Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною. Книга пророка Ионы
...знаешь, мы вышли из воды и в воду уйдем в свой срок, это правда. Нет никакого рая и ада, есть только воды, что объяли меня до души моей, есть только бездна, что заключила меня. Большие волны придут на рассвете, и все наше смешное барахло, все наши пустые жизни поплывут по волнам, лягут на дно, и останется только море до самого горизонта. Рано или поздно всю планету покроет океан, и из космоса она будет голубой, и ясной, и чистой, и будет сиять, как игрушка на рождественской елке. ...вышли из воды и в воду уйдем. /далее неразборчиво/ ...пожалеет ли нас, заплачет ли о нас маленькая Элайза, немой найденыш, в глубинах бесконечных морей? ...спи, спи, я ничего важного не говорю, спи. ...завтра я снова буду рисовать бога.* * *
Они опускаются все ниже и ниже, и вода становится холодной, колючей. Элайза откуда-то знает — во всем виновато слабое человеческое тело, во всем виновата тонкая, слишком чувствительная кожа. Потом все изменится, она уверена. Но пока ей зябко, и больно, и страшно. Под сердцем у нее дыра, пробитая насквозь, и ей кажется — она никогда не затянется, и сквозь нее будет течь вода, и юркие светящиеся рыбки будут щекотно проплывать туда-сюда, шевеля прозрачными леденцовыми плавниками. Но — не здесь, здесь таких рыб не водится. Если когда-то и были — то уплыли прочь от мертвой воды, тяжелых масляных пятен, ненужного людям хлама. Или умерли. Так тоже бывает. Даже чаще. Но вот она жива. Элайза чувствует — он, беспокойный, заботливый, плавает вокруг нее, и с его светящейся мелкими-мелкими звездочками кожи слетают одна за одной блестящие чешуйки. Он все еще болен? Ему не по нраву здешняя мутная вода? Он сбрасывает старую кожу, как змея? Она не знает. И ей тревожно — почти настолько же, насколько холодно. Могут ли тревожиться — мертвые? Значит ли это, что она — живая? «Не бойся», — вдруг говорит он, и она внезапно — слышит. «Как это?» — думает она, и он отвечает только одно: «Вода». Он говорит в ее мыслях, в ее голове, и его голос похож на рокот далекого моря — настоящего, огромного, живого моря. «И мы его увидим», — снова говорит он. Она надеется, что так и будет. Элайза медленно привыкает дышать иначе, ощущать иначе воду и холод. Она открывает глаза. Вокруг нее поднимаются тени — изъеденные остовы автомобилей, скелеты людей, обломки чего-то, что она и не знает, как назвать. Мертвый мир, заплетенный белесыми водорослями, покрытый подводным мхом, вырастает вокруг, как по мановению волшебной палочки, и чем больше она присматривается, тем страшнее он становится. Здесь нет места живым. Здесь мертвецы, чью плоть давно сожрали голодные придонные рыбы, машут костлявыми руками, тянутся к живому, будто бы пытаются задержать, остановить. Зубастые рты открываются в беззвучном крике: «Постойте, подождите, оставайтесь здесь.» И ее туфелька медленно-медленно опускается вниз — к бесконечному кладбищу, чтоб лечь среди осколков чьих-то потерянных жизней. Элайзе становится так жутко, что и самой хочется кричать — но она не может, только пускает пузыри, взмахивает руками, пытается объяснить. «Страшно! — она привычно сплетает и расплетает пальцы, на языке жестов это и есть отчаянный крик. — Страшно!» «Не бойся», — повторяет он, ловит ее за руки, держит так осторожно, будто боится повредить. «У меня в груди дыра от пули, — думает она, — что уж тут беречь руки.» «Я же мертвая, — думает она, — и правда, зачем мне бояться?» Они плывут на этой головокружительной глубине, в холодном полумраке, и далеко позади остается шумный город. Далеко остаются Зельда и Джайлс, и мертвый — ведь он мертв? — мистер... мистер... «Как же его звали?» — думает Элайза — и не может вспомнить. Ей хочется всплыть — в последний раз — оглянуться, хоть одним глазком посмотреть на то, что было ее прежней жизнью. Но мертвые не возвращаются к живым, а если и возвращаются — то их прогоняют крестом и молитвой. И потому она не смотрит назад, она плывет вперед, и он — безымянный, все еще безымянный — указывает ей дорогу. Впереди что-то сияет и переливается, и больше всего на свете немой Элайзе хочется петь. И она поет, и на поверхности моря расходятся злые волны.* * *
Помню-помню-помню. Вода обнимает его, ласкает и уносит — далеко от холодных камней, тяжелого железа и обжигающей боли, от пустоты, смерти и забвения. Вода говорит с ним, и он светится ей в ответ, и дарит ей чешуйки — он меняется и скоро станет совсем новым. И ему радостно. Помню-помню-помню. Он кружится, ныряет в глубину и взмывает вверх, и смотрит, как осторожно и робко плывет — она. И он вспоминает бурную реку среди зеленых зарослей, и плывущие по воде венки, и сильные смуглые руки, тянущие сети, что были полны рыбьего серебра и перламутра. «Ат-ла-у-а, — пели высокие голоса в темноте. — Ат-ла-у-а!» И у него прибавлялось сил, и его огоньки начинали сиять еще ярче. Дети земли приносили к его реке своих сестер и братьев, слабых, дрожащих, покрытых чем-то красным и резко пахнущим, и опускали их в воду, и он, Атлауа, дитя воды, светился на самой глубине и давал им силу. Они пели ему, они призывали его, и их больше нет. И вся его сила ушла в песок, залитый красным и липким. До тех пор, пока... Он сияет в подводном сумраке, когда она касается его рукой. На белой коже дочери земли проступают легкие очертания чешуи.* * *
Зельда лежит на диване, вытянув уставшие ноги, и смотрит в потолок. За окном наконец-то унялся дождь, и по черному небу ползет огромная желтая луна и пялится, пялится. Надо бы встать и задернуть шторы, чтоб неповадно было. Надо бы. Ноги гудят и горят, и она думает — надо бросать эту работу. К тому же сейчас начнется разбирательство, шумиха, и кто знает, к чему это все приведет. В доме тихо и пусто — Брюстера она выставила еще вчера, и чемодан его поставила у двери, так-то. «Нечего тут...» — думает она и не знает, а что — нечего. Ей кажется, что холодный дождь смыл с нее что-то — то ли страх, то ли равнодушие, то ли все вместе. Кто б ей раньше сказал, что она на такое способна — она б отмахнулась. Зельда закрывает глаза. И видит, как зеленая горькая вода заливает ее комнату до самого потолка. Она хочет кричать — но не может. Она по-прежнему лежит на диване, беспомощно шевелит руками, хватает ртом воздух, которого больше нет. И она умирает, и ее тело, неожиданно невесомое, плывет к далекому сиянию. Зельда просыпается от того, что ей холодно. Она тянется за пледом — укрыться, укутаться, она уже не помнит море, пришедшее к ней во сне. В окно смотрит луна, налитая желтым ядом. Волны бросаются на камень набережной, лижут камни пенными языками. Море идет.* * *
Он наклоняется над новым рисунком, и солнце золотит его волосы. — Кто это? — спрашивает он. — Снова бог? — Снова бог, — кивает Джайлс, берет со стола кисть, рассеянно крутит ее в руках. — Афродита вышла из морской пены, а этот бог в пену ушел. Забавная история... Кошка вспрыгивает на стол, тянется — поиграй со мной, человек, только не откусывай мне голову, если можно. Впрочем, это фантазии, домыслы. Память у кошек не настолько долгая. В повисшей тишине остается только глухой рокот акварельных волн и отзвук далекой песни. Как ни прислушивайся — а слов не разобрать. Бог смотрит на людей нарисованными глазами и молчит. В волнах поет немая сирена. Когда она смолкнет — море придет.