Сплетение нитей

Блики света падали на волосы Финвэ, вспыхивая на прядях, рассыпавшихся по коленям Мириэль и по серебристому песку. Концы некоторых, отнесенных в сторону дыханием ветра, доходили почти до края воды, где море с неторопливой нежностью перекатывалось вперед и назад. — Ты задумывался когда-нибудь: есть ли другой способ переправы, кроме как быть доставленными на острове? — спросила Мириэль, вглядываясь туда, где свет, проникающий сквозь Калакирию, касался морских теней, тускнеющих вдалеке до пурпурного оттенка, а следом — и до того же иссиня-черного, что и отблески света на волосах ее мужа. — Полагаю, он должен быть, — отозвался Финвэ расслабленным, мягко рокочущим голосом. — Тэлери на своих судах заходили гораздо дальше Тол-Эрессэа, пока они еще обитали там; будь у них достаточно провианта, я думаю, они сумели бы совершить это путешествие, пусть даже оно окажется очень далеким. Также я слышал, что говорят, будто море сужается к северу. Конечно, там все равно придется пересечь какое-то расстояние, но я бы сказал, что Ольвэ и Альпанэллэ ответят лучше. Давай спросим их, когда придет время возвращаться. Мириэль издала неопределенный звук. Все в ней оставалось без движения, кроме пальцев, сплетавших узелки и сети в волосах Финвэ, пока тот не повернул голову, целуя ее в живот. Он глядел на нее умоляющими глазами до тех самых пор, пока праздные раздумья не были позабыты, и она не рассмеялась: — Ладно, хорошо. Но пусть никто не говорит, будто король и королева только растрачивали зря свое время в Альквалондэ, занимаясь любовью на побережье, хотя прибыли сюда, чтобы поздравить тэлери с окончанием постройки их городов. *** После своей смерти она лишь смутно помнила этот день, хотя он по-прежнему оставался с нею в том нагромождении воспоминаний, которые она стискивала в усталых руках, точно нити, тянувшиеся за нею со стен и потолков, украшенных гобеленами. Она собирала их, расплетенных, все больше и больше — сцены из ее жизни, при взгляде на которые она не могла не задуматься: наказание ли это, или Мандос просто делает именно то, о чем она молила его — отправляет ее в не-бытие, освобождает от утомления, и это она сама, вопреки всему, цепляется за существование? Как бы там ни было, она не могла расстаться ни с чем из этого. Она уносила расплетенные гобелены с собой, в убежище, которое невольно создала для себя в Чертогах. В иных обстоятельствах это было бы даже радостно: понять, как именно в этом неустойчивом месте окружение изменялось, дабы приспособиться к ее желаниям — порой сознательным, порой нет. Единственным, чего ее воля не могла вызвать к существованию в этом царстве духа и разума, были физические, материальные предметы: вроде ткацкого станка и веретена, которых ей отчаянно не хватало, чтобы распутать беспорядочную вязь нитей, струившихся сквозь пальцы и стекавших к ногам; пряжа тянулась за нею, точно шлейф платья. Когда ей удавалось, она восстанавливала их до какого-то подобия порядка — завитки и паутинки событий, которые она могла соотнести между собой. Ее обиталище начинало напоминать логово паука, но она чувствовала себя уютнее, когда порядок вернулся — за исключением одной примечательной нити, которую Мириэль не знала, к чему отнести: та обвивала ее, пронизывая насквозь, точно шнуровка, преимущественно золотая и алая, с включениями тончайших ниток зеленого, желтого и белого цвета, которую ей не удавалось расплести и с которой ее пальцы соскальзывали, враз становясь неуклюжими, лишенными всей своей прижизненной чуткости. Она могла лишь идти по следу, пока не обнаружила гобелен-источник. То был диптих: день на морском берегу, ставший днем зачатия Феанаро, и размытые пятна цвета, связующие мирную сцену с тем, что произошло годом позже — муками его рождения. На гобелене он выглядел так, будто уже горит, а она лежала на постели, окруженная девами Эстэ, бледная и бесцветная, как мотылек. Когда она дернула за нить, спеша ускользнуть, младенец словно бы шевельнулся: прекратил плакать и повернул голову, глядя прямо на нее — и дальше, ей за плечо, вдоль длинной галереи, в которой она себя обнаружила. Там, где толстая нить соединялась с гобеленом, она становилась его необрезанной пуповиной. Ее сердце забилось бы сильнее, будь у нее сейчас сердце. Какую бы любовь ни питала она к своему сыну, ей захотелось избавиться от нити, но та совершенно не поддавалась. Ей пришло на ум что-то вроде паутинного шелка, только прочнее. Будь в ней до сих пор живая кровь, она бы разодрала себе пальцы, пытаясь выдернуть нить из собственной сердцевины, и сломала бы зубы, пытаясь перегрызть ее. Но она не была способна на это — не больше, чем способен паук вырвать свой же прядильный орган. Она бежала обратно в свое убежище и отыскала там самый бессветный угол; Валар ли приходили к ней, упрашивая вернуться, Ниэнна ли просто стояла и глядела на нее, пока озера слез собирались у ее ног, говоря о Разлуке между нею и Финвэ, — она отсылала всех прочь и оставалась во тьме, и перебирала свои нити, позволив времени течь — если только оно течет в Мандосе, — покуда мощный рывок не выдернул ее из ее укрытия с едва ли не физической силой — если только такой силе есть место в Мандосе. *** Ее увлекло вновь в тот же самый коридор. Младенец Феанаро замер теперь неподвижно, за исключением глаз — которые, ей казалось, следовали за каждым ее движением, но вскоре она решилась идти дальше, вопреки тошноте, которую ощутила бы, располагай до сих пор телом, способным на нечто подобное; и даже это чувство вскоре исчезло, уступив место изумлению. Перед нею появлялось все больше, больше и больше гобеленов о Феанаро. Он неизменно сиял, и неизменно оживал под ее прикосновением — и столь же живо, открыла она, отзывался на ее указания. Он пришел к девушке по имени Нэрданель, когда Мириэль подтолкнула его острым краем броши, зажатой в его ладони: сначала с серебряным кольцом, а следом и с золотым. Нить тянулась дальше, к пиру, устроенному в честь их союза, и Мириэль плакала, видя Индис близ Финвэ — от облегчения, на этот раз, и не меньше, ведь она видела, как горевали оба, Феанаро и Финвэ, и в который уже раз пожалела, что настолько утомлена и что другая вынуждена была занять ее место, пусть даже подруга, какой Индис была для нее при жизни. И впервые вдруг в ней возникло побуждение не исчезнуть, умереть целиком и полностью, но вернуться. Чем больше она смотрела, чем больше понимала своего сына — не отвлеченным представлением о материнском долге, — тем невозможнее становилось не обожать его, не следить пристально за всем, что происходило в его жизни: его блистательному, яркому духу немыслимо было сопротивляться — и не то чтобы она желала того. Нить так же крепко держала ее, свиваясь дальше и дальше. Феанаро со своим собственным семейством, его ссоры, его успехи, его пронзительно-сверкающие камни, пока, наконец, оттенки и свет гобелена не изменились — золото потускнело и белый сделался неясно-серым, а следом все полностью потемнело, когда умерли Древа — провал в иссиня-черную бездну, пронизанную отблесками пламени. Ее пуповина никогда еще не сияла столь же ярко-алым. Все Чертоги с глубоким стоном содрогнулись, когда она вступила в эту их новую часть — как если бы свет именно теперь исчез в челюстях мерзостной паучихи; как если бы это их супруг лежал убитым и лишенным королевского достоинства в своем северном изгнании. Наконец, она подошла к пустой раме ткацкого станка, которая начала заполняться под невидимыми руками, покуда Мириэль стояла и глядела, как создается новый гобелен. Вновь тьма, и вновь пламя. Она ощущала цвет — скорее, чем просто припоминала; и в самом деле, казалось, что нить тянется из самой ее сердцевины, складываясь в картину, обретая форму перед ее глазами, точно чернила на чистой странице — тот же иссиня-черный цвет, каким было море вдалеке, когда они смотрели на него вместе с Финвэ, а теперь — Феанаро встал лагерем перед этим морем во тьме. Его силуэт огромным языком пламени маячил на возвышенности над побережьем. Будь у Мириэль рот, в нем бы сделалось сухо. Ей думалось, что она может различить на заднем плане этой картины то укромное место между двух больших скал, где они с Финвэ занимались любовью в тот день, но Феанаро был в непрестанном движении, и его взгляд убегал от этого места — и от нее — устремляясь к гавани и лебединым судам, стоящим на якоре под сводом естественной каменной арки, отмечавшей портовые врата Альквалондэ. Ни единый из прочих гобеленов в том коридоре не был воспоминанием, образом памяти — по крайней мере, принадлежащим ей: просто потому, что она не присутствовала при том, как эти события разворачивались в жизни; но никогда раньше из центра ее существа не исходило столь внезапной, ужасающей необходимости и беспримесного горя при виде развернувшейся перед ней сцены, и она судорожно вцепилась в тянущуюся из нее нить-пуповину. Феанаро переменил позу и повернулся, чтобы взглянуть на нее, и Мириэль стала понятна его тоска. Слова полились из нее — или полились бы, будь у нее язык, чтобы произносить их. И все же, казалось, ее сын слышал. — Есть путь через море. Он есть. Твой отец когда-то давно говорил об этом: к северу, на корабле. Не было ни звука, когда он повернул голову: только блеск его пронзительных глаз — так ужасающе знакомый и так любимый, — только движение его губ. — Я должен идти; я поклялся. Помоги мне, о мать, если ты это можешь. Укажи мне путь, дай мне корабль там, где неверные тэлери отвернулись от меня в час нужды. Она плакала — или заплакала бы, будь у нее слезы. Глаза Феанаро сверкали во мраке. — Разве не чтил я всегда твою память, разве не всегда защищал тебя против тех, кто запятнал бы твои желания искажением нашей речи? Разве не отплатишь ты той же мерой, разве ты не любишь меня? Помоги мне. Она вновь ощутила это осязаемое притяжение — на сей раз болезненное и гневное, глубоко внутри нее. Где-то позади, в ее укромном убежище, хранились воспоминания о дружбе и смехе вместе с Ольвэ и Альпанэллэ, и чувство предательства, которое она ощутила от имени сына, было настолько острым, что ей захотелось суметь рвануться назад и разорвать их в клочья, аквамариновые и серебристые, — но прежде всего она знала, что должна сейчас сделать. Это укоротит ту нить, что связывает ее и сына, сделает их ближе, ее — к жизни, и его — к смерти, наперекор тому, чего они бы оба желали. Но алого волокна здесь хватало с избытком: достаточно, чтобы целиком обратить Альквалондэ в кровь и клинки под светом факелов. Установив раму, Мириэль приступила к работе.