашу малютку Анжелику в том, что ее ленты и шляпки заполонили добрую половину сундуков Нью-Йорка, — хихикнула, не скрывая злорадства, Пегги и, посчитав, что сундуков в Нью-Йорке не очень много, поспешно исправилась: — половину сундуков Америки. — Маргарет, помолчи, — ровным тоном сказала Элайза, никак не выказывая своего возмущения ее комментарием, но Пегги прекрасно знала, что, если домашние называют ее полным именем, значит они раздражены ее поведением. Однако она не видела в своем поведении ничего возмутительного, ведь она честно сказала то, что пришло ей в голову, — почему это плохо? — а потому, надув губки, обрушилась тяжеловесными и резко звучащими доминантными секундаккордами на несчастный клавесин. Пегги любила музыку, она была ее вторым языком, на котором девушка свободно выражала все свои эмоции, и, когда она говорила на нем, наигрывая сложные пассажи con brio, старшие сестры не могли ее заткнуть. Она убегала в музыку, в ни чем не ограниченный простор бесконечных комбинаций нот, где она могла быть настоящей. Пегги надеялась, что однажды ее жизнь превратится в сплошной клавесин, и она сама придумает такую мелодию, какую захочет, что однажды она поступит так, как велит ей сердце, а не мнение родителей или предрассудки общества. — Она почти права, — лицо Анжелики просветлело, и она уселась в кресло, стоявшее неподалеку от музыкального инструмента. Пальцы ее нервно ударяли по мягкому, обитому шелком подлокотнику, то ли выдавая еще не стихнувшее волнение, то ли вторя стремительно переливающимся звукам клавесина. — Отец сказал, что я читаю слишком много мужских книг, которые, по его мнению, женский ум понять правильно не в состоянии в силу своей природной непредрасположенности к наукам. Он сказал, что я должна заниматься женскими делами, а я не владею иглой и не блещу музыкальными талантами. — Почему же его это возмутило? Ранее он поощрял твое чтение, выдавал тебе деньги на книги… — в голосе Элайзы слышалось искреннее удивление: она множество раз видела, как отец оплачивал толстые тома, на которых позолотой сияли имена Вольтера и Руссо. — Дело в том, что, — Анжелика запнулась, воспоминание о том дне, послужившем причиной возмущения отца, еще было свежо и волновало, воспаляло ее разум, и трудно было подобрать слова для описания произошедшего. Переведя дыхание, она продолжила, смотря на сестру выразительными карими глазами, в которых мерцание слез сливалось с едва уловимым отблеском отдаленно стоявшей свечи, — на прошлом рауте я осмелилась вмешаться в один мужской спор, они дискутировали о возможностях ограничения народного суверенитета, как я помню, и достопочтенный мистер Ливингстон посчитал, что я проявляю неуважение к их обществу, и назвал меня «развращенной книгами девицей». Отца это очень задело. Клавесинная музыка резко прервалась, и Пегги обернулась. Она нахмурилась, и казалось, что стены комнаты тряслись от ее сердитого выражения лица. — Неужели отец прислушался к мнению этого старого дурака Ливингстона? — резко, подобно хлысту, рассекающему воздух, раздался ее голос, в котором, тем не менее, слышались опасение и сочувствие, будто некий молоточек общественного мнения ударял по натянутым струнам души, заставляя их содрогаться, издавая жалобный вопль. — Пегги! Как ты смеешь неуважительно отзываться о сэре Ливингстоне! — испуганно вскрикнула Элайза, точно опасаясь, что мистер Ливингстон вдруг воплотится в их комнате и услышит нелестное мнение о себе. — Он сам дал мне на это право, не уважив Анжелику, — пожала плечами младшая сестренка и разозленно обрушилась на клавесин очередным аккордом, раздиравшим не только трепещущее нутро, но и слух. — Отец был разочарован моим поведением тем более, что мистер Ливингстон рассматривал меня в качестве невесты для своего сына Генри. Тот, будучи из уважаемой и богатой семьи, мог бы составить мне отличную партию. — Немногое ты упустила, Анжелика, — хмыкнула Пегги, — идиотизм предается по наследству. Элайза строго взглянула на нее и, ничего не сказав, лишь задумчиво поджав губы, вернулась к вышиванию. Анжелика засмеялась, но следы слез все еще виднелись на ее раскрасневшихся щеках. — Действительно, эти мальчики из богатых семей такие неженки! Они боятся контраргументов в спорах, которые могут сразить их свое​й остротой. Что же будет, когда наступит война и заговорят не оппоненты, а пушки? — Только не война, — проговорила Пегги. Насилие и повсеместные убийства пугали ее, ведь нет ничего более трагичного, чем мелодия, оборвавшаяся внезапно, посреди такта, на кульминации. — И я бы вовсе не выходила замуж, — проигнорировав замечание сестры, продолжила Анжелика, — но отец говорит, что это моя обязанность как старшей дочери, что так я смогу повысить социальный статус семьи и приумножить ее богатства. Знаете, как это тяготит! Быть старшей дочерью — значит быть представительницей семьи, влиять на общественное мнение о ней. Никакой жизни! Сплошное подобострастие и любезничество! А быть женой какого-то важного зануды — еще более невыносимо, — Анжелика тяжело вздохнула и подперла рукой голову. Девушка уже предугадывала очертания своего несчастного будущего, и в ее развалившейся позе выражались смертная скука и усталость, как если бы она уже была женой важного человека. — Не понимаю твоего отношения к браку, — тихо и смиренно промолвила Элайза. Игла в ее ловких пальцах блестела, то исчезая, ныряя в плотную канву, то вновь появляясь, оставляя за собой след тянущейся нити. — Разве не находишь ты удовольствия в том, чтобы являться поддержкой и опорой для какого-то человека, осознавать свою важность в его жизни? Разве не видишь ты блаженства в милых домашних хлопотах: выбирать ткань для новых штор или решать, что подавать к обеду? Разве нет для тебя упоения в том, чтобы быть с кем-то, держа обещание перед богом, храня заветы родителей, и в горе, и в радости, видеть его настоящим, искренним, наблюдать, как слезы его благодаря твоим словам превращаются в улыбку? — единственной мечтой Элайзы было стать воплощением счастья для какого-нибудь благородного мужчины, с которым она могла бы прожить до скончания дней, преодолевая все трудности своей безграничной преданностью и, если бог благословит их, любовью. — Невозможно найти радость, растворяясь в человеке, моя дорогая, — протянула Анжелика нравоучительным тоном, и Пегги поддакнула, соглашаясь с ней. — Даже в браке нельзя забывать о том, что ты равна мужу и так же, как и он, имеешь право на переживания, на сочувствие и понимание, на заботу и уважение. Муж призван охранять интересы жены, но ни коем случае не пренебрегать ими или нарушать их, тот же принцип распространяется и на жену в отношении мужа. Запомни, Элайза, брак — это не подчинение, а равное партнерство. — Допустим, — вступила внезапно Пегги, обращаясь к Анжелике, — тебя выдадут замуж за Генри Ливингстона. Но ведь что находиться в подчинении у дурака, что быть равной дураку — одинаково плохо. — Поэтому я и не выйду замуж за него. Я хочу, чтобы мой муж был равен мне. Хотя бы в интеллектуальных качествах. — А как же любовь? — спросила Элайза. Ее удивило, что сестра ни разу в ходе размышления не упомянула об этом светлом и священном чувстве, которое Элайза хотя ни разу не испытывала, но боготворила и превозносила, прочитав достаточно книг о нем. — Любовь вторична. Человеку естественно любить себя и заботиться о себе, а потому, когда он встречается с человеком равным, он как бы видит в нем свое отражение и невольно проникается уважением и любовью. Любовь проистекает из равенства. — Как много условностей, — пробормотала Пегги, и короткие ее пальцы неловко распластались на клавишах, издавших прозрачное, невесомое звучание малой сексты. — Зачем же любовь ограничивать равенством и заботой? Я считаю, что любовь свободна. Она возникает мгновенно, не имея причин, не заключаясь в последствиях. В едином моменте она бесконечна, безгранична, вечна. Человек, влюбляясь, растворяется не в человеке — это глупо, — а в любви! О, если б я только влюбилась, я бы тут же вышла замуж за этого человека, даже если бы родители были против, даже если бы общество не принимало этого брака. Ведь их одобрение не составит семейного счастья, потому что ничто не составит счастья в браке, кроме любви, — Пегги редко произносила длинные речи, предпочитая им короткие остроумные афоризмы, но она была вдохновлена, и мечтание, свойственное девушкам ее возраста, говорило за нее. Ни разу она не сбилась, слова ложились сами, образуя стройные фразы, несмотря на то, что в голове царил беспорядок. Подчеркивая слова, которые считала особенно важными, переводя свой горящий, упивающийся надеждами взгляд с мрачной Анжелики на кроткую Элайзу, она думала, что речь ее, подобно исполняемыми ею на клавесине пьесам, отзывается дребезжанием струн, едва слышным постукиванием клавиш в сердцах внимающих сестер, но Элайза произнесла: — Пегги, тебе пятнадцать. Что можешь ты смыслить в браке? — Любовь — это несерьезно, — высказала свое мнение умная и образованная Анжелика, не раз наверняка прочитавшая «Новую Элоизу». Пегги насупилась: опять старшие сестры заставили ее замолчать. Разговор затих, и из учебной комнаты послышались сложные клавесинные пассажи, каждый звук в которых сиял, подобно многогранному алмазу на солнце, отражая кристальную чистоту и совершенную красоту любящей человеческой натуры. С этим вездесущим звучанием, проникавшим в коридоры, доносившимся до самых отдаленных уголков особняка Скайлеров, разносились мысли и чаяния Пегги.

***

В счастливой улыбке Пегги Анжелика видела торжествующую насмешку над собой, над фразой, брошенной несколько лет назад, но незабытой. Любовь — это несерьезно. Но сейчас, когда Элайза сквозь элегантно ниспадающую фату смущенно, с неизмеримой лаской смотрела на Александра, стоя у алтаря, произнося волнующимся голосом искреннюю, идущую от чистого сердца клятву, а Анжелика, чувствуя укол ревности, что-то скрипящее и тревожное в груди, сидела рядом со своим мужем и болезненно вспоминала молящий и встревоженный, влюбленный взгляд Элайзы на зимнем балу, побудивший Анжелику представить сестре Александра. Любовь — это серьезно. Если бы не любовь, Анжелика бы не наблюдала венчание своей сестры; если бы не любовь, она бы не испытывала мучительных терзаний, разрывающих ее, точно тигры пойманную добычу, не прятала бы страдания под широкой улыбкой, не притворялась бы, что слезы затаенной обиды, оплакивания собственной жертвы — это слезы радости. За последние годы Анжелика преуспела в искусном и тонком мастерстве сокрытия эмоций, ее лицо при любых обстоятельствах сохраняло дружелюбную, приветливую, безмятежную, непроницаемую маску, на которой никогда не отображались внутренние ураганы. Теперь даже чуткая Элайза не могла понять чувств Анжелики. Впрочем, казалось, вся ее чуткость, вся ее забота, вся ее любовь обратились к Александру; ничто для нее не существовало, кроме этого заносчивого молодого человека. Элайза словно растворялась в нем, и Анжелику беспокоило, как бы Александру не наскучила эта покорная преданность. Но присмотрись Элайза к Анжелике, к ее пальцам, перебирающим тонкий шелковый платок, к ее позе, выражавшей ее желание поскорее уйти отсюда, она бы, как и в былые времена, заподозрила что-то неладное. Анжелика, конечно, хорошо владела своими чувствами, но сохранять контроль над безусловной, безграничной любовью, как ее верно охарактеризовала когда-то Пегги, сложно. Что же стало причиной этой любви? Рациональной Анжелике хотелось верить в то, что чувство произошло из интеллектуального равенства: не было на всей земле, кроме Александра, человека, который мыслил бы так же стремительно и верно, как она, который был бы так же начитан и образован. Они могли бы стать идеально звучащим дуэтом, чистым каноном, отголосками друг друга, если бы между ними, помимо интеллектуального равенства, существовало бы еще и равенство социально-экономическое. Природа, создав их равными, предназначила их друг другу, но превратности общественного устройства разделяли их. Анжелика исподлобья посмотрела на своего мужа: разумеется, он был умен, но это был ум иного рода, рассудительный, не подходящий для живой Анжелики — с мужем они были частями единого пазла, несоседствующими частями. Выйдя замуж за богатого коммерсанта Джона Чёрча, Анжелика попросту выбрала наименьшее зло и исполнила долг перед семьей, о котором твердил ей отец. Улучшение социального положения, приумножение богатств и почти интеллектуальное равенство. Но в этом почти и была вся загвоздка, обусловившая невозможность ее счастливого брака с Чёрчем. Правда, порою Анжелике казалось, что любовь к Александру не имела причин, будто что-то неуловимое, непонятное, трансцендентное витало в каждом моменте. Странное ощущение свободы, когда любовь разливалась кровью по венам, когда любовь проникала воздухом в легкие, когда любовь оставалась единственной мыслью. Было ли это тем самым растворением в любви, о котором говорила Пегги и которое поглощает тебя, затягивает, вовлекает в единый кратковременный момент, не ощущаемый в сознании наравне с пространством, момент, длящийся целую вечность? И Анжелика желала предаваться этому моменту, наслаждаться им, упиваться любовью, но это неминуемо сорвало бы с нее маску, отобразило бы настоящие эмоции на ее прекрасном лице и стало бы поводом для сплетен в нью-йоркском обществе. Ах, если б только она могла пожить! Она поживет, когда день подойдет к концу и она, запершись в своем будуаре, сможет оплакать свою судьбу старшей дочери уважаемого семейства. А пока что она с фальшивым умилением будет смотреть, как ее любимый Александр робко целует Элайзу у алтаря. Будет сливаться с ликующей, праздничной толпой родственников и друзей, скрывать свои настоящие, а оттого и постыдные чувства, которые никто не должен заметить. Сестры не должны заметить.