Храм мира всех людей

С порога его встречает сладковато-гнилостный запах подтухшей в тепле крови, смешанный с воском, копотью и благовониями. После человеческой чистоты и стерильности, от которых не отделаешься даже в метро, даже в толкучке Чайна-Тауна, это словно возвращение домой. Этот запах можно зачерпывать ложкой, как густой бульон, отщипывать, как сырой говяжий фарш. — Он так ничего и не понял? — Моэс хрипло хохочет, скаля неровные плохие зубы. — Весь в мать. — Не будь несправедлив. Для миссионерки она была не дурой. Дай мальчику привыкнуть. — К чему привыкнуть, Джон? — Моэс поднимает голову, пережимая двумя пальцами артерию на козлиной шее. Последние капли крови стекают по жесткой шерсти, не долетая до подставенной чаши. В густой чёрной шкуре алые разводы почти не видны — лишь влажно поблёскивают и пачкают пальцы, если прикоснуться. Моэсу обычно всё равно, какую козу готовить на заклание, но, видимо, он всё-таки чувствует себя обязанным за сегодняшний процесс. Милтон не против и переубеждать его не станет. Ему нравится, когда с его мелкими предпочтениями считаются. Тем более, и он, и Моэс слишком хорошо знают, что настоящая плата за их сотрудничество — и за вовлечение в дело Кевина — не измеряется деньгами. Доллары — эрзац для тех, кто не способен обменивать более весомую валюту. Милтон закатывает глаза и не то усмехается, не то удивлённо фыркает. — Он всего лишь человек, Моэс, — говорит он и бросает пальто и пиджак в угол подвала, расстёгивает манжеты и закатывает рукава белоснежной рубашки до локтей. — Не забывай об этом. Ему нужно привыкать даже к новому костюму. Совершенно беспомощное существо. Опустившись на корточки, Милтон протягивает руку, зарывает пальцы в жёсткую, мокрую, пахнущую дохлой скотиной козью шерсть на спине. Хрупкий позвоночник под кожей он мог бы переломить одним щелчком пальцев, даже не прикасаясь к нему, но к таким фокусам он потерял интерес ещё в первое тысячелетие. А Тварь любит похрустеть козьей хребтиной, особенно когда вдоволь насосётся крови. Иссушенное мясо тянется тогда, как расплавленный сыр, и слышно, как в темноте утробно урчит довольный Зверь, которому резиновая козлятина — что тягучая лакричная палочка. — В нём ещё много? — Милтон коротко кивает на свесившуюся над чашей козлиную голову. Моэс пожимает плечами и цокает языком. Одной рукой он всё ещё сжимает козлиное распоротое горло, другая держится за рог. На тёмном костяном покрове смутно проступают смазанные кровавые отпечатки его ладони. — Я обещал, что оставлю немного. — Словно в подтверждение, из тёмного угла, между стеной подвала и лежанкой, доносится глухой предупреждающий рык. — Чёрная коза — это для него редкое угощение. А вкус у него — твой. — Он мне нравится. Думаю, мы как-нибудь с ним поделимся. — Милтон косится на угол, рычит на ощерившегося по привычке Зверя, как на болонку, и окунает указательный палец в густую, липкую кровь. Затем подносит к лицу и медленно, прикрыв глаза, облизывает, кончиком языка вычищая стыки фаланг, собирая не успевающиеся запечься подтёки с линий на сухой ладони. А потом — так же медленно и почти чувственно — ведёт языком по покрасневшим губам, прежде чем коротко цокнуть: — Риоха. Кампо Вьехо Резерва, тринадцатый год. Замечательно. Ему понравится. — Можно подумать, что ты его на свидание зовёшь, — скалится Моэс снова, отнимая грязный палец от пережатой артерии. Кровь в чашу уже не льётся струёй — капает и тянется медом и каучуком, будто не желая покидать мёртвую тушу. — А почему нет. — Милтон пожимает плечами и коротким росчерком мажет оставшейся кровью себе поперёк губ. — Если он начнёт намекать, я не стану отказываться. Я всегда рад насолить старику, ты же знаешь, как он не любит всей этой истории с мужеложеством. — И что, и неужто только поэтому? — ухмыляется Моэс так многозначительно, что остаётся только всплеснуть руками: — Ты не представляешь, как быстро растут родные дети, Филипп. Всего-то тридцать лет прошло, как я его не видел, а он вырос таким красавчиком. Ничего про себя не знает, ничего-то про него сразу не поймёшь... — Милтон коротко причмокивает, слизывая стягивающую губы кровь. — У меня слабость к таким мальчикам. Чтобы сперва в них хорошенько покопаться, а потом им же их самих же показать. Они всегда так искренне удивляются. Такие сочные, податливые, уступчивые — совершенно не способны сопротивляться. Даже предлагать за душу ничего не нужно, руку протяни — и она твоя. — Купля-продажа души устарела, Джон, — кивает Моэс и резко дёргает козлиную голову за рог, не давая ещё одной капле стечь по срезу горла. — Теперь в моде бессрочная аренда. Всё равно никто не расторгает договор вовремя. Тск-тск, давай, иди-ка сюда, смотри, что у меня есть... Он посвистывает, постукивает по полу кончиками мокрых скользких пальцев, коротко и резко блеет. Из угла доносятся голодное ворчание и перестук когтей. Каждый раз, когда Тварь выходит кормиться, она похожа на нового зверя. В прошлый раз — и за того козла Моэса упекли под суд — ей пришлось рыскать в поисках наживы, пока Милтон не пришёл о ней позаботиться и не замочил ей в запасённой козьей крови требухи и костей; тогда она была шакалом — и гнусно заискивала, потираясь кривыми ногами о его ботинки, и визгливо рычала, стоило ему плеснуть на два пальца и себе. С тем козлом не повезло: оказался самым затрапезным «Лос Молиньос дель Венто». Хотя, может, дело было и в общей обстановке. Сегодня Тварь похожа на кошку. Переступает на колченогих лапах почти грациозно, трётся о ладонь Моэса, урчит, скаля острые зубы, когда за ухом её покровительственно чешет Милтон. Долго трогать себя не даёт — шумно втягивает сладкий запах сырого мяса и мокрой шкуры, утробно, скуляще что-то бормочет и смотрит Моэсу в глаза, как не умеют смотреть земные животные. Как не дано — что там — даже людям. Моэс только молча кивает и тянется за окровавленным разделочным ножом. Он бы тоже мог переломить позвоночник этому козлу одним щелчком пальцев, в этом он не уступит Милтону, — но ему слишком нравится заносить лезвие, слишком нравится обрушивать его с высоты на растянутые кости и слышать надрывный хруст волокон, а потом, ухватившись крепче за рог, сворачивать те, что не поддались ножу, выжимая козий спинной мозг, как мокрое полотенце. У каждого свои радости. Милтону важно, чтобы козёл был чёрный. Моэсу — чтобы можно было свернуть ему шею. — Забирай, можно. Отделённая от тела козлиная туша исчезает вместе с Тварью так же быстро и внезапно, как та появилась. По грязному полу от чаши к лежанке тянется бурый кровавый след. Из угла доносится сочное причмокивание, чавканье, там Тварь щёлкает челюстями и с шумом высасывает оставшуюся в тканях кровь совершенно особенного свойства. Так вкусно, что Милтон ей почти завидует — если только в его положении можно завидовать всерьёз лохматой Твари Филиппа Моэса. — Ты хочешь, чтобы я остался до конца? — спрашивает он вместо этого. Моэс качает головой. — В этом нет нужды, Джон. Я понял, чего ты хочешь. — Козлиная голова лежит у него на коленях, рогами к телу, и он медленно гладит обеими ладонями мокрую окровавленную шерсть от кривых жёлтых зубов до остекленевших глаз. — Козлиная голова и женское чрево... Осталось только свечу запалить, и Храм будет воздвигнут. Оставь мне немного крови, остальную можешь забрать. — Здесь хватит обоим. — В руках у Милтона бликует покатыми боками бутылка чёрного стекла; загустевшая кровь медленно переливается через край опрокинутой чаши и ползёт по стенкам воронки в горлышко, оставляя за собой широкие тёмные следы. — Только об одном прошу: не перестарайся. Иначе всё может получиться в точности наоборот. — Не волнуйся, Джон. — Моэс принимает у него из рук чашу с остатками крови на дне и полированных стенках; на кончик пальца он зачерпывает вязкой, комкующейся, тошнотворно и сладко пахнущей слизи и рисует на козлиной лохматой переносице длинный росчерк. — Я всё сделаю так, как мы договорились. Потому что я тебе благодарен, Джон. Твои жертвы сделают честь Аврааму. — Если бы Авраам мог возвыситься этим до наших высот, — хмыкает Милтон, затыкая чёрное горлышко пробкой, — он бы не стал ждать, пока Бог его попросит, а был бы исполнительнее. А ты веришь, что он действительно это сделал? — Так говорят мидраши. А ты? — Я не знаю и не верю, Филипп, — вздыхает Милтон и коротко ему подмигивает. — Я уже просто не помню.

***

— Мой отец выгнал меня из дома, как только решил, что я стал слишком своенравен, Кевин. — Он накалывает на зубочистку оливку и отправляет её в рот. — Мне пришлось начинать с самого дна, с самой преисподней. Зато посмотри, где мы с тобой теперь. Что мы едим, что мы пьём. Какие взгляды бросают на нас те красотки — и я тебя уверяю, они здесь не для того, чтобы развлекать гостей по ночам. Скорее всего, приехали на свадьбу подруги. Из Техаса и... из Невады. И завтра уедут, но хотят напоследок хорошо провести время. А кто не хочет? Нас двое, их двое... Как тебе вино? Свеча плачет воском на окровавленную козлиную шерсть, запечатывая, как сургучом, кровью намазанную пятиконечную звезду. В золотисто-рыжих отсветах огня тусклые глаза в мёртвых глазницах играют адским пламенем. Приоткрытый в рёве последнего ужаса оскаленный рот, кажется, вот-вот шевельнётся. Филипп Моэс сидит на коленях перед своим алтарём, где в нарисованной козьей кровью пентаграмме, в самом сердце её сплетений, рога и череп чёрного козла сливаются с женским плодородным чревом, принимая его в себя, обращаясь им. В окровавленной руке он держит нож, и нож этот занесён над тёплой, бархатистой утробой Мэри-Энн. — Я не уверен, что стоит, Джон... — Кевин ещё смеётся, но в его бровях уже читается что-то неуловимо согласное. Он коротко облизывает губы — хочет коротко, но выходит дольше: Кампо Вьехо Резерва почему-то отказывается сходить с них так легко, оставаясь в незаметных, незримых трещинках. — Но вино прекрасное. Я понимаю, почему ты меня сюда тащил, хотя есть много мест куда ближе. — Хорошее вино — это ритуал, религиозный акт, Кевин, — говорит Милтон и коротко чему-то улыбается, поджимая губы. — А первый его глоток — сродни первому причастию. Кончик ножа рисует в воздухе кривую над изгибом тёмного рога. Горячее, пульсирующее нутро развернулось перед ним, как перед хирургом в операционной. Если он опустит лезвие чуть ниже, полоснёт чуть сильнее, то откажет левый яичник. Полоснёт ещё раз — откажут оба. Внезапно и без видимых на то причин — над этим долго будут ломать голову лучшие гинекологи, которых Милтон из заботы и сострадания выпишет, оформит и оплатит самолично. Если перехватить вот так, удобнее, если ударить посильнее, там, где кость переносицы особо хрупкая, то внутри тонкой нежной женщины лопнет по невидимому шву тонкая нежная матка. У него чешутся руки замахнуться, но над ухом звучит замерший во времени голос Милтона. Он останавливается. — Ты знаешь, Джон... Не хочу домой. — Кевин откидывается на спинку кресла, прикрывает глаза, потягивается, как рано обнаглевший кот, блаженно улыбаясь. — Не хочу. Мне в последнее время там всё... всё чужое. Всё не так. И Мэри-Энн... Это уже не то, что мне нужно. Совсем не то... — Предлагаешь заночевать здесь? — Милтон предельно невозмутим — Кевин предельно не удивлён, и это прелестно. — Могу устроить. Когда ты закончишь, я пойду и забронирую нам свободный люкс. — Ты уверен, что он будет? — Слегка затуманившийся взгляд перетекает между девушками, тянется от них к Милтону и — это слишком ощутимо — узлу его галстука. — Ты же сам сказал, нас двое, их двое... Лезвие легко толкается между жёлтыми челюстями, едва оцарапывая кромки зубов, едва притрагиваясь к мёртвому языку. Достаточно всего лишь слишком сильно дёрнуть рукой, слишком глубоко загнать клинок, наклонить его ниже, к корню языка, или выше, вгоняя в нёбо, — и половой акт, который снится Мэри-Энн в эту минуту, закончится кровью на новых простынях. Их придётся выбросить — так и не дождавшись, что на них уснёт Кевин Ломакс. Он мог бы принять это за не вовремя пришедшие месячные — он достаточно испорчен, чтобы знать, как функционирует его жена, и слишком мало о ней думает, чтобы искать у неё нерядовые недомогания. — Даже если так, — Милтон склоняет голову к плечу, смахивает невидимую пылинку со стола, — что ты будешь делать, когда они уснут? Куда ты денешься? Ты же не поедешь домой в такое время, в таком состоянии? — Какое у меня состояние, Джон, — переспрашивает Кевин, коротко жмуря глаза, — я тебя немного не понимаю. — У тебя состояние, Кевин, — глухо проговаривает Милтон, наклоняясь навстречу, облокотившись на стол, — человека, которому давно не перепадал секс с кем-то, кого он бы по-настоящему хотел. Но если понадеяться, что это пройдёт, когда хотя бы одна из них снимет платье... Ты станешь человеком, который наконец-то обрёл смысл жизни. На время. Но всё же. Ты уверен, что захочешь показывать Мэри-Энн, что смысл твой — не она и пахнет Герлен? Но, пока Мэри-Энн спит, у него остаются её глазницы, всевидящие и всезнающие. Пока Мэри-Энн спит, он может обратить её взгляд и мысли внутрь её самой. Может подарить ей самые страшные и самые живые сны. Острие ножа трогает мутный козлиный хрусталик, и мёртвый глаз, полыхающий адским заревом, глухо лопается, обтекая лезвие, входящее в глазницу по рукоять, погружаясь в плотный и вязкий, навсегда уснувший мозг. — Хорошо... Тогда сними нам номер. И закажи ещё бутылку вина, хорошо? — Того же самого? — Того же самого. — А если эти дамы его не пьют? В огромной пустой квартире Мэри-Энн грызет подушку и плачет, силясь открыть глаза и заставить себя проснуться. На белой плитке в ванной комнате расползается кровавое пятно. Маленький мальчик смотрит ей в глаза и протягивает поиграть свой собственный зародыш, разорванный и изрезанный на лохмотья, словно его выскребали стоматологическим инструментом или ржавой вешалкой. — А если эти дамы его не пьют... то мы и без них обойдёмся. Во сне у Мэри-Энн руки в крови по локоть — ровно так, как обмазал Филипп Моэс свои собственные. Она пытается смыть эту кровь, она дерёт себя мочалкой, трёт полотенцем, она сжигает себя хлорным отбеливателем, а когда и это не помогает, то, съедая от боли собственные губы, берётся за кухонную тёрку. Собственная плоть сходит с нее лохмотьями, как свежее яблоко, и крови не становится меньше, напротив, весь мир перед глазами заливает алым, но эта кровь — не её, не её, не её. Он даёт Кевину время подумать до входной двери. Мэри-Энн хватается за кухонный тесак. Кевин определяется уже в лифте. Филипп Моэс окунает руки в холодную воду, смывая козлиную кровь с кожи. Старик кривится. Ему больше нравится, когда взбунтовавшийся любимец уходит не в мужеложество, а в искусство. Мэри-Энн просыпается с криком, в холодном поту, дрожа и утирая слёзы с щёк. Кевин поднимает взгляд, отпускает кнопку аварийной остановки и, не вставая с колен, утирает губы. Филипп Моэс берёт с пола чистое полотенце и, махнув Твари на остатки козлиной крови в чаше, утирает мокрые руки. И в этой ситуации старик только и может, что за компанию тоже — утереться.