Незнакомцы

Юри Токикаго — уродка, и никто не убеждает ее в этом сильней, чем ее отец. Светлые волосы чересчур непослушные, тут не поможет уже ни щетка, ни гребень; пальцы слишком короткие, толстые, неуклюжие, печенье вечно крошится из них на скромные платья; скулы низкие, подбородок чересчур острый, нос плоский, и... Сплошные несовершенства. Во всем. И потому он берет резец. — Подойди же, Юри, — уговаривает отец, заманивая ее на серебристый стол; на поясе у него висят совершенные, идеальные инструменты. Орудия всегда были безупречными: их зазубренные края оставляли пологий, очерченный алым, срез еще даже до того, как Юри успевала вскрикнуть от боли. Она подчиняется (как всегда) и сонно пялится в едва различимый потолок, пока изящные руки художника раскалывают, высекают, обтесывают, размазывая по ее угреватой коже слезы и кровь. В конце концов отец останавливается, недовольный, набрасывает белую рубашку на ее дрожащее тельце и отходит к другому краю студии, чтобы потрогать скульптуры; любовно высеченные беломраморные лица, слепо глядящие на нее. Вздернутые носы. Покатые лбы. Полные губы. Та красота, которой ей никогда не достичь. Юри — грешница. Ее дразнят за повязки на лице и бинты на запястьях, с восторгом набрасываются на нее, будто гарпии, сокрушая ее тщательно возведенные стены с помощью слов. Слова — точно цепы, хлысты и косы; слова ранят сильнее, чем когда-либо удавалось отцовским лезвиям и его отчаянной тоске по прекрасному. Она баюкает багровеющий синяк у себя на челюсти и сдерживает слезы — потому что она еще уродливей, когда плачет. Юри — предательница: своего отца, своих чувств, всего, что было для нее важным. Потому что есть одна девочка, которая грозит разрушить это все без остатка. Она прекрасна своими пурпурными локонами и низкой челкой, своими тонкими губами и большими янтарными глазами, а еще — улыбкой, которая тянется через все ее широкое девчоночье лицо. Огиномэ Момока. — Скажи-ка, Юри, — она дергается, слыша, как ее называют по имени, — ты веришь в судьбу? Запыхавшаяся и слегка покрасневшая, она поигрывает с краем своего клетчатого свитера и постукивает каблуками по ножкам парковой скамьи. Ни минуты спокойствия, всегда в постоянном движении: словно птица, готовая взвиться в воздух при малейшем шорохе. Камень падает в пруд, и мягкая рябь расходится от него к тому краешку вселенной, где находится Юри. Есть еще и мальчик — Кэйдзю Табуки. Он тихий, стеснительный и краснеет, когда Момка берет его за руку. Юри замечает его перевязанные пальцы и то, как он прячет их внутрь ладони, как морщится, стоит ей их пожать. Он сломан точно так же, как сама Юри. Юри — призрак. Табуки выглядит ошеломленным, и старшие Огиномэ плачут, укачивая своего новорожденного ребенка — кроху с подтекающим носом и мышиными прядками шоколадно-темных волос; в неуклюжих пальчиках она стискивает дневник. Ее розовое личико чересчур сморщено, но все-таки это — Момока. Юри осознаёт: это судьба. Момока мертва — тело, погребенное под обломками, и бледные, деформированные пальцы, торчащие из-под упавшего указателя метро; взамен явилась Ринго — всего лишь тень ее прежней славы. И потому Юри приносит клятву. Юри — звезда. Оказывается, она не настолько уродлива, как ее приучали верить. Миниатюрная девушка в шумном городе вздымающихся небоскребов и замусоренных сигаретами тротуаров, без малейшего следа косметики на лице, однажды она обнаруживает рекламу в углу воскресной газеты. Окинув взглядом свою ветхую съемную квартиру, она вглядывается в напечатанные мелким шрифтом слова и находит: «Требуются актрисы». Она начинает с малого — цветочницей в какой-то постановке по Моцарту или чем-то вроде. Вскоре — намазывая на лицо килограммы тонального крема — она поднимается до более крупных, более престижных ролей, до тех пор, пока не оказывается играющей сказочную принцессу, обладательницу густых ресниц и вычурных платьев. Стоя под багровыми полотнищами, среди тщательно проработанных декораций, она поет о любви и алых нитях судьбы — обо всем том, во что никогда не была способна верить сама. Юри — загадка. Для пытливых глаз всего мира она — Токикаго Юри, прекрасная актриса; она дарит своим поклонникам быстрое объятие одной рукой, росчерк на улыбающейся фотографии, слова, укрытые толстым слоем липкого меда. Но для Кэйдзю Табуки, того, кто всегда смотрел и ждал, она — знакомая незнакомка. Их встречи поначалу внезапные и мимолетные: мелкие столкновения нос-к-носу в городе, где теперь она может позволить себе не опускать голову и гордиться собой. Вежливое слово здесь, приподнятая шляпа там — пока в один прекрасный день они не заключают соглашение, стоя на заброшенном углу улицы под одним на двоих зонтом. — Быть вместе? — Она хмурится, пробуя на вкус свой блеск для губ, словно засахаренный фрукт. — Что навело тебя на такую мысль? Не то чтобы он был непривлекательным; даже наоборот, он повзрослел и вытянулся, утратил свою прежнюю неуклюжесть. — Момока хотела бы этого, — говорит он торжественно; кончик его носа блестит от дождя. Она сцеловывает капли у него со лба, втягивает носом мускусный запах его дешевого одеколона. Они прижимаются друг к другу, не обращая внимания на мокрую одежду, и больше нет необходимости ни в каких словах. Юри лгунья — она лжет и себе, и ему. Аромат ее ванильных духов остается на его руках, покрытых шрамами, когда она сворачивается у него на груди в ночной тишине; пальцы со следами ушибов скользят по его коже: касание, касание, касание. — Я люблю тебя, — всхлипывает она в плечо ему-спящему, притворившись, что это не с ним она лежит на общей постели, но с той, у кого — локоны цвета жевательной резинки и немигающие янтарные глаза. Она могла бы утонуть в них, точно в сотах, где застревают неосторожными пальцами, точно в смоле, обволакивающей беспечную муху липкими объятиями. Ворочаясь на шелковых простынях, обжигающих кожу, она не знает, закончится ли когда-нибудь этот самообман. Юри — мастерица слова. Они сидят вместе в изысканном кафе, неторопливо отпивая чай из чашек, пока сумерки растекаются вокруг болотной водой. Юри деликатно ставит чашку на блюдце, когда подходит нервная официантка, несущая фарфоровый поднос с выпечкой. Она улыбается плотно сжатыми губами и, быстро поблагодарив, выбирает одно пирожное с тарелки и откусывает крохотный кусочек. Запрокинув голову, она глядит сквозь порхающие ресницы, как он копирует ее изящные движения. Они едят в ледяном молчании. — Эти эклеры прелестны, правда? — спрашивает Табуки, слизывая крошки с губ кончиком языка. — Я же говорил, что тебе здесь понравится. — Говорил, — только и отвечает она и отворачивается посмотреть в окно, сложив руки на коленях. Она чувствует это и знает, что он чувствует тоже — призрачную вуаль неощутимости, окутывающую их, прутья клетки, запирающей злобные ядовитые уколы и несказанные слова. Отличие почти незаметно, лишь отзвук истины просачивается сквозь занавес, долетая до их искушенного слуха. Она думает об алых нитях — тех, что связывают предназначенных друг другу людей даже сквозь границы миров. Вот только любовь — это не то, что есть между ней и Табуки. Это — то, что они оба потеряли. Способ проскользнуть мимо демонов с двумя безликими марионетками, которые могут только повторять эти три коротких бессмысленных слова. Любовь, любовь, любовь, любовь. Но она знает: это только ненависть. Юри — воровка. Глаза — глубокие, выразительные, теплого шоколадного цвета — глядят на нее с презрением, губы поджаты в неуверенной гримасе. Коротко подстриженные волосы этой девочки — безнадежно обыкновенные, без того неповторимого розового оттенка и травяного запаха; бёдра широкие, фигура в форме песочных часов. Юри хочется проследить ладонями все её изгибы, скользить над каждой выемкой и впадиной, прижать лицо к мягкой ткани ее юбки, провести холодными пальцами по ее молочно-белым бедрам. Момока. «Ведьма», — думает девочка, обнимая булькающую кастрюльку с карри. Ничего страшного, думает Юри. Ведь это совсем не больно — становиться тем, что ты уже есть. Юри плачет. Она щелкает выключателем в шикарной кухне их новой квартиры в два часа ночи, в одну из тех ночей, когда он храпит на краю их кровати с балдахином, а она никак не может упасть в объятия сна. Ее заплаканные глаза моргают, прогоняя темноту; спотыкаясь, она пробирается вперед и вытаскивает яблоко из вазы с фруктами. Открывает ящик, берет серебряный нож с деревянной ручкой. Она безжалостно разрубает невинную желтую мякоть, сок брызгает вверх, на ее лицо. То, что было слегка неправильной формы фруктом, превратилось теперь в горку темнеющего пюре, а Юри тяжело дышит и всхлипывает — и, ей-богу, всё никак не поймёт: почему? Из пореза на пальце сочится кровь. Она подносит палец к губам, чувствует металлический вкус. Ей больно — больнее, чем она ожидала, потому что кровь не останавливается, и кажется, что этот вкус теперь навсегда останется у нее во рту. Она облизывает губы: кровь. Она чистит зубы: кровь. Она идет в кафе и притворяется, что наслаждается тарелкой шоколадных эклеров, — кровь, вечно, навсегда. Но это ничто по сравнению с тем, что вынесла Момока. Ничто из того, что она делала в своей жизни, не сравнится с тем, что Момока сделала для нее, с этой жертвой, с уроками, которые она давала своим тихим голосом, с уверениями, что Юри прекрасна, важна, любима. Это только лишний раз напоминает о том, почему она и Табуки остаются вместе. Чтобы восстановить волшебство воспоминания, прошлой жизни, сна — для этой вселенной, для их собственного эгоистичного, закрытого мира. Принести утешение, создать иллюзию обычной семьи, почтить неуловимый призрак девочки с блестящими глазами. Потому что вся эта милая ложь, все эти тонкие улыбки — всё же какое-никакое утешение среди груд обломков и разрушенных стен. Это их судьба, и она неизбежна. Если кто-то и знает хоть что-то о судьбе, это Токикаго Юри.