пружина

Длинные коричневые тени лежат на асфальте. Жарко, душно, в воздухе висит вечернее марево, качается, как висельник. Они в машине. Мотор работает, но они стоят на месте уже с полчаса, будто бы готовые куда-то сорваться. Мухи вяло нарезают круги. Белая рассказывает про фильм, который она посмотрела последним, Фредди не слушает, а просто пялится на прилипшие к ее лбу мокрые от пота волосы с легкой сединой, которые Белая собирает в пучок на затылке, но Фредди знает, что они ужасно длинные. Наверное ей неудобно. На прошлой неделе они были в баре, вспоминает Оранжевая, да, это было на прошлой неделе, а кажется, что две тысячи лет назад, когда римляне распяли Христа, так давно и неправдоподобно. Вот они были в баре, яркий свет, громкий звук, гиперболы и чужой смех, чужая история, которую рассказывает она, Фредди. Вот какой-то официант проливает текилу на гавайку Белой, та открывает рот, чтобы начать ругаться, но потом фыркает и тянет Рыжую за собой — отмывать пятно в раковине. Мигает лампочка, музыка бьет по стенам огромным молотом, а Белая распускает волосы, и они бесконечно долго падают ей на спину. Оранжевая думает. Нет. Оранжевая знает — это самое прекрасное, что будет у нее в жизни: эти волосы, то, как Белая устало морщит лоб и стягивает рубашку через голову. Засовывает ее под воду и начинает ругаться. Фредди знает, что это — не злоба на официанта, Белая матерится со страстью, так не делают в порыве ярости. Она настоящая виртуозка матерных ругательств, она придумывает новые обороты, стоя в заношенном бюстгальтере неопределенного цвета и брюках спиной к двери и ничего не стесняясь. Фредди сидит на раковине, смотрит на лужи ржавой воды и сама изнутри ржавеет. Она не чувствует себя предательницей — она полицейская, работа у нее такая, но сейчас в груди ворочается как пожарный гидрант мысль о том, что она не хочет видеть Лауру Диммик (именно это имя фигурирует в досье) за решеткой, даже учитывая ее послужной список. — Блядский боже, не стой столбом, девочка, дай мне свой пиджак, — фыркает Ларри, выпрямляясь, — или я пойду вот так. — Вот, — Фредди сглатывает, вот Джо охуеет. — А мне этого не надо. И Фредди, конечно, отдает ей свой пиджак. Сейчас они сидят в машине, Ларри курит, стряхивая пепел в открытое окно. Фредди думает, что то место на асфальте, куда он падает, расплавляется и идёт чёрными пузырями, не выдержав этой удушающей жары. -И запомни, мы все будем в костюмах, — наставительно и спокойно говорит Белая, как будто не она сейчас говорила про отрезание пальцев. Будто бы и не она. -Хуйня какая-то, — Фредди эта идея кажется закономерно идиотской. Как будто они какие-то охуенно крутые мафиози тридцатых, а не сборище людей, которые даже ничего не знают друг о друге. -Придумала не я, а Джо. К нему можешь обратиться с претензиями. Фредди качает головой. Через несколько дней они снова сидят в машине. Опять жарко, опять Ларри стряхивает взмокшие пряди со лба, опять Фредди пялится. Как-то раз ночью она просыпается, видит Ларри, стоящую у окна. Тут нужно писать о лунном свете, который серебрит чьи-то волосы, но луны не видно от света огней города. Лос-Анджелес, конечно, никогда не спит, а вот Фредди очень хочет поспать, но Ларри открывает шторы, распахивает окно и высовывается в него по пояс. — Ты чего? — спрашивает Фредди, садясь на кровати. — Душно мне, — Ларри поворачивается к ней и кривовато улыбается, — Прости, что разбудила, мелкая. На «мелкую» Оранжевая даже не обижается. Ей тоже вдруг становится ужасно душно и тяжело дышать. Косвенной причиной этого может служить Ларри, которая вдруг, пересекая комнату в два больших шага, целует ее, мягко проскальзывая губами от ее губ по щеке до мочки уха, и падает рядом на кровать. Но это только косвенная причина, настоящая же заключается в том, что Фредди абсолютно точно не хочет, чтобы Лаура Диммик сидела в тюрьме. Она что-то твердо решает, но не успевает поймать мысль окончательно, потому что засыпает. Они опять сидят в машине, как будто в этом городе их не пустят ни в одно помещение, и они вынуждены плавиться в этой железной домовине. Фредди крутит в руках пачку сигарет и смотрит в никуда. Потом проводит враз высохшим языком по зубам, будто удостоверяясь, что они все на месте, и рвано вздыхает, как дышат тяжело раненые. Сейчас она собирается стать и стрелком, и жертвой, потому что правда рвет горло изнутри. Оранжевая так больше не может. — Ларри, — говорит она хрипло. Голос скачет, как у усатого школьника, приглашающего одноклассницу на свидание. Проблема в том, что лучше бы она приглашала ее на свидание. Все лучше бы. — Да? — Диммик улыбается краем губ и выдергивает у нее пачку сигарет из мелко подрагивающих рук. — Если бы я была парнем, то, пожалуй, ожидала бы от тебя как минимум констатацию твоей беременности. А так выкладывай, чего трясешься? Сгорел сарай, гори и хата — древняя мудрость не помогает в этот раз, но Фредди решает поджечь не только деревенские постройки, но и мосты. Она глядит в глаза Лауры Диммик, которая ее никогда после этого не простит. Глядит и понимает, что без прощения ей не хочется жить. — Не иди завтра, Ларри. Я вас сдала. Вы думали, у вас нет крысы, так вот новость — я из полиции. Ухмылка не сползает с лица Белой — с него сползает краска, как будто стену с плохой штукатуркой окатили водой. — Если ты шутишь, я убью тебя, — цедит она сквозь зубы. Ньюендайк спокойна, как смертница на эшафоте. Зачем бояться, если гильотина уже блестит над тобой, а толпа гогочет вокруг, как стая диких гусей. В этот раз Рим они не спасут. — А что, если я не шучу. Ларри закономерно достает пистолет и направляет его в лоб Оранжевой. То ли это пот от жары, то ли по ее щеке катится слеза. В комиксах, так любимых Фредди, выстрел пишут контрастными буквами, чтобы было лучше и понятнее. А два выстрела? Длинные коричневые тени лежат на асфальте. Жарко, душно, в воздухе висит вечернее марево, качается как висельник. Они в машине. Мотор работает, но они стоят на месте уже с полчаса, будто бы готовые куда-то сорваться. Мухи вяло нарезают круги. Одна из них садится на окровавленный висок Лауры Диммик. Вторая сидит на еще не высохшей дорожке слез на щеке.