Мир, который

Шепард приходит, когда Явику уже довелось пострелять после криостаза, и он едва оправился от гибели всего, ради чего держал оружие. — Прости, если тебе приходится сражаться за мир, который тебе не хочется защищать. Ни толики вины, смущения или неловкости перед протеанином коммандер не испытывает. И всё же. Он вспоминает. Цитадель, суетливую и живую. Цитадель, на которой не чтут Дня Погибших Воинов, позабыли имя Ялла Хасара, аватара мудрости, и сравняли с землёй башни из стали и янтаря. Человеческая кожа впитывает цвет, как бумага. В окружении огней, пропахших ложью, свободой и ворка, лицо Шепард кораллово-красное, россыпи веснушек серые, рана на виске чёрная. — Я мщу, — коротко отвечает он. — И всё же, — коротко кивает Шепард, будто, проклятая женщина, имеет право видеть его насквозь. — Твой мир был похож на это? Или каким он был? — с искренним и в то же время прохладным интересом спрашивает она позже, стирая едкую пыль Тучанки со лба, пока Праматерь молотильщиков тащит вглубь земли Жнеца класса «Разрушитель». В контексте разговора ясно, что капитан не о войне и боли, силе и крови (если про протеанский цикл вообще можно говорить иначе). Плечи опускаются синхронно вдоху, почти незримо. Капитан, как и азари, не готова принять всё, что он скажет. Капитан, в отличие от азари, готова услышать даже то, что Явик и сам почему-то не хочет произносить. — Тем, что вы не хотели бы защищать. В ответ Шепард усеивает руины Лондона трупами Жнецов и выгибается дугой, пока врачи полевого госпиталя орут и пытаются приладить респиратор к её обгоревшем губам. Где-то за сотни световых лет, на забытой планете-саде Явик до крови сжимает разбитые кулаки и думает об иронии Вселенной, куда более жестокой, чем даже та, на которую он способен: тот, кто хотел жить, умирает. Тот, кто искал смерти, остаётся. Ночью ему снятся зелёные глаза с лавовой сердцевиной, сверкающей из-под сожжёных ресниц, полные болевого шока, борьбы и ненависти. — Коммандер. Что вы видели, когда были мертвы? — глухо спрашивает Явик на третий день после того, как снова встречает эти глаза вживую. Шепард понимает, к чему всё это, но пожимает плечами и остаётся честной: — Ничего. По ту сторону не сияют янтарём в свете солнца воскресшие протеанские города, не ждут его его братья. Не ждут, чтобы повторить высеченную на собственных нервах истину, которая так и не стала казаться вернее спустя вечность повторных взмахов лезвия памяти: ты поступил правильно, когда перерезал им глотки, правильно, когда заставил их задыхаться клокочущей кровью, горячей, как сердце тысяч плавильных печей. — Либо кто-то по ту сторону не хочет, чтобы мы помнили, — добавляет она. — Умереть мы всегда успеем, Явик. Мертвецы будут ждать нас вечно. Им некуда спешить. Тишина над Лондоном — как тысяча звёздных вакуумов. Хлопки, крики и плач в пастях иссиня-стальных завалов только усиливают её глубину. То, что осталось от волос Шепард, ещё пахнет смертью. Сердце замирает ровно там, где рёбра чувствуют мягкое давление её груди. Под робким, серым от пепла снегом, стоя на крыше лондонского госпиталя, подумать о том, что, что Шепард — лучшая часть этого цикла, Явик позволяет себе в первый и последний раз. Явик всё ещё жив.