Весенние картинки

Я стою перед входом в пагоду и думаю, как выкрутиться из сложившейся ситуации. Переписывать бред совсем не хочется. Впрочем, если извернуться, то можно рассматривать наказание как счастливую возможность поотлынивать от нудных занятий, так что… — Нужно переписывать книги, только и всего? Надеюсь, ко мне не приставят неусыпно бдящего стражника? — Конечно приставят. Уже приставили, — отвечает Не Хуай Сан и едва заметно дергает подбородком в сторону двери, мол, сам посмотри. — Ты о чем? Распахиваю створку, и… осекаюсь. На фоне круглого, как зрачок окна, — там за сотами книжных полок, — сидишь ты. На мгновение столбенею и, кажется, перестаю дышать. Наверное, от неожиданности. Ты выглядишь как обычно сосредоточенным, по-чиновничьи деловым, и то ли не замечаешь моего присутствия, то ли просто не хочешь его замечать, будто заранее подготовился к моему приходу. Твоя бледная рука неспешно водит кисточкой по бумаге, аккуратно вырисовывая иероглифы, во второй — сборник «О Благовоспитанности». Я невольно задерживаю взгляд. Не на сборнике — боже меня упаси — на твоих пальцах. Тонкие, нервные, искалеченные до мозолей и корок игрой на гуцине, и оттого же сильные, цепкие. Такие же уникальные, как росчерк тушью мастера каллиграфии на белом шелковом полотне. Я узнаю их из всех прочих. «Красиво», — откликается где-то внутри, и тут же следом появляется мысль, что «ерунда какая-то»… Взгляд сам собой скользит выше. Тонкие губы, — слегка припухшая нижняя, наверное прикусывал в сосредоточенности, — похожи на завязь горного аконита. Еще чуть-чуть и впору напитывать стрелы. Уголки опущены, и тело мое начинает неметь, — да точно, как от яда! Но… секунда, приглядываюсь, и понимаю, — это не холодность или пренебрежение, которые я видел у Госпожи Юй Цзы Юань или у Учителя Жэня. Скорее губы поджаты в ожидании. Словно только и ждут случая превратить отравляющую неприступную линию в изогнутую линию близости. Время замирает вместе с ними, красивыми неподвижными… Они кажутся мне красивыми? Это я подумал? Внезапно понимаю, что именно упрямый изгиб губ помогает прятать тебя настоящего. Именно он в своей неприступности делает тебя таким запретно-загадочным. Интересно, а ты сам-то знаешь, что тебя многие побаиваются? Эта отстраненность… Ты словно мученик, принявший решение тащить свое бремя в одиночку, но я же вижу по твоим глазам, что ты притворяешься. Словно заставляешь себя делать, что не нравится, во имя благой цели. Зачем? Мне всегда казалось, что у тебя холодные строгие глаза, как у всех представителей ордена Лань. Но нет. У всех, но только не у тебя. А теплый ли ты, если прикоснуться вот так вот, просто? Кожа к коже? Действительно хочется проверить, — на фоне яркой смоли твоих волос лицо кажется особенно бледным, разглаженным, как посмертная восковая маска. Само спокойствие и отрешенность. Но уже в следующую секунду я замечаю, что твой кадык ходит ходуном. Ты сглатываешь, постоянно сглатываешь свое волнение. Ты волнуешься? Как забавно! Оказывается, тебя легко раскусить. Нужно только знать, куда смотреть. Ты поднимаешь на меня взгляд, и я вздрагиваю — твои глаза такие же цепкие, как и пальцы, но… Все же и вправду теплые. Я залипаю, всматриваюсь в тебя, и у меня ответно по всей груди разливается тепло. Красивый. Я чуть было не произношу это вслух, но вовремя спохватываюсь. Мне с трудом удается спрятать свое стеснение за растерянностью и удивлением, и вместо того, что просится на уста, говорю: — Что за несносный человек. И мне придется сидеть рядом с ним целый месяц… Останусь ли я жив после этого? А дальше… Дальше я только нарочито сокрушаюсь и причитаю, но внутри предвкушение, — наказание уже не кажется мне невыносимым. Переписывать сборник? Думаю, я нашел куда более интересное занятие. И теперь я хочу увидеть настоящего тебя, Лань Ван Цзи. Мы здорово проведем время. Я уверен. *** Я нарочито игриво перебираю пальцами по поверхности стола и приближаю свою руку к твоей. Внимательно наблюдаю. Ты тоже следишь за мной, но выглядишь скучающим и чопорным, как глава клана на очередной церемонии. Но меня не провести. Я вижу, что плечи у тебя напряжены, а взгляд остановился. И ничего на твоем лице не написано, да не в нем суть, — это я уже понял. Я смотрю не на лицо. Я смотрю на лихорадочно бьющуюся на шее венку. Она выдает тебя с головой. Я стараюсь вывести тебя на чистую воду, тихо захожу тебе за спину, почти касаюсь тебя плечом и намеренно шумно начинаю окружать тебя вопросами: — Как мне тебя называть? Ван Цзы? Лань Ван Цзы? Лань Чжань? Или молодой господин Лань? Твои губы кривятся. Мне даже кажется, что ты что-то быстро шепчешь, но я не успеваю точно разобрать — все внимание приковано к внезапно ожившим глазам, и выгнувшимся в удивленной гримасе бровям с продольной морщинкой между. Я засматриваюсь, словно вижу тебя в первый раз, и перестаю дышать. Только мгновение спустя понимаю, что просто не получается… Ты наложил на меня заклятие безмолвия! Вот же черт! А я ведь был в одном шаге, чтобы понять о тебе что-то очень важное, личное. Какой же ты жестокий, молодой господин Лань! От досады и совсем немного от испуга, я принимаюсь бегать вокруг, размахивать руками, даже быстро чиркаю слова извинения на первом подвернувшемся листе бумаги, но ты непоколебим. Черт бы тебя побрал! Хватаю новый лист и быстро накидываю рисунок из сказки про лису и курицу. Протягиваю тебе и уперто сажусь напротив, буравлю взглядом. Мол, или доедай, или освободи. Ты долго смотришь на картинку, но в твоем лице ни капли сострадания, и последующее произносишь так же ровно, монотонно, до вызывающего безэмоционально: — Убожество. И отпускаешь. Прозвучало, как приговор, но твои руки при этих словах складывают мой рисунок бережно и долго, поглаживая бумагу. Отправляешь в ящик идеально сложенным листком, нехотя, с сожалением, — так выбрасывают завядший поутру цветок. — Будешь болтать, перепишешь книгу четыре раза, — подытоживаешь ты, а я насупливаюсь и отворачиваюсь. Порой мне кажется, что ты безнадежен. Но, все-таки, чувствую, что смог тебя достать. И от этого в глубине души мне весело. *** Мораль прежде всего. Так написано в Сборнике, который мы переписываем. Но что такое мораль? Иногда мне кажется, что это что-то вроде заразы, которую можно подцепить в лесу. Гармония дороже всего. Та же ерунда. В тебе, например, нет гармонии, есть только ее видимость. Ты можешь переписать Сборник хоть сто раз, но это ничего не изменит. Пока ты не решишься понять себя сам. Какой ты все-таки упертый. Тебе, наверное, кажется, что это сдержанность. Чтобы сделать тебе приятное, я переписываю эти дурацкие Правила — усердно вывожу кисточкой иероглифы не наобум, а действительно стараюсь. Вдруг оценишь? Может это тот язык, на котором тебе понятней? С чего-то же надо начинать диалог? Чувствую за спиной движение, но не оборачиваюсь. К запаху гор и мха примешивается резковатый аромат смол красного дерева. Я незаметно усмехаюсь — так пахнет твой гуцинь. Иногда кажется, что ты сам пропах им насквозь. Будешь играть? Мне нравится — у тебя получаются на редкость гармоничные мелодии. Не в пример тебе, между прочим. Прислушиваюсь в предвкушении, а сам жду, что ты подойдешь и заглянешь мне за плечо, проверить достаточно ли я усерден. Я закусываю кончик кисти и затаиваю дыхание, чтобы не отпугнуть, — ты и впрямь направился к столу. Наклоняешься и щекочешь мне щеку прядями волос. По спине бегут мурашки. Чтобы хоть как-то пересилить внезапно появившуюся легкость в животе, как от испуга, считаю до трех и чересчур сосредоточенно думаю первую попавшуюся мысль: «как тебе удается сделать так, что волосы всегда шелковые и блестящие?» Тепло твоей груди отстраняется, и ты садишься напротив. За твоей спиной ночь и туман, а на столе — фонарь. Я откладываю рукопись, и падаю локтями на стол. Опять ничего не происходит. Я от этого устал. Хочется поболтать, но беседы у нас не клеятся. Что бы я не сказал, все вызывает у тебя напряжение. Вот расспросить бы тебя о том, как прошло твое детство, что нравится из еды, какое время года твое любимое, — о простых земных вещах, но… Стоит только набрать воздуха в грудь, как твой настороженный взгляд меня останавливает, и я осекаюсь. Вновь проговариваю вопросы про себя для уверенности, и уже опять открываю рот, но ты снова в последний момент смотришь с прищуром, и я отворачиваюсь и в этот раз, словно и вправду передумал спрашивать. Растягиваюсь на полу, а потом украдкой посматриваю на тебя. В какой-то момент ловлю долгий взгляд, — на дне твоих глаз мечется разочарование. И что с тобой делать? Ты вздыхаешь, пристраиваешь на столе гуцинь и выводишь тебе одному понятное музыкальное послание — красивое, преисполненное какой-то грусти и одиночества. Как-то так и проходят большинство наших вечеров. Основную часть времени мы просто молчим. Ты или пишешь, или играешь. А я просто лежу и пялюсь в окно. Одним словом, — бестолково. Иногда, когда я ловлю себя на мысли, что в этом доме время словно зациклилось на одном единственном дне, отличающимся только переписываемыми строчками, мне хочется сбежать. Негодование нелепое, злое, растет во мне с каждой минутой, ширится, превращаясь в один единственный вопрос: что я тут делаю? А после, вместо ответа рождается намерение убраться подальше. Просто встать и уйти. Хотя бы в свою комнату. Достало наблюдать за твоим неподвижным грузным присутствием. Еще чуть-чуть и ты пустишь корни, как растущая за окном слива. Дойдя до крайней степени раздражения, я уже напрягаю тело, чтобы встать одним быстрым рывком, но в самый последний момент меня что-то останавливает. Словно ты протягиваешь руку и просишь остаться. Я знаю, что это только моя фантазия. Но остаюсь. *** Я поворачиваю голову. Солнце у тебя за спиной подсвечивает волосы, они отливают медным, почти красным, как твой гуцинь. «Красиво», — опять проносится в моей голове. И в груди разгорается непонятное чувство. Ведомый каком-то наитием я рисую портрет, — хочу, чтобы у тебя осталось что-то на память об этом месяце. Я не мастер, но все же… Подхожу к тебе и для надежности, чтобы не струсить, не сбежать, делаю глупое лицо. Протягиваю рисунок, пальцами закрывая лотос, — не знаю почему я его нарисовал. Мне показалось, что это уместно. Это именно то, что на самом деле происходит в Лань Чжане. В нем все это время расцветает желание — лотос сердца. Я не хочу, чтобы ты прятал это чувство. Я хочу показать тебе — что я вижу и понимаю. И что я не против. Как же мне еще тебе это сказать? Не словами же? Говорить об этом запрещено Правилами. Я специально посмотрел. Ты отводишь глаза. Молчишь. Не хочешь себя выдать. Но я-то вижу, что тебе нравится. Ты смущен, я тоже. Но, если ты прячешь смущение за стеной своего молчания, я его прячу за дурацким смешком: — Я вижу, тебе понравился мой подарок! И решаю пойти дальше. Картинки — лучше слов. Легкое движение, и третий Сборник Правил династии Лань исподволь заменен моей коллекцией веселых картинок. Тут ты замечаешь лотос на рисунке, и реакция у тебя на него… С виду расслаблен, но шея покраснела, и на виске выступила капля пота. Ну и что, что цветок лотоса символизирует женское лоно, и его рисуют чаще… ну … сами знаете. Но над мужчинами тоже. Иногда. Я думаю. Почему нет? Я видел у Будды… — Убожество… Ну вот опять ты за свое. Давненько этого не слышал. Хмм… Может быть, я все-таки перемудрил с картинками? Может… Как бы то ни было, ты уже раскрываешь книгу. Мое сердце замирает на секунду то ли в ожидании, то ли в предвкушении… Миг на осознание увиденного, и твои брови взламываются, а в глазах мелькает ужас. Чего ты боишься? Я еще никогда в жизни не видел тебя таким взволнованным. Я бы решил, что ты сейчас заплачешь, если бы не знал, что ты не умеешь. Что с тобой? Я еще не успеваю понять, что картинки с любовными сценами выпадают из твоих рук, а сам ты прикрываешь чувства ресницами, и вот на твоем лице уже ярость, вместо растерянности. Тебе настолько это претит? У меня плохо выходит просить прощения, поэтому я смеюсь изо всех сил. — Вэй Ин! — твой голос такой возмущенный, что делается даже немного страшно. Спокойная линия твоих чутких, красивых губ перекошена. Тебя бросило в дрожь? От моей дерзости? От вида обнаженной женщины? Может ли быть, что от неожиданно проснувшегося желания? — Здесь я! — все-таки сумел вывести тебя из равновесия. Я увидел тебя настоящего. Только я один. Один в целом мире. У меня кружится голова от этого осознания. Я уже опускаю взгляд, чтобы проверить свою догадку, но ты угрожающе вытаскиваешь свой меч. Твои глаза блестят, и сталь на самой кромке отражает их свет. Ну зачем обязательно так? Извращенец. Я успеваю схватить картинки, а после дотянуться до собственного меча и крикнуть: — Веди себя с достоинством, второй господин Лань! Мой крик злит тебя еще больше. Я встречаюсь с тобой взглядом, как в мутном зеркале: — Ты хочешь заниматься этим прямо в библиотеке? — Ах ты… — твой голос меняет тембр, становится глубоким. Он вибрирует внутри, и каждая клеточка меня ему послушна. По спине бегут мурашки. Волосы на затылке встают дыбом. Ты продолжаешь: — Да кого ты из себя строишь? — Мужчину. А ты хочешь, чтобы было наоборот? Ты что? Никогда не видел подобных веселых картинок? По тому, как в одну секунду изменилось твое лицо, я понимаю, что не надо было ничего говорить. Слова только все портят. Ты и сам это понял: — Замолчи, у тебя нет ни стыда, ни совести! О, как взволнованно ты это сказал! Как по-новому заблестели твои глаза, и словно в лихорадке ты смотришь прямо внутрь меня, заставляя время вокруг замедлиться, а мир сузиться до размера твоих радужек. У меня снова перехватывает дыхание, и я перестаю отдавать себе отчет в своих действиях, потому и не помню, кто к кому бросается первым. Но это и не важно. Я ловлю твои движения, они словно продолжение моих, — мне не составляет никакого труда скользить с тобою рядом. В Облачных Глубинах запрещено сражаться без разрешения, но мы и не сражаемся. Мы танцуем. Этот танец на двоих. Танец с мечами. Ты тоже это ощущаешь? Я по глазам вижу, что да. Через маску бесстрастия на твоем лице не проскакивает ни одна эмоция. Но этого и не надо. Я уже чувствую их внутри тебя. Они больше не являются тайной за семью печатями. Ты делаешь вид, что хочешь отнять книгу, я же, что не хочу ее отдавать. Все только предлог. Надуманный и неуклюжий повод. Просто прикрытие. Внезапно мои пальцы оказываются всего в одном сантиметре от твоих, — мы замечаем это одновременно. И замираем. Мне кажется, что ты хочешь дотронутся, но… Страх? Нет, ты, вроде, никогда ничего не боишься. Стыд? Но чего тут стыдиться? Неужели того, что кожа у тебя на подушечках, загрубевшая от струн, стала практически бесчувственной. Тебе стыдно, что у тебя не такие нежные, как у меня, пальцы? Какой ты странный. Мне бы в голову не пришло такого стыдиться. Растерянность? — Пошел прочь, — выдавливаешь ты из себя, глухо и сдавленно. Сборник рассыпается на тысячу обрывков, жалобно треща бумагой. Я делаю над собой усилие, чтобы не показать тебе свои истинные эмоции — те же самые, но только четко осознаваемые, — страх, стыд и растерянность. Я тоже, Лань Чжань, не знаю, как быть… Веселый тон дается мне все труднее и труднее: — Лань Чжань, Лань Чжань… — еще шутливо говорю я. Так надо. Ты не должен сейчас узнать, насколько я близок к тому, чтобы обнять тебя и извиниться, это будет слишком. Но все, что я могу себе позволить, это сделать шаг, и положить ладонь тебе на грудь, чтобы ощутить, как ритмично бьется твое сердце — живое, настоящее. Почему-то ты позволяешь мне это сделать. Смотрю на свои пальцы, — они еле заметно подрагивают в унисон твоему пульсу — тум, тум, тум… Ты замираешь, почти не дышишь, а сердце под моей ладонью постепенно разгоняется, стучит все надрывней, тревожней. Твое лицо мне ни о чем не говорит, но эта упрямая мышца рассказывает, о чем я никогда бы не догадался сам, — тебе сейчас действительно страшно. Я отрываю руку от твоей груди обреченно и медленно, — сдаюсь. Ты победил. Отступаю. — Пошел вон, — ты уже не кричишь, шепчешь, словно оправдываешься за совершенное не тобой преступление. Давлюсь смешком, выходит совсем фальшиво, и выбегаю прочь, не оборачиваясь. Я не могу больше трезво реагировать на твой голос. В паху пульсирует, а под реберной дугой будто подорвали бочку с порохом, и мысли, отпущенной с цепей сворой, лают наперебой. Проще вообще не думать. Ноги несут меня все дальше и дальше, и я обнаруживаю себя у Источника, — там самое уединенное место. Колени подгибаются сами по себе, а я ослабляю пояс, раскрываю нижние одежды, и стремлюсь ладонью туда, где горячей всего. Перед глазами искры, в ушах все еще твой голос, зовущий меня по имени. Всего лишь несколько движений, — чуть тянущих и сладких, а я уже закусываю губу и, кажется, задыхаюсь, упираясь лбом в ствол какого-то дерева. Встаю, таращась в никуда, и на щеках влажно. На трясущихся ногах добираюсь до Источника, набираю полные ладони ледяной воды и смываю с глаз то ли пот, то ли слезы, то ли воспоминания.