***
За долгие годы в браке Мэри почти научилась соответствовать образу идеальной жены: плести косы и сложные причёски, завязывать виндзорские узлы и галстук-бабочку, крахмалить колоратку и гладить мантию, варить овсянку и жарить панкейки, улыбаться детям по утрам и целовать их на ночь. Простые механические действия. Не сложнее команды «место» или «дай лапу». Но ей так и не удалось научиться притворяться счастливой. Она не смогла найти в себе силы чтобы фальшиво улыбаться очередным соседям, сменяющим друг друга чаще, чем времена года. Или ходить на воскресные службы мужа и изображать добродетельную католичку. Скрывать свое безразличие к детям Мэри тоже не научилась. Её тошнило от собственной жизни, от лица Джозефа и его маленьких копий, от запаха брауни, пропитавшего кухню, и от коллекции крестов в гостиной.***
По началу ей казалось, что она справится. Что нужно просто привыкнуть, смириться, ведь все так делают. Казалось, что мама была права, что главное — уважение, что дети — это счастье. Но чем дальше, тем меньше в это верилось и тем больше крепла ненависть к этой слащавой лжи. И справиться с ней не помогали ни психологи, ни тренинги, ни семинары на которые она ходила по началу, в попытке примириться со своей жизнью. Не помогали ни психотерапевты, к которым водил её супруг, ни таблетки, от которых хотелось то ли блевать, то ли спать, то ли сдохнуть. Не помогало ничего. Даже вино давало лишь иллюзорное ощущение свободы. Вместо забвения приходили только похмелье и боль. А за ними — упрёки, обвинения и скандалы. Первая измена Джозефа стала началом конца. Её жизнь рушилась, а Мэри смотрела на это сквозь тонкое стекло бокала и решётки приютских вольеров. И ничего не чувствовала. Ночные загулы по барам, в одиночку или в компании старины Роберта, стали необходимостью. Когда его накрывало очередными теориями заговоров — то дежурства в приюте, в одиночку или вместе с Дэмианом, помогали спастись от грызущего мозг отчаяния. Все что угодно, лишь бы не видеть лживых улыбок мужа и не слышать детский лепет, раздражающий до зубовного скрежета. Мэри научилась убегать от своих проблем, прятаться от боли, непонимания и одиночества. Скрывать свои слезы за злым сарказмом, пока голодная пустота под ребрами разрасталась как плесень, заполняя нутро зудящим беспокойством, прорастая сквозь кости нервной дрожью, выматывая до изнеможения, делая ночные кошмары не отличимыми от реальности, а реальность — от кошмаров. Но она сильная женщина, кто бы что ни говорил. Когда перестало помогать все, когда хотелось закрыть глаза и просто шагнуть в пустоту обрыва, не чувствовать разъедающей душевной боли — она нашла выход.***
Вечерами, после семейных ужинов, наполненных неловким молчанием и редкими диалогами вроде: «Кристи, ангел мой, передай папе соль» или «Крис, убери со стола локти, это не прилично», Джозеф собирает детей в гостиной и читает им. Иногда библию, иногда сказки — Мэри не видит разницы. Она домывает посуду, забирает из кладовой бутылку вина и уходит наверх, спиной чувствуя неодобрение мужа. Закрывшись в ванной, она открывает кран и несколько минут просто стоит, глядя как покрывается испариной зеркало, и слушая воду. Её плеск успокаивает, глушит звуки дома, помогает спрятаться от всего мира. И от самой себя. Когда зеркальная гладь затягивает влажной испариной, переставая отражать что-либо, кроме мутных силуэтов, Мэри раздевается. Медленно, не спеша, она складывает свои вещи на тумбу. Из косметички в зеркале достает перекись, бритву и жгут. Она всегда думает о последствиях. У Мэри красивая фигура, даже учитывая четверых детей. Аккуратная грудь, тонкая талия, широкие бедра и стройные ноги, с еле заметными следами растяжек. Россыпь веснушек на плечах и созвездия из родинок на спине. Единственное что портит её — шрамы. Множество шрамов покрывают тело женщины: предплечья, внутреннюю сторону бедер и низ живота. Одни из них светлые, тонкие черточки, почти неотличимые от послеродовых растяжек. Другие — тёмно розовые, кривые и выпуклые, уже успевшие зарубцеваться. Есть и совсем свежие, едва затянувшиеся тонкой кожицей или ещё покрытые кровавой коркой. И все они расположены так, чтобы прятаться под длинными рукавами свитеров и подолом скромных юбок в пол. Это её крест и её спасение. Её страшная тайна. Когда она садится на дно пустой ванны, кожа покрывается мурашками и неприятно липнет к холодному акрилу. Но это не важно. Физический дискомфорт — это меньшее что заботит её в такие моменты. Она берет бритву и рука её не дрожит. Лезвие хищно поблескивает в желтом свете лампы и долго танцует по коже, щекоткой отдаваясь в позвоночнике. Первый порез всегда самый страшный. Дальше — проще. Кожа мягко расступается под острием бритвенного лезвия. Сначала видна только тонкая линия, словно она порезалась бумагой, но потом, края раны раскрываются, набухают кровавыми каплями, и тогда приходит боль. Она горит на потрепанных нервах, выжигая вязкий туман отчаяния изнутри. И с каждым порезом, с каждым огненным росчерком, каждой кровавой дорожкой душевная боль утихает. Отступает бессильная ненависть, притихает голодная пустота там, где должно быть сердце. Размыкаются чугунные кольца на рёбрах, падая на дно ванной каплями пота. И Мэри становится легче дышать. Она снова чувствует себя живой, настоящей. Ей снова хочется жить, и это пьянит сильнее вина. Голова кружится от восторга и она смеется. Тихо, чтобы никто не услышал. Наблюдает за темными каплями крови, расползающимися по коже и стекающими вместе с водой в слив. Наслаждается свободой и лёгкостью. А после - обрабатывает каждый порез, жмурясь от горячего жжения перекиси, смывает подсохшие разводы, заклеивает глубокие раны. И прячет свою аптечку до следующего раза. Когда она выходит из ванной, Джозеф все ещё читает детям. А это значит, что у неё ещё есть время, чтобы побыть счастливой. Мэри сильная женщина, кто бы что ни говорил. Но даже у сильных людей есть свои слабости.