***
Рядом с другими монахами Дирмут похож на непуганного лесного оленёнка: так же ходит, заглядывая в глаза, и смотрит доверчиво. Настоятель загружает его работой, но он со всем справляется легко и быстро. Он не концентрируется на своих действиях. Немой замечает его быстрые взгляды по сторонам: Дирмут наблюдает за другими монахами. Тихий, внимательный он мог бы стать отличным шпионом, но Немой ненавидит себя за одни только мысли об этом. По ночам он едва может спать от видений из прошлого. Убитые и раненые, мужчины и женщины, дети и старики. Иногда даже средь бела дня Немому чудятся топот конских копыт, звон мечей и скрип тяжёлых ворот Константинополя. Но дневная работа немного отгоняет тяжелые воспоминания, и Немой выполняет её столь же прилежно, как Дирмут. Подняв глаза на него в очередной раз, Немой встречается с ним взглядом. Дирмут робко улыбается и опускает голову, возвращаясь к выскабливанию овечьей шкуры. С самого появления Немого в монастыре Дирмут больше всех был рядом, понимая его, всё ещё потерянного и несчастного, безо всяких слов. Дирмут терпеливо ходил с ним по монастырю, показывая, что где лежит, выяснял, что Немой умеет делать. Ирландскому языку Немой тоже научился у него — слушал, о чём-то догадываясь, что-то спрашивая жестами. Дирмут всегда был рад ему, как старому другу — и Немой тоже привязался к нему. Перед его ничем не сдерживаемым очарованием невозможно было устоять. При этом Дирмут не осознавал своей силы: попадись он на глаза королю, мигом стал бы фаворитом, и никакой закон церкви о мужеложстве не помешал бы. Дирмута просто не выпускали бы из постели… Немой опускает голову, устремляя всё своё внимание на недовязанную веревку. Сегодняшняя ночь не пугает его — он привык к кошмарам. Просыпаясь, он обычно приходил к двери, за которой на деревянных лавках среди других монахов спал Дирмут. Одного взгляда на него, спокойно посапывающего во сне, хватало, чтобы взять себя в руки. — Дирмут, отнеси-ка Немому! Голос брата Кирена, ровный и уверенный, Немой узнаёт легко. И тем приятнее мгновения ожидания, пока шорох торопливых шагов не станет ближе, а Дирмут окажется рядом. Немой поднимает глаза: прозрачные капли блестят на боку кувшина, стекая на тонкие пальцы. — Будешь? Дирмут протягивает ему воду. Великоватая роба сползла на бок, открывая тонкую красивую шею и край ключицы. Немой осторожно забирает кувшин из рук Дирмута, припадает губами к горлышку. Дирмут смотрит на него с той же внимательностью, что и утром. Есть что-то знакомое в его взгляде, что-то, от чего в низ живота спускается горячая волна. Кровь приливает к члену. Немой старается не подать виду: он передаёт Дирмуту опустевшей кувшин. Тонкие пальцы на пару мгновений дольше, чем нужно, задерживаются на его руках. Дирмут разворачивается и уходит прочь. Его шаги звучат чуть громче, чем на пути сюда, будто Дирмут на что-то обижен. Немой старается вспомнить того нескладного, неуклюжего мальчишку, который нашел его когда-то на берегу океана и выходил, но образ нынешнего возмужавшего Дирмута затмевает все воспоминания. Той ночью тьма прошлого обретает голос. Стоит Немому, очнувшись от кошмаров, пойти искать спасения на пороге каменной хижины, прислушиваясь к спящим монахам, кто-то с ехидством шепчет внутри: — Убей их. Убей их всех! Убей и забери мальчишку себе, вы выживете вдвоём, он будет твоим! Противостоять ему легко — Немой представляет Дирмута, рыдающего над трупами братьев, отшатывающегося в ужасе от его окровавленных рук, раскрытых для объятий. Голос внутри похож на королевского советника, которого во время штурма Константинополя случайно — или вовсе не случайно — закололи в пылу битвы свои же. «Заткнись». Теперь Немой думает о доброте приютивших его монахов, и голос затихает, потому что улыбка Дирмута из воспоминаний вмиг успокаивает, лишая желания убивать. Когда становишься рыцарем, ты должен не просто уметь убивать — желать этого. И Немой знает, что такое терять счёт отнятым жизни: думать об убийствах становится естественным. Разумеется, это всего лишь мысли, но Немой поклялся себе, что не поднимет больше руку на невинного человека. А Дирмут, расшатывая его веру в свою волю, всё чаще и чаще будоражит прошлое Немого своим странным поведением, и Немой не может понять, что происходит. Догадывается, но не может.***
— Быстрей, быстрей! Дирмут весело смеётся, хлопает в ладоши, подгоняя беспокойно блеющих овец. Немой улыбается одними уголками губ, выламывает из кустов две длинные кривые хворостины. Дирмут оглядывается на треск. — О, нет-нет, мы не будем бить их! Причинять вред тварям божьим без великой надобности нехорошо. Немой выгибает бровь, и Дирмут вздыхает: — Да, я пользуюсь своей силой, как более разумное существо, но я пытаюсь поступать правильно. Овцы, конечно, сами виноваты, что им достаётся даже от безобидного Дирмута. В самом начале жизни в монастыре Немой тоже был таким: ведомым, ничего не понимающим, глупым. Ни у кого из монахов не хватало терпения обучать его. Даже в глуши полно важных и неотложных дел. У Дирмута хватило. — Давайте, пошевеливайтесь! Овцы, наконец, сбиваются в стадо и начинают спускаться по склону, пощипывая траву по пути. Дирмут идет за ними, солнце играет в его каштановых кудрях. Немой следует за ним. Сегодня их очередь пасти овец, это по очереди делают все, кто живет в монастыре, даже настоятель. Пастырь — почётная должность. Дирмут тихонько напевает себе под нос одно из утренних песнопений. Сильная, трогающая за душу, когда звучит из уст целого хора, песнь сейчас нежно ласкает слух. У Дирмута красивый голос: гладкость и звонкость лесного ручья, разбавляемая хрипотцой с песчаного дна. Немой слушает, выискивая взглядом местечко, где трава зеленее и пышнее. Находит и сразу идёт туда. Дирмут следует за ним. Стебли трав тихо похрустывают под грубыми башмаками. Они ложатся на склон так, чтобы видеть все стадо. Дирмут беззаботно раскидывает руки, глядя в небо со счастливой улыбкой, и начинает рассуждать: — Есть ли места лучше? Мне иногда кажется, что я вырос и живу в раю. Всё так просто и знакомо, радостно каждый день, это переполняет мою душу восторгом. Дирмут умиротворенно вздыхает, и Немой, лёжа на боку, подпирает рукой голову, любуясь им. На Дирмута всегда приятно смотреть — монашескими одеяниями не спрячешь природной красоты: подрагивают короткие пушистые ресницы, отливают рыжиной в солнечном свете непослушные кудри, растянуты в улыбке тонкие губы. Немому хочется прикоснуться к светлой, даже на вид нежной коже его шеи, но это темные желания прошлого. Немой гонит их прочь. — Я люблю жить, — говорит Дирмут, ломает сухую травинку и прихватывает зубами, лениво пожевывая, — и так будет всегда. Немой смеживает веки, медленно вздыхает, наслаждаясь запахами ветра, трав, океана и овечьего стада —ароматами долгожданного спокойствия. — Я люблю слушать, как ты молчишь, о чём-то, — вдруг раздается тихий шепот. Немой открывает глаза — Дирмут придвигается ближе, отзеркаливает его позу. — Мне кажется, я знаю, как звучит твой голос. Дирмут доверяет ему так же естественно, как дышит. Его грубая шершавая ладонь накрывает лежащую на земле руку Немого, длинные пальцы обхватывают запястье. — В Писании сказано, что у каждой твари есть пара. Я знаю, двум мужчинам так нельзя, но это и про дружбу тоже, верно? Немой кивает, и Дирмут утыкается лбом в его лоб. — Тогда моя пара — ты. Мне так хорошо рядом с тобой. Немой гладит его по волосам. Возможно, сейчас он ответил бы то же самое, но за нарушением одной клятвы всегда следует другое, поэтому он молча откидывается на спину и тянет Дирмута на себя. Они долго укладываются так, чтобы не упустить из виду овец, но наконец Дирмут приваливается к его груди, расслабленно улыбаясь. Овцы изредка блеют, ветер перебирает волосы. Немой смотрит на стадо из-под полузакрытых век, ощущая под ладонью ровный ритм сердца Дирмута.***
Рукоять меча приятной тяжестью лежит в руке. Он стискивает бёдрами бока верного коня, размахиваясь, и скачет вперёд. Воинственный рёв варвара прерывается клокочущим бульканьем бьющей из разрубленной шеи крови… Чьи-то руки хватаются за предплечье. Немой глухо рычит, наощупь находя чужую шею. — Проснись! Хриплый вскрик глохнет под его пальцами, но успевает достичь разума Немого. Он просыпается, не спеша сдавливать нежное горло, смотрит, кого вдруг поймал на горячем — и вмиг отдергивает руки от шеи Дирмута. Тот спешно накрывает ладонью наливающиеся тёмным в бледном свете луны следы. Немой не успевает возненавидеть себя. — Тебе снятся плохие сны. Дирмут говорит с трудом и закашливается в конце фразы. Немой сердито вздыхает — вот же глупый мальчишка, сунулся к сумасшедшему воину в момент, когда тот опасен и сам для себя! Не думая, он берет Дирмута за запястье, притягивая в объятия. Тот неловко падает ему на грудь, но тут же кладёт голову на плечо, поняв, что Немого уже отпустило. Дирмут дрожит, он напуган, но не вырывается. Наоборот, ёрзает, сворачивается клубочком, упираясь коленями Немому в подмышку, подсовывает ладонь под плечо и закидывает его руку себе на спину. — Спи, — шепчет он, — я посторожу. Немому хочется поспорить, прогнать Дирмута прочь — вдруг его снова сорвёт во сне, и хрупкая шея сломается под безумной хваткой? Но тепло чужого тела успокаивает, и мысли о том, чтобы оказаться в одиночестве кажутся кощунством. Дыхание Дирмута щекочет подбородок, рождая шёпот: — Хочешь, расскажу тебе что-нибудь из Библии? Немой обхватывает его второй рукой, кладёт ладонь на поясницу и кивает. Дирмут трётся щекой о его грудь. — Однажды для того, чтобы поговорить с Иисусом, собралось две тысячи человек. Иисус в тоске по казнённому Иоанну Крестителю плыл на лодке по морю, они же шли за Ним по суше... Немой любит слушать истории о чудесах Господних, когда их рассказывает Дирмут. Обычно у священников и монахов присутствует нотка подобострастия, стоит им помянуть имя Божье. Дирмут же рассказывает о Его деяниях как о чём-то совершенно обычном. Вроде того случая, когда брат Кахал, задремав на пастбище, испугался громкого звука, вскочил, наступил на ящерицу и закричал от неожиданности, а потом всей общиной они сутки разыскивали овец. Немой сам не замечает, как засыпает, но его будит лишь предутренний тусклый свет, рассеявший ночную тьму. Дирмут всё ещё спит, прижавшись к нему в поисках тепла. Немой гладит его по плечу, пробуждая, и похлопывает по спине. Дирмут садится рядом, потягивается и, широко зевая, трёт глаза. — Ты нормально спал? Немой кивает. Дирмут немного смущённо улыбается. — Хочешь, я попрошу брата Кирена поговорить с настояте… Немой кладёт палец ему на губы и качает головой, а потом жестом другой руки даёт ответ. — Один раз? — Возмущённо озвучивает Дирмут, ничуть не смущаясь из-за того, что палец Немого всё ещё находится у его губ, — Я долго хожу сюда. Ты почти каждую ночь начинаешь вскрикивать во сне и будишь братьев. А нам не так-то много разрешено спать! Меня будут благодарить, если ночные бдения прекратятся! Немому не нужны слова, чтобы поговорить с ним, но вместо долгих бессловесных споров он кивает на окно. — Рассвет скоро. Тебе нужно идти. Этой бесхитростной фразой Дирмут выдаёт себя с головой, но Немой понимает: он и не собирался ничего скрывать. Если кому-то в монастыре и можно доверить тайну, так это ему. Поэтому Немой кивает и приподнимается, чтобы уйти сейчас, когда зов естества из-за трения члена о ткань штанов заставляет его зашипеть сквозь зубы. Он рывком встаёт, но перед тем, как выйти, оглядывается. Дирмут уже на ногах; монашеская роба топорщится спереди там, где под тканью сокрыт его член. Немой быстро отводит взгляд, но новая горячая волна уже проделывает свой путь по телу от одной мимолётной мысли о том, что стоит приподнять полу робы... Немой почти бежит на своё обычное место. В этот раз стоять, ожидая, пока тело успокоится и покорится разуму, приходится намного дольше.***
В особенно тёплый день работа по сбору моллюсков и водорослей на берегу океана почему-то затягивается. Дирмут, как всегда, оживлённо что-то рассказывает, но Немой слушает его вполуха, сосредоточившись на работе. Согретый солнцем песок под босыми ступнями приятно контрастирует с прохладой океанского бриза, плещущиеся волны так и манят искупаться. — Ну всё, хватит! Дирмут ставит наполненные корзины на землю, стягивает с себя робу, небрежно бросив ее на плетёный край, и забегает в воду. Немой ошарашенно провожает взглядом его обнажённую задницу. Это не соблазнение — при всём желании Дирмуту негде было бы научиться соблазнять. Но между ним и Немым будто натянулся невидимый канат, который тянет обоз лошадей, и сопротивляться ему бесполезно. Немой раздевается и тоже заходит в океан, догоняя Дирмута. Они ныряют, брызгаются, кружат рядом как две влюблённые рыбы. Немой понимает, к чему всё идёт, но Дирмут так открыт, так искренен его смех — как можно противиться этому? Не любовь грешна, но страсть и похоть. Немой думает об этом, подплывая к Дирмуту, вставшему в полный рост. Он чуть ниже — вода доходит ему до подбородка, тогда как Немому — всего лишь по плечи. Дирмут смеётся, радостный и довольный. Немой улыбается ему в ответ до тех пор, пока канат не притягивает их друг к другу вплотную, и всякий намек на улыбку и смех тает. Дирмут не может ничего знать и уметь, но сама природа ведёт его по такому необходимому им обоим пути. Он тянется вперёд, обнимает Немого за пояс и утыкается ртом в наверняка солёную сейчас от океанской воды шею. Немой кладёт руки ему на плечи, целует в макушку и держит, позволяя Дирмуту проследить пальцами следы своих боевых ран. — Столько боли, — шепчет Дирмут, накрывая ладонями особенно страшные шрамы, — столько страданий. Неудивительно, что ты больше не хочешь говорить. Я бы после такого точно не смог. Его откровенность трогает Немого за живое. Он бы прижал Дирмута к себе и не отпускал никогда, если бы не монастырская община, где они оба, в принципе, счастливы. Но и друг без друга теперь им жизни не будет — раз познав ласку того, кого любишь, сложно отказаться от удовольствия это повторить. Дирмут вжимается в него всем телом, трётся неумело членом о член. Немой опускает руки, подхватывает его под бедра — вода позволяет без усилий держать Дирмута на весу — и толкается настойчивее, презрев все библейские запреты. Бог создал их по своему образу и подобию? Значит, сам бы тоже не устоял перед соблазном, иначе всё, о чём говориться в Писании, ложь. Дирмут стонет, не боясь быть громким, вдавливает короткие ногти ему в спину, но даже сейчас не трогает шрамы. Юный, заботливый, ласковый, отдающий всего себя: похоже, Господь простил Немого, раз не поражает своей молнией на месте прямо сейчас. Немой целует Дирмута, жадно вылизывая горячий податливый рот. Он теряет счёт времени, и тёплая струя, ударившая в его живот сквозь воду, застаёт его врасплох. Дирмут замирает в беззвучном крике, зажмурившись, и длинно выдыхает, подрагивая всем телом. Немому хватает только одного долгого взгляда на это волшебное зрелище, чтобы тоже кончить. Едва он понимает, что может дышать и видеть, сразу трётся носом о щеку Дирмута. Тот поворачивается и целует первым. Неумело, робко, но Немому ничего не стоит углубить поцелуй, скользнуть языком вдоль языка… Со стороны это может выглядеть сколь угодно грязно, но Немой чувствует себя так, будто очистился, прикоснувшись к святыне. Ему не надо доставать со дна ущелья спрятанный там ларец, чтобы сделать это — Дирмут намного чище и непорочней, чем кто и что угодно на свете. Они неохотно возвращаются на берег и одеваются. Дирмут непривычно молчалив и хмур, когда подхватывает свои корзины. Кто-то может увидеть их, но Немому всё равно. Если и есть на свете, что-то действительно важное, то это — улыбка Дирмута. Тот сутулится, когда ладонь Немого ложится ему на шею. — Господь нас накажет? Полные слез невинные глаза смотрят прямо в душу — да разве поднялась бы у Господа рука на это безгрешное создание? Немой качает головой, указывает пальцем сначала на Дирмута, потом на себя и в небо. — По образу и подобию? — Дирмут, как всегда, понимает его. — Думаешь, Он простит? Немой кивает и наклоняется. Губы легко касаются губ в целомудренном поцелуе. Дирмут вздыхает и кладет голову ему на плечо. — Идём домой. Следуя за ним по тропе между песчаных холмов, поросших жёсткой сухой травой, Немой смотрит на вихрастую макушку и думает, что, если бы не запреты церкви, из-за таких юношей детей рождалось бы многим меньше. Женщин бы просто не выбирали.***
Настоятель ничего не говорит насчёт ночевок одного из братьев отдельно от остальных в сарае. И Немой привыкает спать без кошмаров, обнимая Дирмута поперёк груди. Иногда — хотя Немой не отказался бы каждую ночь — они тихо ласкаются, глуша стоны друг друга поцелуями. Дирмут ручной, как первый одомашненный волк: такой покорный, податливый… У Немого временами по щекам текут благоговейные слёзы, когда он видит мечущегося по постели, изнывающего в ожидании конца своих сладких мук Дирмута. Постепенно уходят в прошлое кошмары, оставляя после себя спокойный сон без сновидений. — Когда я с тобой, — говорит как-то Дирмут, прильнув к Немому всем телом, — я чувствую себя ближе к Богу. Ласки Дирмута становится всё жарче, и греховная похоть, наверное, в них есть, но в каждом прикосновении его слишком много светлой, чистой, непорочной как Пресвятая Дева любви. Немой знает, чего хочет: в долгих походах мужчины скучали по женщинам, и, будучи рыцарем-крестоносцем, он многое знал о том, что в таких случаях бывает под покровом походных шатров. Но Дирмут слишком громкий, чтобы сделать это даже ночью. Однако Господь и здесь заботится о нём.***
— Ты защитишь общину в случае нападения, — говорит настоятель, пока другие монахи загружают обоз, — Дирмут будет совершать молебны. Мы вернёмся к полной луне. Монахи раза два-три за год ездили в город выменивать то, что делали сами, на то, чего не могли. Обычно в такие периоды оставался кто-то постарше, а Дирмута забирали с собой, не доверяя оставаться в монастыре одному. Но не в этот раз. — Я не подведу вас, братья, — горячо обещает Дирмут. Он действительно не подводит: вечернее служение отпевает так, как положено. Немой сидит, прислонившись спиной к стене церкви, и слушает, прикрыв глаза, но не может услышать ни одной фальшивой ноты. Один голос, отражаясь от каменных стен, вдруг кажется хором — и Немой понимает, что Дирмуту обязанность временного хранителя монастырских традиций доверили не зря. Тщательно пропев молебен, Дирмут выходит, зевая во весь рот. — Пойдем спать. Голос его хриплый от долгого пения. Немой кивает — и той ночью они действительно лишь спят, переплетясь руками и ногами, потому что слишком устали для чего-то ещё.***
Однако на третий день Немой перед возвращением в свой сарай захватывает с собой баночку бараньего жира. Дирмут выходит из церкви в сумерках и сразу направляется к Немому, укладываясь рядом. Немой привычно целует его, забирается ладонями под робу, гладит бёдра и спину. Дирмут отталкивает его, встаёт, раздевается и прижимается опять уже обнажённым. Немой неспешно поворачивает его на спину, накрывает собой. Дирмут подставляется под каждое прикосновение, беззастенчиво трётся членом о живот Немого. — Святой, святой… — шепчет он на ирландском, глядя снизу вверх потемневшими почти до черноты глазами. Немой забирается ладонью между его бёдер. Дирмут сгибает колени, широко разводит свои слишком красивые для мужчины ноги — такие сделали бы честь даже королеве. И тогда Немой гладит пальцами закрытое пока отверстие. Ничего не меняется, но Дирмут смотрит на него с опаской. — Что ты делаешь? Немой трётся носом о его щёку, целует в угол челюсти, продолжая гладить, всем своим видом отвечая на его вопрос. — Любишь, — озвучивает Дирмут. Его голос наполнен неожиданной тоской, и Немой останавливается, ожидая, что его сейчас остановят. Но Дирмут прикрывает глаза предплечьем, раздвигает ноги ещё шире. — Тогда люби. В один миг Немой понимает, почему он так расстроен: монаху запрещено быть любимым кем угодно, кроме Бога. И да, возможно, так нельзя. Но Немой снова представляет Бога на своем месте — разве он бы удержался? Любовь — дар Его, она заставляет любого человека сгорать на жертвенном костре, и великое счастье оказаться там не одному, получив взаимность. Немой целует шею, ключицы, плечи Дирмута, ласкает языком его соски. Ночь коротка, но времени на сон им обоим нужно не так-то и много. Дирмут тяжело, глубоко дышит, ёрзает под ним, но не старается уйти от прикосновений — напротив, трётся о ладони Немого, гладит его по голове, путаясь пальцами в отросших волосах. От бороды на бледной коже остаются красные следы. Немой целует поджимающийся живот, садится у ног Дирмута и достаёт баночку. Он смазывает жиром палец и надавливает на туго сжатый вход. Дирмут громко сглатывает и расслабляется, впуская в себя самый кончик. Немой надавливает сильнее, погружая палец целиком, и медленно растягивает узкое отверстие, гладя по кругу нежные стенки. Дирмут дрожит, но не напрягается, не стискивает его в себе. — Ещё. Немой добавляет второй, разводит пальцы в стороны, растягивая сильнее, толкается настойчивее... Дирмут лежит неподвижно только поначалу. Чем дальше, тем заметнее он начинает подаваться навстречу, насаживаясь на пальцы. Немому едва хватает терпения, чтобы проделать то же самое уже тремя пальцами — он целует внутреннюю сторону бедра Дирмута, лижет поджимающиеся яички. — О, Боже! Нарушение одной из заповедей слетает с губ Дирмута легко, как песок с крыш под дуновением ветра. «Как ты прекрасен». «Дирмут!» «Я люблю тебя» Тысячи непроизнесённых слов вьются у Немого в голове, щекочут язык, когда он переворачивает Дирмута, помогает ему встать на четвереньки и пригибает к постели щекой. Дирмут покорен, как никогда, позволяя Немому двигать себя, как тому вздумается. — Каюсь, ибо грешен, каюсь, ибо грешен… Дирмут тихо молит о прощении за себя, потом за Немого, пока он смазывает член жиром. Головка надавливает на расслабленный вход и проскальзывает внутрь практически в одно движение. Немой обнимает Дирмута поперёк живота, ловя его на попытке отстраниться, и знает, что это не всерьёз. Дирмут протестующе стонет, но пары толчков хватает, чтобы он замер, прекратив вырываться. Немой меняет угол, ища единственно-верный, пока наконец Дирмут не охает громко, подаваясь навстречу на очередном движении его бёдер. — Ещё! Немой не знает, как определить то, что он делает, но это точно прекращает быть грехом, когда Дирмут находит рукой его руку, переплетая их пальцы, и напряжённо застывает, позволяя Немому раз за разом задевать то место внутри себя. Как мужчины, делящие ложе, могут быть грешны, если они так подходят друг другу? Немой думает об этом одно мгновение, но в другое Дирмут полностью поглощает его внимание. От каждого скольжения члена внутри Дирмута, от каждого тесного сжатия гладких стенок по телу Немого идут волны щекочущего тепла. Он целует подставленную спину, гладит руки Дирмута, вытягивает их у него над головой и находит пальцами соски. Дирмут под ним плавится, как жир на тёплом камне, стонет, насаживается на член в нужном ритме. Он невыносимо прекрасен, он — словно ангел, упавший с небес в объятия Немого. Тот обхватывает член Дирмута ладонью и двигает ею в такт толчкам. Они изливаются почти вместе — Дирмут чуть раньше. Немой обнимает его, пока не прекращает видеть седьмые небеса, а потом опускается и целует чуть выше отверстия, лижет натруженные края. Дирмут стонет, всхлипывает, и от этих звуков что-то в душе Немого переворачивается. Он не знает, как объяснить своё чувство без слов, но, когда он слизывает остатки своего семени, вытекающие из Дирмута, целуя его бёдра и задницу, когда видит следы от своей щетины на нежной коже, то понимает — грех не в том, что он любит мужчину, и не в том, что Дирмут монах. Грех в том, что Немой готов положить любые богатства и чью угодно жизнь к ногам Дирмута. Но, если такова будет цена… Немой вылизывает отверстие, пока оно не сжимается снова, и ложится рядом с Дирмутом, обнимая его. — Если это грех, то я готов быть грешником, — шепчет вдруг Дирмут отголоском его собственных мыслей. Немой целует его в макушку и чертит пальцами одно слово, написание которого Дирмуту точно знакомо. «Да». Универсальный знак согласия. Дирмут вскидывает голову. Немой кладёт ладонь ему на грудь, потом на свою, и целует в губы. Этой непроизнесённой вслух клятве он собирается быть верным целую вечность.***
Немой бредит. Живот обжигает выкручивающей внутренности болью при каждом движении, губы трескаются при попытках говорить. — Воды, — хрипит он в надежде, что действительно вытолкнет звуки из груди. Навык произнесения слов, видимо, вернулся к нему, потому что к губам прижимается что-то прохладное, и кто-то шепчет до боли знакомым голосом: — Пей! Немой глотает первую каплю и закашливается, едва не подавившись. Но прохладное снова возвращается, и на этот раз немного попить удаётся. — Спи, — говорит кто-то, — сон излечит тебя. Я посторожу. — Дирмут, — хрипит он — уже не Немой, но всё ещё не произнёсший своего имени вслух, — Дирмут, ты? — Я, — тёплое тело прижимается к нему сбоку, ладони давят на грудь, не позволяя встать, — спи. Кругом кромешная тьма, и Немой послушно закрывает глаза.***
Второй раз он приходит в себя уже легче. В крохотное окошко льётся яркий солнечный свет, освещая скудное убранство рыбацкой хижины. Немой приподнимается на локтях и со смесью удивления и боли смотрит на повязки, туго стягивающие живот. Дверь открывается, и кто-то падает рядом на колени. Немой с усилием всматривается в его лицо. — Дирмут! — Лежи, тебе нельзя вставать, — умоляюще говорит тот, толкая Немого в плечи, — иначе раны не заживут. Лежи, пожалуйста! — Хорошо, — Немой не может отвести взгляда, рассматривая Дирмута. Волосы у того отросли заметно сильнее, чем тогда, когда Немой видел его в последний раз. Вместо монашеской робы на нём простая рыбацкая одежда: штаны и рубаха с глубоким вырезом. Так любимые Немым ключицы выставлены напоказ — целуй их хоть всю ночь напролёт. — Ты теперь говоришь? — спрашивает Дирмут, садясь подле него. Немой накрывает рукой тёплое колено. — Я дал клятву молчать, пока не окажусь на пороге смерти. — Ты почти прошёл сквозь её врата. Мне едва удалось вернуть тебя. Дирмут выглядит бледным и уставшим, его руки покрыты отметинами от крючков и рыбацких сетей… — Где реликвия? — спрашивает Немой, вдруг осознав, что его так беспокоит. — На дне морском, где ей и место. Дирмут говорит твёрдо, зло — будто не он недавно нёс на вытянутых руках священный камень в надежде, что тот укажет верный путь… — Но как? Дирмут всё это время отводил глаза, но сейчас встречается с Немым взглядом — и того поражает незнакомая сталь на месте бывшего бархата. — Я её выбросил за борт, когда убили брата Кахала. Потом Геральдус прыгнул за ним следом и тоже утонул. Мы с рыбаком уплыли так далеко, что потеряли берег из виду, и ждали до темноты, а затем вернулись. Ты был без сознания, но жив. Барон и его слуга мертвы. Больше никого. Рыбак помог мне забрать тебя, а лечить меня учил брат Кирен… Губы Дирмута дрожат, и Немой понимает — всё это время Дирмут не позволял себе чувств, чтобы не потерять его, не потерять последнее, что имел… — Артур, — произносит он почти полузабытое имя. — Что? — Меня зовут Артур. Дирмут охает — и вдруг разом прижимается к его груди, с жаром целуя щёки, лоб, нос… — Иди сюда, — Артур кладёт ладонь ему на затылок и прижимается губами к губам. Больше он ничего не может. Дирмут плачет — его слёзы капают Артуру на щёки. — Живой, живой, — шепчет он по-ирландски. И Артур впервые пробует повторить это вслух. — Живой, — отвечает он, осознавая наконец, что это правда, — живой. Дирмут улыбается ему — и луч солнца падает на его лицо. — Святой, — ласково говорит Артур по-ирландски, поднимает руку и гладит его по щеке, — святой Дирмут. Похоронил реликвию, чтобы самому стать ею. Дирмут вцепляется в его руку и прижимается губами к его ладони, зажмуриваясь. Артур смотрит на него, чувствуя, как горит в груди уже не от боли — от всепоглощающей любви. А такая сильная любовь никак не может быть греховной.