* * *
Этот мир принадлежит ведьмам. С тех пор, как Вечного Зверя заперли в подземелье под королевским дворцом — слабого, скрученного в узел, опутанного белыми, зелеными и золотыми цепями заклятий, — с тех пор, как на трон села встрепанная девочка в тяжелом платье, шитом серебром, и в съезжающей набок короне, и за ее левым плечом встал белый морозный ангел, а за правым — черный болотный демон, а красный и золотой огонь исчез неведомо куда — вот с тех пор этот мир принадлежит ведьмам. «Новое время», — говорит черный болотный демон и, хохоча, тонет в клубах остро пахнущего дыма. «Возрождение», — говорит белый морозный ангел, обнимая жмущихся к нему бледных девочек с застывшими во льду глазами. «Время закона и порядка», — говорит девочка — девушка — молодая женщина в короне и сжимает искрящийся скипетр обеими руками. «Время ведьм», — говорят те в стране Оз, кто еще не боится говорить.* * *
В зеркале отражалось платье, вышитое серебром, корона и скипетр. И руки Запад — черные пальцы, острые когти, белая кожа запястий, перехваченных серо-стальными браслетами. И больше ничего девушка, которую уже несколько лет называли Озмой, различить не могла — ни собственного лица, ни волос, ни рук. Ни-че-го. Может, это было и к лучшему — зачем королеве лицо, если есть корона? Гладь старого тусклого зеркала шла легкой, еле различимой рябью. Служанки шептались, что по ночам из его глубины являются призраки — ходят, тянут белесые руки к живым по ту сторону, смотрят пустыми глазами. Озма знала, что это неправда. Зачем бы призракам бродить в мире за зеркалом, если можно выбраться за тяжелую золоченую раму и отправиться гулять по ночному дворцу? К тому же она была уверена — так и происходит. Когда солнце заходит и ведьминский город погружается в изумрудный мрак, и ворота дворцовой ограды запирают на тяжелый замок, приходят мертвые. Так же всегда было, верно? Их боялся ее отец, а потом и Волшебник, а она... Она — боится? Ей — страшно? «Боятся девчонки», — подумала она, и ей захотелось плакать. «Плачут девчонки», — твердо сказала она про себя. Мальчику по имени Тип такое всегда помогало. Для девушки по имени Озма это звучало глупо. Запад бы не сдержалась и ударила ее по губам — несильно, но обидно — и зашипела: «А вдруг это услышит кто-то еще? Ты хочешь, чтобы тебя объявили безумной и лишили трона? И тогда никто из нас не сможет вступиться за тебя!» И Озма бы прижала пальцы к губам, и согласилась бы — нет, она не хочет потерять отцовский трон. Раньше она видела Типа в зеркалах. Он усмехался, глядя на нее — себя. Нелепого? Нелепую? Потом его отражение стало таять, растворяться в мутной глади — и вот теперь она не видела ничего. — Ну, как тебе? — в зеркале появилось ожерелье — серебряная цепь, зеленые искры — обвило невидимую шею, спустилось, текучее, каплями на платье. — Красиво, — сказала Озма, глядя на платье, корону, скипетр и ожерелье, и на ловкие черные пальцы, которые легли на ткань, обтянувшую невидимые плечи, живыми эполетами. Она не кривила душой — руки Запад и вправду были красивыми. Тип бы сказал это вслух. Мальчишки храбрые. К тому же он был бы королем, а короли и вовсе храбрее простых смертных. — Короле-е-ева, — в зеркале проявилось и лицо ведьмы, белое и черное, и ее взлохмаченные волосы, и слишком блестящие глаза, и вздрагивающие губы. — Пойдем. Подданные ждут — не дожду-у-утся. Когда Запад начинала разговаривать так, это значило ровно одно — она злилась. Озма не стала спрашивать, в чем дело. Ведьма все равно бы не ответила. А король Тип бы спросил. А еще он спросил бы — чем помочь. А еще — подал бы Запад руку, когда они вместе спускались по главной дворцовой лестнице, и та, должно быть, не отказалась бы. А королева Озма бросила еще один взгляд на платье, корону, скипетр и ожерелье, и отвернулась от зеркала, и сделала первый шаг, и, конечно, наступила на свой вышитый подол. — Неуклюжая, как мальчишка, — сказала она вслух, глядя в сторону. — Я знаю.* * *
Власть принадлежит ведьмам. Вот они, две — белая и черная, но где их алая сестра, где их далекая мать? Полно — вправду ли они низвергли во прах Вечного Зверя? Люди шепчутся — был ли Вечный Зверь? Кто видел его во плоти? Только тень, только тень. Ведьмы справились с тенью? Т-ссс, у них везде глаза и уши. Ведьмам хочется власти. Королева щедра с ними. Т-ссс.* * *
Шлейф Озмы носили две девочки Глинды — белые платья, белые лица, белые губы. Они шагали, как механические куклы, молча, не переглядываясь, уставившись перед собой пустыми глазами. Их было много во дворце королевы — и еще больше в храме ведьм. Порой Озме казалось, что лица этих девочек — дочерей Матери-Юг, в битве с Вечным Зверем потерявших то ли просто душу, то ли самих себя — сливаются в одно, что они совершенно неразличимы. Она знала, что говорят о них в городе — что ведьмы сотворили големов, пустых изнутри, и их направляет только воля создательниц, и, стоит какой-то из ведьм отпустить контроль, девочки повалятся на землю, как сломанные игрушки. Те, кто был посмелее, говорили, что ведьмы похитили человеческих детей и выпили их души, а тела заставили служить себе. За такие разговоры карали жестоко — но все равно находились те, кто шептался, спорил и рассуждал. А девочки ничего не знали. Ничего не слышали. Ничего не видели. Они бледными тенями скользили по дворцу, прислуживали королеве и ее советницам-ведьмам — тихие, старательные, нездешние. И только к ночи они становились медленные, двигались так, будто плыли в темной воде, замирали, смотрели оживающими глазами в неведомое. Озма знала — когда солнце уходит с небосвода, когда на город опускается ночная темнота, в подземелье открывает глаза Вечный Зверь. И белые девочки смотрят на полночный мир его глазами. Озма не боялась. Запад говорила: «Поверженный Зверь уже не укусит», — и смеялась, запрокидывая голову, и в ее смехе будто звенело разбитое стекло. Невидимые острые осколки разлетались в разные стороны, и Озме не хотелось знать, куда они попадали. Глинда же, белая ведьма Севера, ничего о Звере не говорила — только хмурила светлые брови, поджимала бесцветные губы. Она обнимала своих девочек, прижимала к себе, не меняясь в лице, оставаясь той же равнодушной Девой Северного Света. Озма не любила Глинду. Рядом с северной ведьмой всегда было холодно, а теперь к этому еще примешивалось странное тянущее ощущение вечной тоски. Озма ежилась, когда ведьма занимала свое место по левую руку от королевского трона, старалась не смотреть в ее сторону и вообще подвинуться поближе к той, что стояла справа. Ведьма Запада улыбалась Озме и подмигивала, от нее веяло лихорадочным жаром, будто бы внутри нее горел неугасимый зеленый огонь. Ей хотелось протянуть руки к этому пламени, почувствовать тепло... ...согреться. ...сгореть. ...стать легким серым пеплом. Озма на миг опускала ресницы и старалась сидеть на троне ровно, не сдвигаясь ни в одну, ни в другую сторону. Тип бы сказал: «Дура».* * *
Кто узнает в этих молчаливых дворцовых девочках — своих дочерей и сестер? Кто помнит их лица? Когда ведьмам понадобятся новые сосуды для своей жуткой воли? Никто не отвечает на эти вопросы. Ник-то. А есть ли у королевы своя воля? Да полно — жива ли та, которую называют законной королевой Оз? Или она такая же кукла в ведьминых руках, смешная игрушка, нужная лишь до тех пор, пока им не надоест играть людьми, как шахматными фигурками? Никто не знает ответа. Над храмом ведьм поднимается зеленый дым. Люди боятся смотреть на него.* * *
С наступлением ночи королеве — Глинда произносила эти слова четко и раздельно, будто думала, что их кто-то записывает — настоятельно не рекомендовалось покидать свои покои. У ее дверей стояла стража — четверо гвардейцев, похожих на големов еще больше, чем белые девочки, и две дочери Матери-Юг, из старших, из тех, кто остался в уме и памяти после битвы с Вечным Зверем. Под такой охраной королеве нечего было бояться — и истинная королева, та, что могла бы почувствовать горошину сквозь сто пуховых перин, та, что никогда бы не вела себя как глупый мальчишка, конечно, выполнила бы «настоятельную рекомендацию». Но Озме было далеко до истинной королевы (а Тип и вовсе плевать хотел бы на такие глупости) — и потому она отпустила девочек, причесывавших ее перед сном, погасила светильники и вышла на балкон. Небо еще подплывало алой закатной кровью, но уже стремительно наливалось непроглядной чернотой, и на нем начинали проступать мелкие, как рассыпанная соль, звезды. Дворцовый сад шелестел и шуршал, за стеной засыпал и ворочался в полудреме город, откуда-то издалека доносилось тихое монотонное пение. Озма стояла босиком на холодных мраморных плитах, смотрела и слушала. Отчего-то сад не казался ей страшнее дворца. Звезды разгорались все ярче, но луна не спешила подниматься на небосвод. Когда Озма... нет, когда Тип был совсем маленьким, старуха рассказывала ему, что Вечный Зверь разинул пасть и проглотил месяц, но вот беда — светило полно жгучего яда, и потому опалит зверя изнутри, и он, измученный, выплюнет его, и оно снова покатится по небу. Но сейчас Вечный Зверь был закован ведьминскими заклятиями навеки, и не было никаких объяснений тому, куда исчезла луна. Да и какая разница, куда. Озма тихо вернулась в спальню, на ходу решительно стягивая с себя длинную ночную сорочку, и приподняла перины, и вытащила тщательно запрятанный сверток. Каждый раз, когда она надевала одежду Типа, ей казалось, будто она натягивает на себя вещи давно умершего старшего брата. Она — теперь и навсегда она — росла и менялась, а он оставался прежним. И когда-нибудь она его забудет, как забывают мертвых, и будет думать — а бы ли он вообще? Может быть, девочке Озме просто приснился яркий сон? А потом она проснулась. Вот и все. В саду пахло цветами и мокрой землей, трава под босыми ногами была мокрой и колючей, ветки кустарников пытались поймать Озму за рукав, вцепиться, не выпустить. Она отмахивалась — и они отступали. Она знала — по дворцу бродили призраки, выбирались из зеркал, поднимались из темниц, спускались с высоких башен. Она знала — Вечный Зверь уже открыл глаза и уставился в темноту. Но кого — или что — можно встретить в саду после заката, не мог знать никто. Озма подняла голову к небу, глядя, как звезды осыпаются тусклыми блестками и гаснут, и на их месте загораются новые, и как одна звездочка отращивает хвост и срывается вниз, ныряет рыбкой в густую темноту, и вторая подражает ей, и третья, и они плещутся в небесном море, и звенят, и мерцают. А потом она опустила взгляд — и встретилась с острым холодным взглядом белой девочки. Та стояла перед ней, качала головой и шевелила губами, будто пыталась что-то сказать. И из ее глаз смотрел тот, что был заперт в подземельях, и это его вертикальный зрачок горел по краю мертвенным голубым огнем, и это он разглядывал королеву Оз с тоской хищника, запертого в зверинце. — Ты... — девочка открыла рот, вытолкнула низкий сухой хрип. — Ты... Озма отступила на шаг. Вестница Зверя шагнула за ней. Остановилась. Протянула руку ладонью к ней, будто бы ощупывала невидимое препятствие. Губы сложились в улыбку — страшнее любого оскала. — Выпусти... меня... — хрипел Зверь из-под земли. — Выпусти... ведьма... «Нет, — хотела сказать Озма. — Ты будешь гнить в темнице, пока стоит дворец, ты никогда не выберешься». Но голоса у нее не было, ноги приросли к земле, тело сковало холодным ужасом, и она только открывала рот, как пойманная рыба. Темнота сгустилась вокруг нее, звезды осыпались и погасли, и новых не загорелось, и сад смолк, замер, и осталась только белая фигурка и хриплый голос, повторяющий одно и то же. «К утру я превращусь в статую, — подумала она. — Такой меня и найдут. Сразу — памятником себе, королеве, которая правила недолго и нехорошо...» А потом в темноте зазвучал еще один голос. Он вспорол тишину, как зазубренный клинок, и она, шурша, сползла на землю и рассыпалась без следа. Звезды вернулись на небосвод, сад зашуршал встревоженно и пугливо, и запахло терпким дымом и горящей сухой травой. Голос швырял слова на незнакомом злом языке, будто дротики, и ни один из них не пролетел мимо цели. Белая девочка вздрогнула всем телом — и замолчала. Вечный Зверь смежил веки. — Королеве настоятельно не рекомендуется покидать свои покои после захода солнца! — сильные руки вцепились в плечи Озмы, развернули ее, встряхнули, как тряпичную куклу. — Как ваше величество думает, почему? В темноте сада госпожа Запад, Чаша Истины и Утешения, горела яростным зеленым светом, и белый дым, стелящийся у ее ног, взвивался и закручивался вихрями. Ведьма злилась — и земля глухо рычала под ее ногами. Но Вечный Зверь, смотрящий из глаз маленькой девочки, был страшнее. — Почему его нельзя убить? — тихо спросила Озма, опуская взгляд. Белый дым плескался вокруг нее, облизывал ступни и поднимался все выше. — Почему вы его не убили? Почему позволяете... Запад скривилась, дернула плечом. — Его нельзя убить, — отозвалась она, и дым взвился вверх языками пламени. — Мы сделали, что могли. Он заперт. Запечатан нашими заклятиями и королевским словом. Королевским словом, понимаешь? Он будет стучаться, он будет звать тебе, потому что без твоего слова наши чары потеряют силу. Он хочет вырваться. Больше всего на свете он хочет вырваться... — И я всю жизнь буду бояться ночи? — Озма сжала кулаки. Так делал Тип, оставшийся далеко-далеко в прошлом, когда злился. Королеве это не пристало, но сейчас ей было не до приличий. — Буду бояться выйти за порог в собственном доме? — Рано или поздно Зверь ослабнет, — злое сияние вокруг Запад начало утихать, и Озма увидела, что ведьма так же, как и она, стоит на мокрой траве босиком, и что одета та совсем неподобающе, и прозрачная ткань, расшитая изумрудным шелком и усыпанная сверкающей пыльцой, совершенно ничего не скрывает. Тип бы пялился, забыв о всех приличиях. Озма отвела глаза. — Звезды... — госпожа Запад запрокинула голову, разглядывая небо. В ее черных волосах плясали зеленые искры. — А чего-то не хватает... А не этого ли? Она расстегнула серебряный браслет, подбросила его на ладони. Он взлетел, закружился, сливаясь в светлый круг, и вспыхнул так, что ослепил глаза, и взмыл вверх, поднимаясь к звездам. — Вот так, — сказала Запад, глядя, как луна занимает свое место в звенящем звездном танце и заливает сад голубым и серебряным. — Хватит темноты. Идите спать, ваше величество, прикажите задернуть плотнее шторы. Зверь не покажется до утра. Озма кивнула, глядя в пол, а когда подняла глаза, перед ней уже никого не было. Только осыпалась на траву изумрудная пыльца, и свивался в змеиные кольца белый дым.* * *
...не явится ли из морских глубин новый Зверь? Не его ли рычание слышно на закате? Не предвестники ли его возвращения бродят ночами по улицам, смотрят в окна людских домов пустыми глазами? Люди вспоминают о прошлом Звере, перебирают воспоминания, как бусины, и шепчутся о том, что время ведьм завершится временем зверя. Нового Зверя. И перед новым Зверем не устоит никто. Ведьмы слабы, Волшебник мертв, гиганты рассыпались пеплом.* * *
— Запад! Озма вскинулась на постели, сбрасывая на пол вышитые шелком подушки и легкое одеяло, набитое пухом редких птиц, намертво вцепляясь пальцами в высокий ворот ночной сорочки, приличествующей королеве. Она задыхалась, будто бы ее все еще держал за горло мертвый Волшебник — хотя все это был просто сон, и она это понимала. Дурной сон — от духоты и усталости, от чужих липких улыбок, от долгих пустых разговоров. Сон приходил и накрывал ее колючим покрывалом, и вместе с ним являлся Волшебник с перерезанным горлом и холодными цепкими пальцами, он открывал черный рот и что-то беззвучно говорил ей, и она никогда не могла разобрать слов. И ни бежать, ни драться она не могла тоже, подворачивались каблуки драгоценных туфелек, мешала многослойная юбка, руки и ноги становились слабыми, болтались, как у тряпичной куклы, и тогда Волшебник брал ее за горло и сжимал, выдавливая жизнь. И голоса вокруг шептали и шелестели, и краем угасающего сознания она различала одно имя. «Тип» — вот какое оно было. Настоящее ее — его — имя. — Запад! — Озма закричала еще громче, не заботясь о том, что ее услышат служанки. Но они бы все равно побоялись явиться, когда молодая королева звала ближайшую советницу. Ни та, ни другая этого не любили. Ведьма могла и не откликнуться — и тогда королева была бы еще злее, а если б та отозвалась — тем более. Но никто не откликнулся. Крик отзвенел под высоким потолком, и осталась только тишина. Тяжелая, густая, будто бы не пропускающая звуки. Она сгущалась, и Озме чудилось, что тьма, которую не в силах разогнать тусклые светильники, собирается в фигуру Волшебника из сна, и он обретает плоть, и идет, идет, и ковер под его ногами начинает тлеть, и в руке его сверкает изумрудный кинжал, который должен был быть у нее, Озмы, под подушкой, и он приближается, приближается... — Запад! Озме казалось, что она уже хрипит, что ее не услышат, даже если захотят — а ведь не захотят же? — что она так и задохнется в глухой темноте и тишине, и слуги утром найдут ее холодное тело, и будут ахать, и падать в обмороки, глядя на раскрытый в беззвучном крике рот, на исказившиеся черты, на разметанные по постели волосы, похожие на мертвые морские травы. А потом ее приведут в пристойный вид — чтоб не стыдно было показать подданным, и положат на алтарь в храме ведьм, строгую и ледяную, закованную в серебряное платье, и украсят ее белыми розами, и потом опустят в усыпальницу. ...будет ли Госпожа Запад, Чаша Истины и Утешения, плакать по ней? «Да как же! Ведь она даже не утруждает себя откликом на зов!» Озма слепо протянула руку, что-то сбила на пол с прикроватного столика, оно покатилось, жалобно зазвенело, но и этот звук утонул в густой жуткой тишине. — Запад! — отчаянно крикнула она в последний раз. — Запад, я приказываю тебе!.. — Так-то лучше, — насмешливо отозвалась темнота и звонко хлопнула в ладоши. Огоньки в светильниках заискрились и начали разгораться, и та душная — выдуманная, ненастоящая! — тьма уже была не властна над ними. Стены расцвели сотнями, тысячами болотных огней, мерцающих зеленью и серебром, по полу пополз белый-белый туман, закручиваясь кольцами, поднимаясь выше и выше, и в нем тонули и резные ножки королевской постели, и тяжелые кисти балдахина, и края легких-легких простыней. Туман пах травами западных предгорий и соленой морской водой. Туман пах так, как пахли черные встрепанные волосы Запад. Ведьма сидела на подоконнике, и края ее юбки — то ли просто потрепанной, то ли уже полуистлевшей — свисали до самого пола, купались в наведенном ей тумане. Над ее головой висел острый серпик месяца, протыкающий насквозь черное беззвездное небо, и он казался то ли королевским венцом, то ли казнящим лезвием. Ведьма улыбалась. — Почему ты не пришла, когда я трижды призывала тебя? — Озма до боли стиснула пальцы, стараясь удержать рвущиеся наружу слезы. — Почему... — Потому что королева должна приказывать, — Запад пожала плечами. — Королева приказала, и я пришла. Разве не этому мы тебя учим? Кстати, зачем я понадобилась моей королеве... в такое позднее время? — Мне... — начала Озма и осеклась. Она представила себе, что сейчас расскажет про свой кошмар, про мертвого Волшебника и тихую густую темноту, и про то, что она чуть не умерла, пока дозвалась ее, и... И все это показалось ей бредом испуганного ребенка. Покойники не встают, темнота не глушит звуки, а королеве Оз недолжно звать на помощь каждый раз, когда ей что-то почудится. «Как девчонка», — почему-то подумала она. Потом усмехнулась про себя — а что, она и есть девчонка. Она почти привыкла. Почти. Она почти не думала — «привык», «призывал», не называла себя «королем» даже в мыслях — только «королевой». — Низачем, — Озма легла ничком на постель, зажмурилась изо всех сил. — Хотела проверить, ответишь ли ты мне. А сейчас уходи. И погаси свет. Я приказываю. Когда она открыла глаза, вокруг была темнота. На следующую ночь в ее сон пришел Зверь.* * *
Темнота... В городе рано гасят огни, запирают ставни покрепче. Ключи поскрипывают в замках. На порог льются отвары из горьких трав — отпугнуть ведьму ли, призрака ли. Матери поют детям охранные колыбельные — особенно берегут девочек. А ну как ведьмины слуги унесут дитя во дворец, превратят в пустоглазую куклу? И будет так, пока на троне сидит такая же пустоглазая ведьмина кукла.* * *
«Посмотри, — говорил Зверь из темноты своего заточения. — Посмотри на себя, дочь королей». Перед Озмой во сне кружилось и раскрывалось огромное зеркало, в котором снова отражалось лишь ее платье, и корона, и изумрудный кинжал. Над короной плыла холодная луна — заколдованный браслет Госпожи Запад. Под ногами — нет, под туфельками, которые были надеты на пустоту, — извивался белый дым. Озма всматривалась в отражение и никак не могла увидеть себя. «Знаешь, на кого ты похожа? — хрипел Зверь. — На белых девочек Глинды, чьими глазами я наблюдаю за вами. Тоже делаешь, что скажут, тоже подчиняешься ведьмам. Они запретили тебе покидать дворец — и ты подчинилась». Зеркало перевернулось вверх ногами — и отражение перевернулось вместе с ним. Зверь рассмеялся колючим смехом, и чары, сковавшие его, отозвались коротким перезвоном невидимых колокольчиков. Вспыхнули в воздухе белые, золотые и зеленые искры, осыпались, растворились в белом дыму. Зверь недовольно рыкнул — заклятия держали его крепко. «Заклятия и королевское слово, — усмехнулся он, будто услышал ее мысли. — Ведьмы знают, что слабы. Они — ничто без твоего слова. Почему ты подчиняешься им? Почему ты их слушаешь, королева? Поговори со мной, не молчи. Тебе же это ничего не стоит?» Озма просыпалась и долго не могла открыть глаза. Голос Зверя все еще звучал в ее ушах, и она хотела забыть его слова — но не могла. Она лежала, вцепившись пальцами в волосы, прерывисто дышала, а перед глазами все еще плыло, покачиваясь, пустое зеркало. «Не бойся разговоров, королева, — шептал Зверь в ее голове. — Я скован. Я не смогу навредить ни тебе, ни твоим обожаемым ведьмам. Это всего лишь слова...» «Это всего лишь сны, — повторяла про себя Озма, сжимая в руках изумрудный кинжал. Металл холодил кожу, возвращал разум. — Просто сны. Я не боюсь Зверя. Я не боюсь снов». «Боятся девчонки, — соглашался Зверь. — Королева не боится ничего». «А ведьмы? — спрашивал Зверь. — Как думаешь, чего боятся ведьмы?»* * *
...ведьмы боятся, что возвращение Зверя лишит их власти. Такое нельзя произносить вслух, но все, кто хоть сколько-то задумывается, понимают — все так и есть. Кто из нас боится Зверя? Никто. Зверь есть тень. Крылатая тень над королевством — только и всего, много ль вреда от тени? Кто из нас боится ведьм? Все.* * *
Госпожа Востока прибыла тайно и неожиданно. Никто не видел, никто не знал — она будто соткалась из воздуха, в своих развевающихся алых одеждах, и перчатки, сплетенные из золотых нитей, горели огнем на ее смуглых руках. Она прошла по дворцу, и двери сами собой распахивались перед ней, и только повисала в воздухе красная мелкая пыль — будто измельченный песок восточных земель. И пес бежал по ее следам, не касаясь лапами мраморного пола. Когда Восток вошла в зал Малого Совета, показалось, что она заняла собой все свободное пространство, а с ней пришел жаркий сухой воздух, и запах спелых яблок, и отзвуки тягучего пения. Черно-рыжий пес сел у ее ног и вывалил длинный красный язык. — Я видела сон о Звере, порвавшем путы, — сказала она, и голос ее был глубоким, и в нем звучала близкая гроза. — И мать в последние ночи слишком часто говорит с ним, и он ей отвечает. Что ослабло — заклятия или королевская воля? Запад поднялась из резного кресла, хлопнув рукавами, как огромными крыльями. Глинда осталась сидеть, не шевельнувшись — только ее тонкие пальцы перебирали волосы маленькой девочки с остановившимся взглядом. — Он говорит и с королевой, — Запад сложила руки на груди, вскинула подбородок. — Я слышу. Он все чаще смотрит через девочек всю ночь, от самого заката до самого рассвета. — Либо королева его послушает, либо нет, — Север наклонила голову, и белая прядка соскользнула по ее впалой щеке, завилась колечком. — Если королевское слово станет иным... — То все было зря, — Восток, которую когда-то давно звали Дороти Гейл, всплеснула руками, и алый шелк полетел, закружился, повинуясь неслышимому ветру. Пес коротко рыкнул, мотая тяжелой головой. — Почему вы не скажете ей? Почему мы, все мы — не скажем ей? — В народе говорят, будто бы королева подчиняется нам, как марионетка подчиняется кукловоду, — Запад запустила черные пальцы в волосы, и без того спутанные и взлохмаченные, — как ты думаешь, королева об этом не знает? А если и не знала, то Зверь уже рассказал ей. Как ты думаешь, она захочет слушать? — Или она захочет выпустить Зверя назло нам, — Север не шевелилась, и даже пальцы ее замерли, будто застыли во льду. — Она должна решить сама. Скоро она спустится в подземелье, чтоб увидеть скованного Зверя своими глазами. Перед ней распахнутся все двери, потому что она — истинная королева, и никакие сказочные горошины тут не нужны. Камни разбитых лестниц сложатся сами собой, чтоб она могла пройти. Истлевшие ковры лягут ей под ноги. Она придет и взглянет в лицо своей — и нашей — судьбе. — И если после этого мир сгорит в последнем огне... — начала Восток, переводя темный, тяжелый взгляд с одной сестры на другую. И повисшая тишина стала такой густой, что ее можно было резать кинжалом.* * *
Над храмом ведьм плывет черный дым. Их время кончается. Зверь близко.* * *
«Иди», — говорил Зверь. Дворец молчал, как вымерший, и Озме казалось, что в нем осталась только она и хриплый голос из-под земли. Остальные то ли умерли, то ли разбежались — она не знала. Она шла — и двери открывались сами собой, будто бы дворец вел ее к цели. Дробно стучали каблуки по мраморным плитам, искорки бежали по золоту и бархату, по резным картинным рамам, тонули в глади зеркал, рассыпались по хрусталю. Платье Озмы ломко шуршало, текло за ней по гладкому полу, и кинжал в руках сверкал изумрудами. Корону она повесила на подлокотник трона, скипетр бросила на ступени. Волосы она заплетала сама — белые девочки тоже исчезли вместе с остальными — и теперь коса растрепалась, и кудрявые прядки лезли в глаза. Тип бы сказал, что она выглядит как дура. Тип уже давно ничего не говорил. «Я жду, королева», — смеялся Зверь. И она шла. Мимо драгоценных камней и золоченого дерева, мимо узорных решеток и высоких окон, мимо всего, что пело и сияло в солнечном свете — во тьму и пустоту, по длинным переходам и изломанным, вывернутым лестницам, мимо пауков, плетущих вечную паутину, мимо факелов, горящих больным зеленым светом. Тип бы одобрил, сказал: «Смелая девчонка». Тип молчал. И Зверь замолчал тоже, будто боялся ее спугнуть. Но она знала, что он затаился, замер, как перед прыжком, он ждал, когда она приблизится, и отопрет дверь, за которой он, скованный заклятиями, лежал во мраке, и спустится, чтоб говорить с ним. Она знала, что он щурит горящие глаза и облизывает тонкие губы, и обнажает клыки, и шумно дышит, и крылья его подрагивают под белой, золотой и зеленой сетью. «Я жду, — еле слышно прошептал Зверь. — Жду королеву и ее слово». Озма остановилась перед последней дверью. Кинжал в руке светился тусклым зеленым светом. Почерневшее дерево вздрагивало и ожидало приказа — стоило лишь коснуться, и вход в подземелье распахнул бы бездонную пасть. Она стояла и смотрела, и слушала голос Зверя, тихий и вкрадчивый, и почти ласковый, и зовущий. И ей казалось, что крылатая тень уже нависла над городом и закрыла солнце, а луну — серебряный браслет Госпожи Запад — сожрала еще ночью, и слизала с неба соленые крупинки звезд. «Этот мир принадлежит тебе, — сказал Зверь, и голос его зазвучал громче и увереннее. — Этот мир...» — Да, — выговорила Озма, и собственный голос показался ей таким громким, что захотелось зажать уши. Но она удержалась. Сжала крепче рукоять кинжала, и по ее пальцам побежали щекотные огненные искры. Яркие, яркие, чистые. — Потому что этот мир принадлежит ведьмам. Где-то далеко вскинулось зеленое пламя, вздрогнуло белое, затрепетало алое. На дверь, ведущую к воющему и бьющемуся в тенетах Зверю, ложилась огненная печать новой ведьмы.