Разбуди меня раньше, мама, если встанешь пораньше, мама, разбуди меня, если встанешь раньше меня. Твоя заинька спит не в постели, не в постели, не в колыбели, а в вороньем гнезде на вершине поломанной ели. Кузя и Помело, Разбуди меня
Фиалка, дочь Эвермира, сидит на замшелом влажном камне, ножом счищает с сапога засохшую темную грязь. Здесь так-то плевать, чистый ты или нет, все одинаково воняют потом, кровью и тиной — но ей так хочется помнить о том, что она — не такая, как эти. Плебеи. Черная кость. Дер-р-рьмо. А она — принцесса. Даже здесь, по уши в болотной жиже — принцесса. Цветочек. Солнечный лучик. Такая ми-и-илая. Лучик от Черного Солнышка, так-то. Она хрипло смеется себе под нос, кривит губы — так, что короткая злая боль прошивает свежий, наскоро заштопанный рубец на щеке. Пропустила удар, дур-р-ра. Цветочек с разодранным лепесточком, смешно-о-о. Сме-е-ейся. Она любит смеяться. И раньше любила, и сейчас — особенно. Вокруг шумят, ругаются. Кто-то бьет кого-то под дых — тот, сгибаясь пополам, блюет ругательствами и злобой. Пронзительно визжит какая-то баба. Фиалка не оборачивается, не хочет смотреть. Мазель Фиалка занята. Мазель Фиалка не изволит обращать свое бесценное внимание на плебейскую возню. Мазель Фиалка чистит сапог, мать вашу. Как же она будет возвращать себе законный трон в Алом Дворце — в грязных-то сапогах? То-то же, понимать надо. — Мазель Фиалка, мазель Фиалка... — Славка, вечно встрепанная белобрысая девчонка, топчется рядом, переступает вышитыми сапожками. На левом голенище расплывается темное пятно — память о прежней хозяйке этой миленькой обувки. — Мазель... Блажек одноглазый лютует, дерется, говорит — кишки выпущу всем. Злой после драки, ух, злой... И про вас болтает... Др-р-рянь. Погань. Она медленно встает, расправляет плечи, втыкает нож в волглую землю. На рукояти поблескивает родовой аметист, подставляет неласковому солнцу острые грани. Он мог бы висеть у пояса, усыпанного камнями подороже, если бы не... Нич-ч-чего вам не достанется, падальщики. Кинжал мой, и трон мой, и корона моя. Фиалка, дочь Эвермира, поправляет позолоченный венец на стриженой рыжей голове. На этой короне — в отличие от той, которую пока еще носит ее отец, чтоб могила его не приняла, и небо, и земля отринули — кое-где погнуты лепестки цветов, кое-где не хватает фиолетовых камушков. Но она же дева в златой короне, что кровью наполнит долины рек — так ведь каркал скрюченный колдун, вставший перед отцом, как поганый гнилец. Махал руками, плевался длинными книжными словами. С-с-сволота. Но как бы она без него поняла, что в кровавых делах без короны никуда? Ника-а-ак. Она идет, прихрамывая на правую ногу, и перед ней расступаются те, кого она зовет своим войском. Кого тут только нет — кметы, обиженные на господ, благородные, обиженные на отца, эльфьи полукровки, обиженные на весь людской мир. Зверские хари, красивые лица, бархат и дерюга, сталь и медь — все это сливается в один гулкий поток, в реку, булькающую красным и соленым. Она идет, и солнечные лучи вплетаются в ее корону, постоянно съезжающую на левый бок. Блажек оборачивается к ней, скалится радостно и зло. Глаз, не прикрытый черной повязкой, смотрит на нее масляно, весело. Лицо, иссеченное шрамами, кому угодно показалось бы жутким — но не ей. Ей не страшно. Единственное, чего она боится — открыть глаза и проснуться снова в башне. А дурака Блажека, разинувшего рот на то, чего проглотить не сможет, — нет, не боится. Смешно-о-ой он. Под ногами хлюпает и чавкает влажная земля, напоминая о том, что болото близко. Жадное, вечно голодное. Стольких сожрало — и еще... съест. И не пода-а-авится. — А вот слыхал я, мазелька Фиалка, что вы и не принцесса вовсе, — тянет Блажек, наклоняет голову, как большая уродливая птица. — А самозванка презренная. Король так велел по деревням кричать, по тракту бумаги развесить. И корона ваша — пфу, дерьмо золоченое. Как же прикажете за вами идти, если прав законных у вас — фьють и нету? Она встает перед ним и смотрит — и будто видит себя его глазами. Дура-девка, стриженая, в потертом бархатном камзольчике, в грязных сапогах, в позолоченной шутовской короне. Дура-девка, сбежавшая от любящего отца-короля к болотным разбойникам. ...дура-девка, плетущая веревку одеревеневшими пальцами, волосы у нее — были, были — шелковистые, тяжелые, они выскальзывают, путаются, это тя-же-ло... ...дура-девка, ползущая вниз по отвесной стене, под ногами вздрагивают камни, она оскальзывается, вцепляется в веревку изо всей силы, ей страшно, страш-но... ...дура-девка, которой не хватает веревки, и внизу под ней — жуткая воющая пустота, и она разжимает руки, и падает, падает, и наконец ударяется о землю, и нога противно хрустит, и это так боль-но... — А ты и не ходи, — улыбается Фиалка, дочь Эвермира, дура-девка в златой короне, что кровью заполнит долины рек. — Нечем ходить-то будет, Блажко. Дура-а-ак ты. Мастер Медард, а дайте-ка мне... Проверю, хорошо ли нато-о-очен. На деле одноглазый Блажек, старый наемник, не такой уж дурак. Он отпрыгивает назад, как лесная кошка, подбирается, медленно тянет из ножен меч. Награду за ее голову решил получить, не ина-а-аче. Дорого за нее дает король Эвермир — отвалил бы он столько за самозванку? Над ее головой, прямо над золотыми цветочками короны белым высверком проносится смерть. Блажек не выжидает — он бьет. Снести башку дуре-девке, свезти ее королю в мешке, получить награду и несколько недель не вылезать из кабаков и борделей — вот чего он хочет. Не полу-у-учит. Фиалка представляет на месте наемника, одного из сотен и тысяч — отца. Его лицо, его глаза, его шрам на скуле — острым уголком, птичкой. Рыжие волосы из-под золотого обруча — как у нее, только у отца длинные, а у нее короткие. Она представляет — и прыгает. Острый, хорошо наточенный мастером Медардом меч взлетает и опускается, и рубит, рубит, и кровавые брызги летят во все стороны, и она останавливается только тогда, когда где-то далеко тихо взвизгивает Славка. Ду-у-ура. Она вытирает со лба чужую кровь, поправляет корону, говорит хрипло: — Так с каждым будет, кто усомнится. Ясно? И уходит обратно — на облюбованный камень. За спиной перешептываются, шелестят, как лесные духи, но даже голосов не повышают, потому что Славка шипит тихонько: «Не знаете, что ль, мазель не любит, когда орут?» Фиалка сидит, прямая и ровная, как на королевском приеме, смотрит, как закатное солнце цепляется окровавленным боком за верхушки деревьев. Краси-и-иво. За душу цепля-а-ает. А впрочем, есть ли у нее, отродья Черного Солнца — душа? А нет ее.* * *
Они ночуют на хуторе, сиротливо приткнувшемся на краю болота, из тех, где над дверями вешают обереги и наглухо занавешивают до утра окна — мало ли кто поскребется в дверь, мало ли кто заглянет в окно. В сарае, куда настоятельно попросили удалиться хозяев, никаких оберегов нет — да и d’yeabl с ними, болотным тварюшкам тоже жрать надо. Тоже живы-ы-ые. Фиалка сует Славке под нос свой камзол, тыкает пальцем: — Вышей мне на груди, вот тут, затменное солнце. — А это как, мазель? — девчонка хлопает ресницами, не понимает. — Кружок черный, как дно у пивной кружки, представь? Во-о-от. Такое вышей. Красота-а-а будет. Под окнами кто-то ходит, скребется, плачет. Нет нужды смотреть — Фиалка знает, что там до самого рассвета будет бродить бледная девушка с короткими волосами и в позолоченной короне. Веки у нее зашиты суровой ниткой, с губ капает тягучее и черное, вокруг шеи рыжая коса обмотана, и длинные когти тихо-тихо царапают беленую стену людского жилья. Хо-о-олодно ей там, плохо. Бедная она, бедная. Жа-а-алко ее.