***
Немой забыл своё старое имя, навсегда отказался от речи и прошлого. Но с Дирмутом ему всё это было не нужно. Нежный и дикий, как сама ирландская природа, он завладел сердцем Немого играючи, как никто и никогда раньше. Немой часто видел сны о своих походах. Густой маслянистый запах крови, привкус железа на губах, крепкая рукоять меча в ладони. Ему снилось, как верный конь осторожно ступает среди поверженных вражеских тел, но постоянно попадает копытом то на чью-то голову — и та лопается с противным треском ломающихся костей, то на чьё-то брюхо — и с хлюпающим звуком проваливается в месиво чужой плоти. Снилось, как меч, движимый его рукой, опускается на голову ошеломлённого врага, рассекая её до груди, всё ещё закованной в доспех. Звучный хруст, брызги мозга из расколовшегося черепа и фонтан крови из разрубленной шеи. Но Дирмут всегда приходил во время самых тяжких кошмаров, обнимал, клал голову на грудь и начинал шёпотом рассказывать что-нибудь отвлекающее. Он заботился о Немом так, как умел: всё время крутился рядом, помогал, занимал беседами и лишь иногда исподтишка поглядывал на жуткие шрамы от рубленых ран, но не с ужасом — с затаённым восторгом. И Немой держался, готов был выстоять, совладать со своими демонами, что рвались к его невинному очарованию. Однако Дирмут поцеловал его первым. Неумелый, юный, жаждущий ласки, он прижался губами к губам, прильнув всем телом в бессловесной мольбе. «Я весь твой». Немой попросту сломал меч своей воли о твердыню его отчаянной любви. Как легко было впервые вжать Дирмута собой в сено, покрывая поцелуями подставленную беззащитную шею! Немой никак не мог надышаться запахами моря, пота и самого Дирмута, стащил с него робу, заскользил ладонями по гладкой бледной коже, повторяя этот же путь губами и языком. Дирмут часто дышал, морщась — впивались в тело жёсткие стебельки высохших трав. Немой перевернулся, усаживая его себе на бёдра, наклонил, вынуждая согнуться пополам, и поцеловал, по-звериному покусывая нежные губы. Дирмут охал, постанывал тихо и совершенно бесстыдно откинулся на согнутые колени Немого, стоило грубой мозолистой ладони накрыть его член. Немой ласкал Дирмута обеими руками, размазывая предъэякулят по горячему стволу, грубовато мял мошонку, очерчивал пальцами контуры яичек. Дирмут выгнулся, запрокинув голову, завёл руки за спину, вцепился в бёдра Немого и глубоко, часто дышал, подаваясь навстречу всем телом. Немой готов был любоваться им, освещённым ярким светом луны сквозь окошко сарая, целую вечность. И, когда Дирмут наклонился вперёд, впиваясь пальцами в его бока, сладко задрожал, изогнув рот, и длинно, стонуще выдохнул, кончая, Немой знал. Знал, что нарушит все клятвы ради сохранения жизни Дирмута. Защитит его даже ценой собственной жизни.***
Знакомый привкус железа, знакомый запах моря и сена, ощущение грубой ткани монашеской робы под щекой. Что-то мокрое капает ему на щёку. Немой открывает глаза. — Живой! — шепчет Дирмут, сумасшедше улыбаясь, на щеках его блестят слёзы, — я так испугался… Немой поворачивает голову. Труп поверженного Ди Мэрвилла лежит там же, где он его и оставил, окровавленная константинопольская стрела, которой Ди Мэрвилл выпустил кишки несчастному Кирану, валяется на песке. Но боли, терзавшей тело после поединка, нет — блаженное забытьё будто стёрло всё, кроме ощущения обыкновенной усталости. Немой хлопает ладонью по животу там, где должна была быть смертельная рана, но находит лишь очередной шрам. Господь совершил очередное чудо Своё и спас ему жизнь в третий раз. — Я люблю тебя, — неразборчиво хрипит Немой, надеясь, что Дирмут его поймёт. И солёный мокрый поцелуй становится ему лучшим ответом.