Закат давно догорел и потух, что изысканная свеча в канделябре из линии горизонта. Лунный свет мягко проливался сквозь большое панорамное окно и серебрил внутренность комнаты мерцающей кистью. Высоко в небе полная луна безразлично взирала на угольно-чёрную землю.
Полнолуние — особое время. Оно окутано ореолом мрачной таинственности. Луна — сгусток скрытых страхов, неосознанных желаний и нереализованных надежд. По крайней мере, так полагали люди в древности, приписывая ей мифические свойства. Люди сочинили сотни легенд и сказаний из-за суеверного страха перед ней: начиная от существ, похожих на людей, что в полнолуние обращаются в животных, и заканчивая ведьмовскими шабашами.
Лайт не верил во все эти бредни, что сочинили предки с ограниченным представлением об окружающем мире, но не мог отрицать, что луна, несомненно, как-то влияла на человека. Глупо было бы отрицать статистику, а она показывала, что именно на полнолуния приходится пик дорожно-транспортных происшествий; люди чаще ввязываются в ссоры и уличные драки, да и в принципе хуже себя контролируют. Он и сам ощущал смутную тревогу.
За день произошло слишком много событий. Он сидел, привалившись к спинке кресла, чувствуя себя смертельно уставшим, и глядел через ударопрочное стекло на город, что никогда не спал. Токио представлял собой чёрную карту с мерцающими огоньками, растянувшуюся до горизонта. Было трудно прочитать эту карту — она всё время менялась, принимала всё новые и новые обличия, примеряла новые маски. Все эти черточки, точки и штрихи из света следовало толковать как абстрактную живопись — следы памяти человечества. Где-то в этом загадочном лабиринте скрывался ответ.
В десятках метров под ним беспокойно гудели автомобили. В таком мегаполисе, как Токио, даже ночью пробки. А впрочем, Токио жил по-настоящему только ночью. Днём он прикрывался вуалью благодетельной вежливости и невинности; ночью же воскресал из пепла и изо всех сил горел завораживающим пламенем порока и разврата.
В комнате властвовало безмолвие. Оно невесомой паутиной покорно падало им на плечи, склеивая судьбы.
Лайт посмотрел на Рюдзаки, закутавшегося в одеяло молчания. Он не проронил ни слова с того момента, как разошлась следственная группа, и они остались наедине. Он даже почти не двигался. Застыл, прижав колени к груди и положив на них подбородок, и невидяще взирал на экран блокировки компьютера.
Растрёпанные угольно-чёрные волосы торчали какими-то перьями. В выпученных глазах словно отразилась сама тьма, усеянная горошинами света. Лайт буквально чувствовал, как работают извилины Эл, как шумят в гениальной голове процессоры. О чём он думал? Что недоговаривал, что скрывал? Больше всего на свете Лайт хотел залезть в эти блестящие мозги и узнать, что хранится на их жёстком диске.
Ну, сейчас он хотя бы не следит за мной, и то хорошо, — подумал Ягами.
Перед ним лежал девственно-чистый лист принтерной бумаги и шариковая ручка, которую он осторожно поднял и задумчиво покрутил в руках.
Итак, что он имел? Лайт аккуратно зарисовал квадрат и вписал в него своё имя. Лайт Ягами. Рядом он написал имя отца, а также матери и младшей сестры, с которыми он ещё не виделся. Это было большое упущение, необходимо было каким-то образом попасть домой и поговорить с ними. Может, они расскажут больше, чем Эл.
Лайт написал «Рюдзаки» на другой стороне листа и обвёл в круг. Он был самой загадочной фигурой на доске реальности и одновременно самой большой проблемой, поскольку пока он рядом — у Лайта связаны руки. Это нельзя было оставлять просто так.
Лайт не знал, сколько времени ему отмерено здесь высшими силами, прежде чем им надоест эта забава и они вернут его в Пустоту так же легко, как оттуда вытащили. Но он предпочитал не строить иллюзий, поэтому следовало считать, что времени катастрофически мало. И тратить его впустую было крайне безрассудно.
Но Эл был единственным человеком, которого Лайт помнил, хоть и смутно, поэтому терять его из виду тоже не стоило.
«Сегодня колокола звенят особенно громко…»
Лайт поставил рядом с прозвищем детектива знак вопроса. После этого он записал имена детективов из команды по поимке Киры и Мису. Амане тоже вызывала немало вопросов. По первому впечатлению она казалось обычной глупой девицей из тех, что думают лишь о гороскопах, модных шмотках и косметики, потерявших разум при очередном просмотре дорамы. Но не зря же Эл подозревал и её. Ещё и пытался оградить её от общения с Лайтом. Это тоже неспроста. Подумав, Лайт поставил рядом с «Амане Миса» точку.
Было ещё странное слово, которое шептали голоса во время приступа. Ещё днём он вбил его в поисковик и обнаружил, что это кусок названия реки на острове Сикоку. Ему нужно было как-то туда попасть, чтобы проверить догадку.
Тяжело вздохнув, Лайт отложил ручку и утомлённо откинулся на спинку кресла, запрокинув голову, когда почувствовал на себе прожигающий взгляд. Он подавил инстинктивное желание вздрогнуть и остался в том же положении, педантично контролируя движения каждой мышцы.
— Лайт-кун устал? — тихо спросил Эл, и Лайт удивился. Слишком уж это было похоже на заботу.
Но Лайт доподлинно знал, что Эл не заботило ничего, кроме его садистских развлечений, поэтому не вёлся ни на эту обеспокоенную интонацию, ни на вежливые улыбки, ведь в его глазах зияла оскаленной пастью пустота.
Пусть де-факто они были знакомы не больше месяца, Лайт чувствовал, что знает Эл целую вечность. Поэтому не верил ни в одну из многочисленных ипостасей. В самом нутре Эл скрывался камень — твёрдый и холодный гранит. И всё то, что Лайт видел в нём этим утром, — не более чем игра. Эл лгал каждым своим вздохом и шагом, самим своим существованием. Тем более иронично смотрится желание нового Киры заявить правду миру.
— Нет, — Лайт благодарно, но чуть устало улыбнулся, как и полагается в такой ситуации.
— Это хорошо, — Эл рассеянно складывал всё, что лежало у него на столе, в симметричном порядке. — Нам предстоит много работы и не хотелось бы терять время.
Лайту хотелось ответить что-нибудь едкое по типу: «Ты хотел сказать, мне предстоит много работы? Потому что ты не делаешь ничего, только пялишься в монитор», но он воздержался. Выпрямившись, он снова взял ручку и записал список мест, в которых ему нужно побывать: старшую школу и университет, в которых учился, дом, побережье Симанто. Он едва удержался от того, чтобы подскочить, когда его плеча коснулась чья-то рука.
Эл тут же отдёрнул кисть. Он светился каким-то ребяческим любопытством.
— Что ты делаешь, Лайт-кун?
— Пишу, — угрюмо ответил Лайт, недовольный вторжением в личное пространство.
— А что именно ты пишешь? — вкрадчиво поинтересовался Эл. Лайт предусмотрел такое развитие событий, поэтому не переживал, что Эл что-то поймёт в его записях. Он протянул Рюдзаки лист.
Эл взял его в своей обычной манере и внимательно рассмотрел со всех сторон.
— Ты хочешь узнать о своём прошлом и проверить информацию, которую я тебе дал, — скучно произнёс Рюдзаки. — Как похоже на тебя, Лайт-кун. Но зачем тебе на побережье Симанто?
— Мы ездили туда в турпоход с классом, — спокойно отозвался Лайт. — Я вспомнил это сегодня утром.
Эл подозрительно посмотрел на него.
— Ты начинаешь вспоминать? Почему ты никому не сообщил об этом? — опасно сказал он. Лайт легко пожал плечами, хотя внутри всё скручивалось в спираль от волнения:
— Были дела поважнее, не находишь? — он улыбнулся со спокойствием тысячи Будд.
— Что ещё ты вспомнил? — потребовал Эл. Лайту показалось, что тёмный зрачок, поглотивший радужку, подрагивал в предвкушении; это была лишь игра света.
С мерзким ощущением скребущих внутри кошек он посмотрел на эти обескровленные упрямые губы и на удивление длинные ресницы, на острый подбородок и на впалые бледные щёки, на которых плясали синеватые завихрения теней.
Он смотрел и думал, что таит в себе этот обезличенный человек.
Что ты хотел сказать мне тогда, Рюдзаки? О чём ты промолчал?
Чем же закончилась та история? За что я должен был столько лет страдать?
Воспоминания набросились на Лайта, как оголодавшая стая волков. Как саундтрек, прозвучали его собственные предсмертные крики, эхом отражаясь от черепушки. Он умирал тысячи раз, его сердце разрывалось тысячи раз, но он просыпался снова и умирал, умирал, умирал.
Пульс ускорился, отдаваясь стуком где-то в висках. Лайт вглядывался в такие знакомые черты и судорожно размышлял, уцепившись за ниточку, ведущую к разгадке.
Что, если я и вправду Кира?
— Ничего, Рюдзаки.
***
За окном проносился оживлённый ночной Токио. В машине играла какая-то современная попсовая песня.
Сатико сидела на заднем сидении, смиренно сложив руки на колени, скрывшись в тени. Она смотрела на свои ноги, обутые в мягкие сапоги, и чувствовала себя ужасно старой.
Шёл снег. Белые мягкие хлопья, похожие на маленьких балерин, кружились в последнем танце, опускались на сырой асфальт и тут же таяли, оставляя после себя лишь слякоть.
Когда здесь кто-то был,
Он сказал мне тёплые слова.
Что же сейчас? Что же сейчас…
А, больше его нет.*
Автомобили тревожно загудели. Водитель убавил радио, когда они остановились в пробке, и обернулся на неё.
— Вы выглядите очень грустной, госпожа. Это связано с тем, что мы едем в больницу, да? — вежливо спросил он. Сатико поджала губы, сдерживая слёзы; когда тебя жалеют, почему-то плакать хочется только больше. Но она уже не в тех летах, чтобы, как молодые девушки, позволять себе эмоции на людях.
— Да, — с трудом шевеля губами, ответила она.
Водитель сложил рот буквой «о» и хотел что-то сказать, но осёкся. К тому же, в шеренге машин началось движение, поэтому он отвернулся обратно и тронул авто.
Я улыбаюсь сквозь слёзы.
До недавнего времени это были проблемы другого человека.
Думаю, каждый кого-то защищает
До безрассудства.
Чтобы заглушить тишину, водитель вновь прибавил звук. Сатико наконец нашла в себе силы поднять голову и посмотрела в окно. Глянцево горели витрины модных бутиков и кофеен, по улицам гуляла весёлая молодёжь в эпатажной одежде — видимо, проходил какой-то гик-фестиваль. На мгновение Сатико показалось, что на скамейке сидели Лайт и Саю, и сердце заныло.
Водитель, заметивший движение на заднем сидении, решился заговорить снова.
— Простите, что лезу не в своё дело… Это не слишком-то вежливо. Но я человек простой. Я ведь столько лет таксую, всякие клиенты бывают. Но не каждый день увидишь, чтобы такая красивая госпожа так убивалась. Скажите, что у вас произошло? — нескладно спросил он, угрюмо уставившись в лобовое стекло, по которому ходили стеклоочистители, счищая снег.
Сатико вздрогнула от звука его голоса. Она затравленно посмотрела на затылок мужчины.
Она подумала, что видела его где-то раньше, но не могла вспомнить, где.
— Нет, всё в порядке, не просите прощения, господин, — справившись со ставшим поперёк горла комом, тихо произнесла она. — В больнице мой сын.
В её глазах влажно блестели огни от фар машины, которая ехала сразу за ними. Сатико почувствовала облегчение от того, что произнесла этот факт вслух. Почему-то этот человек внушал ей доверие.
Водитель тяжело вздохнул.
— Вот как… — с грустью сказал он. Сатико увидела его молодое лицо в зеркале заднего вида; оно казалось потухшим, хотя она с трудом могла разобрать черты в темноте. — Мне очень жаль, госпожа. Но я верю, что с вашим сыном всё будет хорошо. Не всё же ещё потеряно.
Сатико твёрдо кивнула и с уверенностью заявила:
— Да. Ничего ещё не потеряно.
Повисло молчание. Через какое-то время она увидела из окна большое здание в индустриальном стиле. На нём красовалась большая надпись «Центральная больница». Водитель остановил машину на парковке, обозначенной знаком. Сатико завозилась; она расстегнула сумочку и достала кошелёк, но мужчина жестом остановил её.
— Не нужно. Удачи вам, госпожа.
Сатико поблагодарила его и вылезла из машины.
В её груди червём ворочалось тяжёлое чувство. Она напоминала себе, уговаривая, что её сын в стабильном состоянии, что с ним всё будет хорошо, что медицина сейчас не та, что раньше, что Лайт очень сильный и обязательно справится. Но тревога только усиливалась.
Сатико медленно брела к главному входу больницы, будто каждый шаг стоил ей частички жизни. Она боялась того, что может увидеть. Ей показалось, что прошла вечность, прежде чем она прошла в светлый холл и подошла к стойке регистрации.
— Добрый вечер. Меня интересует Ягами Лайт, — глухо произнесла Сатико. Вдруг в ней проснулась надежда, что Лайт сейчас проснётся, и всё окажется хорошо.
— Дежурный врач дал распоряжение никого к нему не пускать, — мельком взглянув на неё, отрешённо сказала администратор — средних лет женщина с крашеными волосами и безучастными карими глазами, выглядывающими из-под сетки морщин.
Её слова дошли до Сатико с трудом, и она заторможено кивнула — сказывались последствия нервного потрясения.
— Я его мать, Ягами Сатико, — пояснила госпожа Ягами. Слов оказалось недостаточно, и Сатико пришлось предоставить документы и некоторое время потратить на переговоры, прежде чем администратор неохотно пропустила её.
Она ждала лифта мучительно долго. Её мысли блуждали в зарослях бед и тревог, словно бескрылые птицы.
Этаж встретил её табличкой с надписью «Отделение реанимации и интенсивной терапии». Она направилось прямо.
Звук её шагов гулко разносился по коридору, отражаясь от безжизненных стен. Оглядываясь на все двери, встречавшиеся на пути, Сатико искала нужную палату. Когда она всё-таки нашла её в самом конце коридора, она с минуту нерешительно топталась рядом, после чего, закрыв глаза и глубоко вздохнув, Сатико распахнула дверь.
В палате царил полумрак, шторы были плотно задёрнуты. Лайт лежал на больничной койке с закрытыми глазами, бледный до синевы, с сухой, как пергамент, кожей. На его лице была закреплена кислородная маска, из руки торчала капельница, весь он был обложен грелками. В тишине палаты отчётливо разносилось равномерное пиканье аппарата жизнеобеспечения.
Сатико замерла на пороге, оцепенев, не в силах поверить, что могла сегодня лишиться Лайта, своего прекрасного и горячо любимого сына. Она думала о том, что возилась на кухне и смотрела телевизор, пока он боролся за жизнь. Её остро уколола вина.
Сатико скользила взглядом по Лайту с жалостью и раскаянием, отмечая, какой он худой. Она не видела его несколько месяцев, а теперь видит таким, мечущимся между жизнью и смертью.
Вдруг периферийным зрением она заметила какое-то движение. Кто-то тянулся к аппарату жизнеобеспечения, собираясь отключить. По спине пробежал холодок, и Сатико в панике закричала не своим голосом:
— Что ты делаешь?!
Только затем она осознала, кто это.
Соичиро так резко обернулся на крик, что едва не потерял равновесие, и замер, как вкопанный.
Сатико упала на колени, разом потеряв все силы. С грохотом вывалилась сумочка из ослабевших рук. Широко распахнутыми глазами она смотрела на своего мужа, который только что чуть не убил их сына. Она не заметила, как по щекам градом покатились слёзы.
— Боже мой… — прошептала она, кое-как ворочая пересохшими губами. — Зачем, Соичиро?
Господин Ягами с шумом рухнул на стул, будто ноги больше не держали его. Плечи его заметно обвисли, руки болтались, как сломанные крылья, словно из него извлекли стержень, позволявший раньше держаться прямо. Он смотрел на неё невидящим, затравленным взглядом. В выражении его лица читалась безысходность.
— Значит, вот как… — пробормотал он. — Вот как… Может быть, тебе и вправду лучше было умереть здесь и сейчас, сын. Но теперь уже ничего не поделаешь. Прости меня. Я сделал всё, что мог, но больше мне нечего тебе предложить.
