Яичница на завтрак

Антон просыпается, как обычно, к вечеру. В голове гудит, в желудке урчит, спина болит. Он лениво тянется, позвонки неприятно хрустят. Он спал на диване, лег прямо в одежде. Несколько минут он пялится во включенный телевизор, там идет какая-то передача о природе. Другая, автоматически отмечает он, не та, что была вчера. Из кухни вкусно пахнет яичницей. Опять. Хотя нет, вчера был омлет. Одно и то же, и это не только о завтраке. Антон зло отбрасывает плед (разве он был здесь вчера?) и идет в кухню. Завулон уже раскладывает яичницу по тарелкам. На нем выцветший махровый халат. Если бы не алмазная серьга в ухе, сошел бы за обычного человека. Типичного российского обывателя. — Тебе не надоело? — спрашивает Антон, замерев в дверях. — Что именно? — отвечает Завулон, разливая кипяток в кружки. — Это все, — Антон красноречиво обводит рукой помещение. — А у меня есть выбор? — Разумеется. Завулон вопросительно вскидывает брови. — Не в этом смысле, — сдается Антон. — Ты можешь создать что угодно, но выбираешь мою старую квартиру с тесной кухней, обгоревшей плитой и старым радиоприемником. Такие уже лет десять не выпускают. — Понял. Завулон щелкает пальцами, и все меняется. Теперь они на склоне холма, в невысокой ухоженной траве белеют цветы и порхают мотыльки. Заходящее солнце окрашивает луга в невероятные сочетания красного и желтого. На небе зажигаются первые звезды. Вместо кухонного стола — уютный столик с белоснежной скатертью, сервированный фарфором и серебром. В центре горят свечи. Вместо радиоприемника — десяток музыкантов, негромко наигрывающих приятную мелодию. Завулон из усталого мужика становится изысканным джентльменом в костюме-тройке и с карманными часами, разве что трости не хватает. Антон осматривается и понимает, что и сам изменился. Его заношенный свитер превращается в серый костюм, на руке красуются простые, но явно чертовски дорогие часы. — Так лучше? — спрашивает Завулон. — Признаюсь, твоя квартира мне нравилась больше. Там уютнее. По-семейному как-то. — Нет никакой квартиры, — зло отвечает Антон. — И этого всего тоже нет. Мы в Саркофаге времен, а это — лишь иллюзия. — Знаю, — спокойно отвечает Завулон. — Или ты себе напоминаешь? Боишься привыкнуть к этому? Ко мне? — Верни все как было, — требует Антон. Завулон вздыхает. В этот раз все меняется без его жестов. Они снова на старой кухне Антона. Завулон все так же держит в руке вилку. Наколотый на нее кусочек рыбы превращается в яичницу. — Нет, — мотает головой Антон. — Как было в начале. Завулон вздыхает. Кухня растворяется. Все вокруг становится белым. Белые стены, белый пол, белый потолок. Завулон все в том же костюме, что и в день заточения, сидит на полу, скрестив ноги. Какое-то время Антон молчит, потом садится рядом. — Зачем ты это делаешь? — спрашивает он. — Это ведь даже не настоящая еда. Иллюзия, на что-то серьезное здесь сил не хватит. — Тебе больше нравится так? — Завулон указывает на белые стены. — Не знаю. — Зато я знаю. Так ты быстрее сойдешь с ума. — Значит, ты обо мне заботишься? — хмуро усмехается Антон. — А больше не о ком. — О себе? Разве не о себе ты должен думать в первую очередь? — Я достаточно умен и опытен, чтобы убить сразу двух зайцев, — улыбается Завулон. — Ведь если ты сойдешь с ума, кто меня отсюда вытащит? — Из Саркофага невозможно выбраться, — говорит Антон, наверное, в тысячный раз. — То, что никто не выбирался, еще не значит, что это в принципе невозможно. — И почему ты думаешь, что у меня получится? — Потому что я слишком хорошо тебя знаю, Городецкий. Завулон крепко сжимает его плечо, почти дружески. Прежде чем Антон успевает ответить, они вновь оказываются на его старой кухне. — Кушай, — Завулон пододвигает ему тарелку. — Вдруг именно сегодня тебя озарит. Антон так до конца и не понимает, смеется Завулон или и впрямь заботится. Тем не менее он принимает яичницу и нехотя начинает жевать. В этот день дельных мыслей не появляется, как и во все предыдущие, как и во множество следующих. Но каждое утро начинается с улыбающегося Завулона и приготовленного им завтрака.