Погода была ужасная, принцесса была прекрасная

Гвен зябко передергивает плечами, кутается в меховой плащ и настороженно всматривается в темноту за окном. Где-то далеко, за надежной — а надежной ли? — крепостной стеной один за одним загораются костры Червивых — мерцающие огни в бескрайней темноте. «С каждой ночью их все больше и больше», — говорит Гарет, качая головой, потерянно разводит руками, и Гвен зло кусает губы — она не хочет умирать здесь, вот так, на краю земли, в забвении и бесчестии. Разве для того она... Гвен ахает и зажимает рот рукой. Ей кажется — об этом нельзя даже думать, иначе Верховный Орден услышит, узнает, найдет ее. Ей кажется — они близко. Совсем рядом. Они всегда следовали за ней по пятам, запаздывая на шаг, на полшага, на два вздоха. Они ждали, затаившись, когда смогут дотянуться одним рывком и затянуть на ее шее петлю, которую она тогда... Может быть, даже здесь, сейчас... Гвен оборачивается — слишком резко, слишком трусливо. Совершенно неподобающе для той, которая... В комнате никого нет. Она напряженно вслушивается — но ни шороха осторожных шагов, ни тихого звона оружия не слышит. Да что там — снизу, из таверны доносятся разве что пьяные крики и стук кружек. О, и еще шум драки. Гвен морщится. Здесь все провоняло дешевым вином и подгоревшим мясом, из окна тянет далеким дымом — наверное, костры Червивых подобрались к стенам совсем близко. Они — обращенные твари, потерявшие человеческий облик — сидят, скорчившись, у огня и потухшими глазами смотрят на крепостные стены, и облизывают почерневшие губы, стирают с них кровавую пену, и выжидают. Склизкие черви внутри них тоже никуда не спешат. Рано или поздно Аванпост падет, и на развалинах останутся лишь Червивые. «Что будет, когда кончатся незараженные люди? — вдруг приходит ей в голову. — Они начнут пожирать друг друга?» Нет, как бы то ни было — Гвен не хочется думать об этом. Она отворачивается от окна, подходит к кровати — Коготь спит здесь, говорит она про себя, она спит здесь каждую ночь, если, конечно, не остается у мужчины. Такие мысли ее злят — так, что хочется швырнуть в стену чем-нибудь тяжелым, или разбить чашку, или хлопнуть дверью так, чтоб та почти слетела с петель. Гвен садится на постель — такая жесткая, думает она, неужели это удобно? — раздраженно хлопает ладонью по колючему одеялу. Потом решительно сбрасывает на пол плащ, стягивает сапоги, забирается на кровать с ногами и смотрит, как тихо умирает пламя в дешевой чадящей лампе. Если в темноте вспоминать про Червивых и про Орден, можно умереть от страха, Гвен это знает и потому — не думает. Она ложится, сворачивается клубком, прикрывает глаза. Гул внизу становится совсем далеким — будто бы это не дерутся пьяные люди, плюясь проклятиями пополам с выбитыми зубами, а шумит далекое море. Правда, Гвен никогда не слышала и не видела настоящего моря. Отец — она старательно называет его так даже в мыслях, чтоб Верховный Орден не мог подслушать и заподозрить — рассказывал ей, что море — это огромная река без конца и без края, и вода в нем горько-соленая, как слезы, и на самом дне водятся русалки — девушки с рыбьими хвостами и чисто-голубыми глазами... У Коготь — такие глаза. Как вода, как небо, как сапфировое ожерелье на белой шее женщины, которую давным-давно Гвен называла... «Нельзя об этом вспоминать! — она с силой щиплет себя за руку. — Нельзя!» Шум драки нарастает. Визжит женщина, с грохотом переворачивается стол. Слышится звон, и снова крики, и проклятия. Гвен перекатывается на другой бок, притягивает колени к груди. Наверное, думает она, Коготь там, внизу, пытается разнять дерущихся — или дерется сама. Вряд ли она осталась бы в стороне. «А вообще следовало приказать, и она бы пришла, — Гвен забывает о море, о русалках и о страхах, она перестает слышать шум драки, она перекатывает на языке слово за словом, и это приятно. — Приказать. И пришла бы». Но ей почему-то нравится ждать Коготь именно здесь — на жесткой постели, в крохотной каморке, в совершенно неподобающем для благородной девицы месте. Ее чопорная нянюшка умерла бы от разрыва сердца, узнай она о таком. Человек, которого Гвен так и не привыкла называть отцом, наверное — тоже. А она, Гвен, взяла и сбежала. И ждет, и сама не знает — чего. Коготь может и не прийти, остаться с одним из тех, кто сейчас там, внизу, машет кулаками, утирает кровь, сплевывает на пол зубы. Как там — женщины любят диких и сильных мужчин? К чему еще Коготь могла привыкнуть в своих странствиях? Гвен злится. И чтобы унять пустую злость, она зажмуривается и вспоминает, как красный закатный свет заливал галерею, и резкие тени ложились на тренировочную площадку, на песке которой кружили друг вокруг друга Гарет и Коготь. Шаг, шаг, еще шаг, вперед — и тут же назад. Гарет ступал обманчиво тяжело, Коготь текла вертким быстрым ручьем, они сходились — и расходились, и только нетерпеливо и яростно звенели, сталкиваясь, клинки. Гвен стояла, вцепившись руками в перила, наклоняясь вперед, рискуя упасть, и думала — они дерутся из-за меня. И представляла, как Коготь опускается перед ней на одно колено — о, нет, откуда бы дикарке о таком знать, но вдруг она бы догадалась! — и она повязывает шелковый голубой шарф на плечо, обтянутое потертой черной кожей. И Коготь поднимает взгляд, и... Гвен кусает губы. И наконец-то слышит, как распахиваются ставни. Она успевает и удивиться, и испугаться, и подумать: «Это же Коготь, чего еще от нее ждать?» — и отползает на край постели, замирает, не дыша. Коготь — Гвен кажется, что ее нельзя ни с кем спутать, здесь больше нет таких, как она, и быть не может — спрыгивает с подоконника на пол, спотыкается, сплевывает сквозь зубы короткое ругательство, выпутывается из одежды. Сердце Гвен колотится так отчаянно, что ей кажется — стук слышен не только всей таверне, но и всему аванпосту, и Червивым за стенами, и далекому Магистру в столице, и богам за облаками. Но сейчас ей отчего-то совсем не страшно. Коготь ничком падает на постель, все еще шипя сквозь зубы — Гвен не разбирает, о чем та говорит, да и не хочет разбирать. Зато она чувствует запах дыма и диких трав, и горячего сухого ветра, и терпкого пота. Коготь всегда пахнет так — даже после ванны с лепестками роз. Гвен вспоминает — черные волосы змеями в воде, алый лепесток, прилипший к загорелому плечу, взмокший лоб — и снова прикусывает губы, вздрагивая всем телом. Ей кажется — Коготь непременно ее заметит. Учует, услышит, увидит. Но та просто лежит, уткнувшись лицом в скрещенные руки, и молчит, и не вскидывается гремучей змеей в поисках опасного чужака. И Гвен решается. Протягивает руку, зарывается пальцами в спутанные волосы, пододвигается ближе. Коготь не шевелится, только дыхание ее становится тяжелым и шумным. Гвен снова злится — она не узнала? Она не рада? Ей — да как такое возможно! — все равно? Как она смеет, эта... эта... «Нет, — думает Гвен, перебирая тяжелые пряди, одну за одной, — нужно было ей приказать. И она явилась бы ко мне, и служанки б отмыли ее как следует, и потом...» Коготь поднимает голову. В темноте не разобрать, куда та смотрит, но Гвен отчего-то уверена — она ее видит, как ясным днем. — Чего гладишь, как кошку? — хрипло выговаривает она. «А как мне тебя гладить?» — хочет было спросить Гвен, но не успевает. Коготь одним неуловимым движением перехватывает ее руки, прижимает ее к постели, наклоняется близко-близко, обжигает дыханием губы. На миг кажется — ее раскосые глаза светятся волшебным голубым огнем. — Я б тебя за убийцу приняла, — шипит Коготь, и ее пальцы на запястьях Гвен смыкаются железными кольцами. Это больно. Это страшно. Это приятно. — Знаешь, что тебя спасает? Дышишь, как загнанная лошадь, вздыхаешь, как лесной призрак. Если б меня пришел убивать кто-то такой тупой... — Ах ты! — Гвен задыхается от накатившей злости. — Как ты... я прикажу... — Чего? — Коготь фыркает и по-прежнему держит ее так, что невозможно шевельнуться. Она тяжелая и горячая, и этот жар чувствуется даже сквозь слои одежды. — Прикажешь мне голову отрубить? Выгонишь меня за стену к Червивым? Заставишь мыться три раза на дню? — Третье тебе бы не помешало! — кривится Гвен, а сама вспоминает, как Коготь поднималась из ванны, недоуменно стряхивая с себя лепестки, и как служанки, переглядываясь, хихикали над дикаркой, а та стояла, как статуя из светящегося рассветного мрамора, и не прикрывалась руками, и только раздраженно притопывала ногой. Щеки Гвен от этих мыслей горят огнем, она прикусывает губу, пытаясь унять жар и дрожь. — И... Пусти меня, я приказываю! Коготь фыркает. — Воля ва-а-аша, бла-а-ародная леди, — гнусаво тянет она, но пальцы не разжимает. Гвен пытается дернуться, высвободиться — и это, конечно, бесполезно. В темноте она почти не различает склонившегося к ней лица, только чувствует дыхание на своей щеке, а потом и на шее, и на груди. Коготь не касается кожи губами — просто дышит и, кажется... принюхивается? — Ты меня что, съешь? — Гвен дрожит и кусает губы, ей немного страшно — и немного весело, и очень жарко. Волосы Коготь щекочут ей лицо, пахнут травами и дымом, и хочется чихнуть или хотя бы почесать кончик носа. — Не надо, я тебе еще... — Пригодишься? — Коготь поднимает голову. — Мне в детстве такую сказку рассказывали. Там лисица была, солнечная, как ты. И охотник. На лис хорошо охотиться, у них мех добрый. Если знать, кому продать, можно много монет получить. Наверное, если б это говорил кто-то другой, Гвен бы испугалась. Кто-то другой играл бы словами, намекал — бойся, лисичка, охотник близко, поймает, убьет, сдерет шкуру, будешь красоваться на воротнике плаща, а плащ наденет Магистр Верховного ордена, и дело с концом. Но это говорит Коготь — простая, честная Коготь, убившая рыцаря ордена ради нее — и Гвен только смеется: — Оставь меня себе, охотник, я тебе еще пригожусь. — Угу, — Коготь отпускает ее запястья, а потом ее рука скользит по руке Гвен — до самого плеча, гладит шею, скользит по груди, сжимает и отпускает, и спускается ниже, по талии, по бедру. И это непохоже на робкие ласки служанок, не смеющих досадить госпоже — это похоже на ласки мужчины, о которых так много шептали те же служанки. Гвен не знает — Гарет никогда не смел так к ней прикасаться. Она вскрикивает и выгибается, и вздрагивает. — Нравится, бла-а-ародная леди? — голос Коготь становится низким, глубоким, а губы почти касаются кожи Гвен в вырезе платья. — Правду, значит, про тебя говорили? «А что говорили?» — хочет спросить Гвен, но из горла вырывается только стон. — Ведьма, — шепчет Коготь перед тем, как не то поцеловать ее, не то укусить. На языке чувствуется привкус крови, губы обжигает короткой колючей болью — так принято в тех диких местах, откуда Коготь родом? Но все это неважно. Гвен тянется, обхватывает ее лицо руками, пальцы путаются в волосах, касаются ушей, ощущая невесть откуда взявшиеся шрамы — будто бы кто-то срезал ей... кусок уха? Как такое... Но Коготь стонет — и Гвен забывает обо всем. Куртка летит на пол, ворот рубашки трещит под пальцами. И Гвен хочется выскользнуть из всех своих платьев единым разом, почувствовать кожей и жесткую постель, и грубую ткань простыней, и влажный жар чужого тела. Коготь путается в ленточках, застежках и завязках, рычит сквозь зубы — не разобрать, кажется, что-то среднее между «как ты это носишь» и набором бессвязных ругательств. Платье не поддается, что-то рвется, щелкает, ломаясь, и Коготь бросает попытки стянуть его, просто гладит грудь Гвен сквозь ткань, сжимает соски пальцами — сильно, больно и сладко, прихватывает губами, оставляя мокрый след. А потом решительно и резко — как это сделал бы мужчина — нет, не благородный, нет, а простой солдат или даже крестьянин — задирает Гвен юбку. Это так грубо, так ужасно, так недопустимо — и так горячо, что голова кружится. Гвен представляет себе, что Коготь прижимает ее к стене, как конюх — одну из ее служанок, и как она дрожит и запрокидывает голову, как та самая служанка, и пытается высвободиться, и прижимается все ближе — а ее разворачивают спиной и закидывают юбки ей на спину. Ей хочется кричать и от этих мыслей, и от того, что Коготь сейчас делает — путается в кружеве и шелке, стягивает белье, заставляет ее раздвинуть ноги. — Осто.. рожнее, — шепчет Гвен, глядя в темноту невидящими глазами. — Само собой, — Коготь гладит ее, шумно дышит, касается раскрытой ладонью. — Тебе, бла-а-ародная леди, еще замуж выходить. За рыцаря или за кого там положено. Об этом Гвен не хочется думать. Правильно сказать — «за принца», но об этом не должна знать даже добрая, честная, дикая Коготь, которая сейчас ласкает ее и заставляет дрожать и вскрикивать. Ничего ей не надо знать. «Стану королевой, — думает Гвен, задыхаясь и раскрываясь, — сделаю ее... ах... начальником стражи. Или... личным... телохранителем. Королеве же положено? Да?..» Она забывает о том, что ее мысли могут услышать. Она представляет себе Коготь, закованную в серебряные доспехи с гербом на груди, она будто наяву слышит шепоты за спиной, и от этого ей становится еще жарче. Гвен кричит, выгибаясь, дрожит и тает, и без сил распластывается по постели. Ей хорошо. Отец убил бы ее, наверное. Или осудил. Или... Ей хорошо. Коготь ложится рядом. Слышно, как стучит ее сердце, как сбилось дыхание. — Сейчас, сейчас, — шепчет Гвен, но сил у нее совершенно нет, и она может только лежать, растекаясь медом и молоком, ловить губами воздух, слушать, как за окном начинается ливень. Он зальет костры Червивых, он размоет дороги, никто не доберется сюда, на край мира. Это хорошо. — Лежи, леди, — фыркает Коготь. — Успеется. Она возится, вытягивается, выдыхает медленно и тяжело. — Вот я слышала, — голос Коготь звучит тихо и мерно, как заоконный дождь, — что Червивыми становятся, если на ведьму поглядят... ну, так... Ты понимаешь. Как мужики на тебя смотрят, как я на тебя смотрю. И вот я думаю... когда червяк-то из меня полезет, а? Кххххр! И смеется. Гвен бы разозлилась, но она слишком слабая и пустая, и нежная, и злиться не хочет. «Пусть ее говорит... пусть...» Она — не ведьма, она — будущая королева, угроза Верховному ордену и его Магистру, а тем, кто так смотрит на нее, грозят не черви, а огонь, меч и дыба. Гвен закрывает глаза. В полудреме ей кажется, что Коготь говорит с кем-то на непонятном языке, и голос ее звучит повелительно и грозно, и это хорошо — значит, у нее есть слуги, ее есть кому защитить. И Гвен засыпает.