***
Бэкхён просыпается, когда обжигающее иссушившуюся кожу солнце в самом своём зените, возвышается и смеётся над бедным сиреной, который едва ли может перекатить тело в воду, сразу оттуда выныривая с тяжёлым дыханием. Глаза у Бэкхёна раза в два больше привычного, зрачки расширены, словно у тех болезненных моряков, мясо которых ели только в крайних случаях, и ноздри раздуваются в неистовом темпе. Бэкхён отросшими когтями скребёт валун, с которого и свалился, царапая появляющимся вторым рядом острых зубов щеки и язык, и только наклоняясь, чтобы сплюнуть кровь, замечает цвет воды. Та непривычно грязная, мутно-красная, дерево кружит на её бесконечной поверхности, ударяясь о какие-то человеческие вещи и части тел. Бэкхён осознаёт происходящее, только когда замечает чью-то руку прямо у своего рта. Зубы сами щёлкают рядом с бледной кожей, ноздри почти сжимаются, ощущая желанный запах, а на языке уже появляется сладковатый вкус. Но Бэкхёна будто откидывает, он отлетает обратно к своему валуну, забирается на него, ломая пару когтей, оставляя продолговатые линии ими на камне, словно напоминание, и с пробивающей всё тело дрожью наблюдает, как по всему видимому пространству преспокойно плавает так долго ожидаемый обед. Бэкхёна ломает. Позвоночник трещит, он сгибается чуть ли не пополам, Бэкхён держит одну руку другой, когда та пытается перебросить своё же тело в воду, а в глазах быстро лопаются капилляры, разбавляя белый красным. Из горла вырывается неистовый рык, Бэкхён почти пугается — такое для сирен ново, но в бреду лишь продолжает издавать устрашающие звуки, выдирая остатки волос. Рот наполняется собственной кровью, Бэкхён этого не замечает, лишь сглатывает, и тут же его рвёт. Горло режет в два раза сильнее, слёзы обжигают повреждённые глаза, а лёгкие отказываются работать в этом искушающем бреду. Бэкхён поднимает взгляд к Солнцу — ему уже не больно на него смотреть, и одними сухими губами молит богов о прощении. За какие грехи — знают лишь они. Но им, по-видимому, плевать. Бэкхён обдирает кожу на плечах, падая спиной на прогретый камень, и почти теряет сознание, на периферии сознательно-бессознательного состояния больше ощущая рецепторами, а не слухом, слыша чьё-то отчаянное прокашливание на таинственном острове сирен. Но сил нет.***
Бэкхён очухивается под куполом перевернутой чашки, на дне которой притаились яркие чаинки-звёзды. Он выдыхает прерывисто — сладкий запах никак не хочет уходить с ветрами подальше, к забывшим горести сёстрам Бэкхёна, и медленно поднимается, оглядывая уже немного очистившееся пространство вокруг. Только взгляд неосторожно цепляется за колышущееся золото на берегу. Сирена промаргивается, глядит безотрывно, и в колыхании жёлтого узнаёт давно позабытое пламя, которым так ощутимо давно моряки пытались отгонять сирен. Бэкхён сглатывает, медленно опускаясь в воду, и на свой страх и риск пускается ближе к берегу, вид которого уже и позабыл. Иронично, он ведь ни разу не выходил из этих вод, а оглянуться на магическое место, когда-то звавшееся домом, не было сил.***
Бэкхён не показывается долгие дни, предпочитая песчаное дно за рифами теперь ненавистному берегу. Так считает Чанёль, когда на третью ночь не замечает ничего необычного и забывается беспокойным сном чуть в глубине неживого леса. Лишь Бэкхён запоминает каждое очертание, изменение, тень вновь повисшей луны, когда ловит себя уже на медленно остывающем сухом песке, практически запевшим песнь. Только уплыть из родных вод, от братьев, не даёт то ли какой-то инстинкт самосохранения, то ли привязанность, то ли банальное отсутствие сил. Бэкхён сидел у этого берега сотни лет в ожидании, когда его тело сможет соединиться с водой, что будет окатывать замершие родные души-скалы, и он совсем не готов отказаться от всего этого из-за какого-то жалкого куска мяса, преспокойно обследующего запретное для его глаз. И понимать, что остаёшься бессильным перед таким низшим существом, сородичей которого раньше ломал с лёгкостью волн, режущих дерево лодок, до испепеляющей внутренности злобы невыносимо. Бэкхён цепляется за что угодно в бесконечных попытках придумать план, придумать как подобраться, как убить, как заставить спрятаться подальше от пляжа, только осознание, что подберёшься ближе — точно вкусишь запретное, перекрывает все картинки идеальной иллюзии. Сирена глядит на не обжигающее под водой солнце и вновь молит, забывая, что боги к нему никогда не будут благосклонны. Где же его создатель, где же тот, кто принёс этот ненавистный всеми вирус на землю, оставив его то ли развиваться, то ли умирать на этом острове. Добавив ему зачем-то чувства, оставив его по каким-то причинам среди рифов и скал в одиночестве. Бэкхён размышляет бесконечные минуты, часы и дни, путающиеся в плавниках рыб, то и дело проплывающих мимо, и исчезающих-появляющихся водорослях. Почти привыкает, почти забывается, только внезапно пронёсшийся с течением сладкий привкус останавливает сердце. Бэкхён хватается за шею, будто в удушающем приступе, резко выныривая, жадно вдыхая тёплый манящий запах, и, резко ударив по воде хвостом в порыве гнева, быстро добирается до берега, даже этого не замечая. Не ожидающий уже увидеть морское чудище Чанёль отскакивает от неожиданности, падая, притягивая всё больше своей слабостью — вот, схвати лишь за щиколотку и чуть протащи, отросшими когтями надави на быстро вздымающуюся грудь, на увеличивающиеся вены… Бэкхён в отчаянии спутавшихся чувств шипит опасной змеёй, разбрызгивая солёную воду ударами кулаков и хвоста, и почти ощущает сумасшествие в капающих из глаз алых слезах. — Не заходи в воду! — получается выскрести хрипом из сухого горла замершему в испуге Чанёлю и Бэкхён вновь скрывается в глубине за рифами, лишь пуская красные растворяющиеся в волнах ленты из израненных рук, которые всё так же тянулись обратно. Чанёль зачем-то благодарит богов за чудесное спасение, но те уже давно не слышат. Он не знает, что все бесконечные «спасибо» должны уйти выдержке и мечтам Бэкхёна, лишь улыбается, глядя в небо, целуя чудом уцелевший в кораблекрушении крест, и верит в то, что ему помогут извне однажды сбежать из этого всеми забытого места. Но в море больше не лезет, стараясь не дразнить монстра.***
— Если буду рядом с ним постоянно — привыкну к его запаху? Чушь, он же еда, — Бэкхён фыркает, откидывая надоевшую рыбёшку. Та разговаривать не умеет — неудивительно, но представляя диалог куда удобнее разбирать свои мысли по полочкам. Особенно, когда в голове постоянный хаос. — Его бы сожрать и не мучить… Нельзя, Бэкхён, не забывайся, — сирена оглаживает скалу, у подножья которой прятался последние пару дней, и мысленно пытается передать оставшейся в ней душе извинения. За то, что так и не разделил судьбы, а теперь мучается от выбора, которого и не должно существовать. Его вариант один — он слишком устал. Это единственно правильная, распутанная правда. — Считаешь глупо, да? Но может хоть так будет легче выработать выдержку, чем цепляться переодически за тонкие нюансы, — Бэкхён усмехается, прикрывая глаза, представляя брата, что он сказал бы и ответил на немые вопросы. — Я не должен быть так привязан к стае, но я… — Бэкхён мягко улыбается — этим он всегда отличался от своей семьи, слишком привыкая к каждому сородичу, слишком отдавая себя чужим эмоциям и чувствам. — Я попытаюсь. Бэкхён кивает рождающемуся из тёплых течений солнцу, уже без улыбки отправляясь к царапающему хвост берегу, где напуганный парень почти целый день не появляется, прячась от греха подальше в глубине леса, заткнув уши тканью. — Давай заключим договор: я не трону тебя, но за это ты не будешь больше лезть в море. У Чанёля и выбора нет. Как и доверия, но их только двое в новом образовавшемся мире. А если монстра приручить, тогда и сбежать от него станет легче.***
Бэкхён и сам не понимает, что его притягивает больше: дурманящий запах вкусной плоти или же завораживающая внешность, такая расхожая со всеми моряками, которых довелось ему встретить. Но он продолжает приплывать к берегу, проводить там все время и только ближе к окончанию заката отправляться к горизонту, чтобы едва слышно пропеть там свои песни. Как традиция, напоминание кто он и чего ждет, ради чего мучается. — Мир изменился, — Бэкхён не спрашивает даже, лишь выводит пальцами круги на воде и смотрит едва отчаянно. — Я не считал сколько времени прошло, но, кажется, люди изменились. И изменили мир. Чанёль пожимает плечами: ему, моряку, что с пелёнок на лодке, история не так подвластна, как мальчишкам из дорогущих школ, но и рассказов от старших всегда хватало. А сколько он повидал?! — Люди до сих пор разные. Я видел страны, что превосходили мои фантазии о будущем, и страны, что не продвинулись со времён моих прадедов, — Чанёль наконец-то усаживается у начинающего разгораться костра и смотрит внимательно на несмелое пламя, будто выискивая в нем призраки прошлого. — Но не думаю, что внутри люди как-то меняются. Бэкхён оглядывает притихший силуэт, замечая боковым зрением замершие на века тяжёлые глыбы. — Чем ты занимался? — разносится по скучающему берегу, а Чанёль не смеет отвести глаз с плавящегося в прохладной воде солнца. — Следил за товаром, чтобы он не испортился, — голос серьёзный, Бэкхён различает в нём что-то ещё, проскальзывающее между буквами, словно песок меж пальцев, но только губу закусывает изнутри. — Вы везли шелка? Шкуры? Или золото? — просто чтобы поддержать разговор, Бэкхён даже не замечает вырвавшихся слов, их смысл — тем более. — Рабов, — сирена усмехается и Чанёль наконец переводит на него вопросительный взгляд, замирая при виде кривовато изогнутых губ в ухмылке. — Жалкое зрелище, — Бэкхён переворачивается в воде, укладывая голову на ладошки, и разглядывает плывущие облака без четких очертаний. — Я слышал как люди раз за разом повторяли, что они невинны, что ничего плохого в жизни не делали, но сами до этого убивали себе подобных, — Чанёль молчит, а Бэкхён с заметной грустью продолжает. — Мы им резали глотки, чтобы выжить, прокормиться, а они друг другу — по глупости. — Но мы ведь тоже боремся за территории, еду. — У вас в распоряжении любая пища мира, а её, спасибо богам, в разнообразии своём бесконечное множество; мы же, сирены, способны есть лишь человеческое мясо, это не наша прихоть, это устройство природы, — Бэкхён улыбается не ярко, едва успокаивающе, едва понимающе, пока Чанёль пытается в полной мере осознать сказанное, вновь обращаясь к практически растворившемуся солнцу взглядом с немыми вопросами на краю радужки. — Почему? — Чанёль смотрит внимательно, буквально прожигает бледную кожу взглядом. — Почему моя глотка цела? — Бэкхён устало выдыхает, переворачиваясь, скрывая подбородок и грустную усмешку в притихших прибрежных водах, оглядывая усталым взглядом множество замерших на века глыб. — Потому что я хочу наконец-то умереть, а если сейчас набью живот тобой, то этого хватит ещё на пару столетий страданий. Я устал, — Бэкхён фыркает на замершего в нерешительности задать вопрос Чанёля и пальцем указывает на камни. — Все эти глыбы — мои братья, а те шторма, что вы встречали по пути сюда — сестры. Боги подарили нам жизнь, но они же нас и прокляли. Когда мы появились на этом свете, было предсказано, что мы умрём лишь когда путник пройдёт мимо нашего острова, не поддавшись на наше чарующее пение. Кирка же, видимо, слишком дорожила Одиссеем, раз рассказала ему о секретных опасностях этих вод. И он смог обойти нашу магию, его корабль прошёл напролом под вопли боли моих братьев и сестёр. И только я остался. Но сколько бы не спрашивал у богов почему, не просил прощения за неизвестные мне грехи, они молчат. Ты лишь ещё одно испытание, думаю, но за что, — Бэкхён внимательно оглядывает уже знакомый силуэт в лучах солнца и выдыхает как-то спокойнее. Отчего же? — Ты был один? Все эти века? — Чанёль изумляется словно ребёнок, познавший простую истину для взрослого, и смотрит как-то сожалеюще, извиняющееся. — Прости. — Не твоя вина, что богам так нравятся игры, — Бэкхён вновь укладывает голову на ладошки и прикрывает глаза, вспоминая то время, когда в этом месте царил шум и гам веселой жизни сирен. Больше они не произносят ни слова, лишь Чанёль как-то иначе начинает смотреть на исхудавшего, измученного сирену. Его монстр всё меньше походит на навязанный мифами лик. Его желание приручить — всё сильнее. И от желания ли сбежать или помочь, как помогал десяткам рабов выжить, убежать, когда есть возможность, Чанёль не знает. Запутался и потерялся в чужом опустевшем столетия назад взгляде.***
Бэкхён смотрит на чужой силуэт с кромки берега, где волны теплотой укрывают омерзительное тело, одаривая какой-то забытой сестринской заботой, и слушает, слушает, слушает. Бесконечно много, щурясь на яркое солнце и вставляя свои умозаключения. У Чанёля в запасе историй — целый мир, карта, где крестами отмечены все страны. Где чужими губами пересказаны сказки и мифы, сплетни, легенды и небылицы. У Чанёля под кожей больше картин, чем Бэкхён сотворил в своем воображении за тысячелетия в этих водах. А вечером, под хруст наловленной цепкими руками сирены рыбы и неровный, уже не пугающий, свет костра, Бэкхён делится своими шумными рассказами о веселой жизни своей семьи. О лунном празднике под мириадой ярких звезд и танцах, что создавали волны, способные затопить половину острова. О играх на скорость и тихие закаты на краю их волшебного мира, где солнце растворяется и теплотой разгоняется в самом нутре. Просто потому что говорить хочется. Смеяться безумно приятно. А заставлять улыбаться кого-то рядом — словно забыть о мучительной медленной смерти на целый век. И пусть даже эта улыбка принадлежит еде. Человеку. Да, человеку.***
Ветер окатывает загорелую кожу, оцеловывая прохладой, и мысли гонит в даль с облаками. Чанёль не замечает, когда Бэкхён становится не пугающим нашествием с утра по принуждению заключенного когда-то договора, а желанным собеседником. Другом? Когда Бэкхён перестаёт быть прирученным монстром, которого коснуться — лишиться руки. Бэкхёна касаться опасно. Для самого Бэкхёна. Но он зверушкой домашней млеет от прикосновений. От забытых прикосновений. Задерживает дыхание, отключается почти и только чувствует как Чанёль мягко водит по волосам, распутывая. Заплетая длинные косы — потому что в детстве у него сестра была. Младшая и смешная, с длинными кудрями и широкой улыбкой. Как у Бэкхёна почти. Бэкхён улыбается в два раза чаще, потому что, наверное, у Чанёля от этого сердце теплом наполняется. От воспоминаний, как у Бэкхёна, когда Чанёль его гладит. Так ведь?***
За разговорами стынет песок и тухнет пламя костра — на это не обращают внимания. Чанёль глядит в небо, разыскивая путеводную звезду, пальцами наводя и направление к дому пытаясь найти. А натыкается взглядом на Бэкхёна. У того кожа поблёскивает в свете ослабевшего огня и тени забавно играют. У него лицо, исхудавшее, манит своей сказочностью. А взгляд искрится, устремившись в темноту неба. У Чанёля дыхание перехватывает и он губу закусывает — не ожидал, что магия сирен действует и без всяких песен. Потому что Бэкхён… завлекает его, глупого и слабовольного, в свои сети. То ли своей открытостью и колкостью, то ли мягкими губами и тёплой кожей, то ли мифической силой. Чанёль головой мотает и фыркает. — Спать пойду, — как-то резко, Бэкхён даже вздрагивает, а Чанёль цепляется взглядом за эти дёрнувшиеся худые плечи и мысленно стонет от бессилия. — Спокойной ночи, — и улыбка эта проклятая. Обворожительная и почему-то самая искренняя. Сердце сжимается. А Бэкхён ночью, совсем тихо и едва ли заметно, подплывает чуть ближе к берегу и с затаившимся дыханием под светом луны наблюдает. За тем, как человек носом во сне дергает и как волосы его, слегка кудрявые, спадают на лицо. За Чанёлем, который теплотой в сердце и жаром под пальцами. Это всё неправильно, до боли смешно. Бэкхён пальцы свои гнёт, почти ломает, нервничая. Потому что еда не должна быть его теплом по венам, его влюблённостью. И когда же Чанёль стал Чанёлем, а не закуской? Бэкхён ранним утром поёт тихо, сидя на старом валуне далеко от берега. И пытается вспомнить кто он есть, что он и к чему стремится. Повторяет заученные строчки раз за разом, а по итогу только выдыхает горячий воздух едва обреченно, едва запутанно. — Что же мне делать, брат? Кажется, я полюбил этого человека.***
День за днём, ночь за ночью. Сменяется солнце, луна, сумрак и заря. И Бэкхён тихо стонет, совсем незаметно, когда на коже чувствует чужие касания. Потому что приятно до мелкой дрожи, до сжавшегося сердца. Потому что сознание взрывается яркими вспышками. А у Чанёля каждый раз пальцы приятно немеют, во рту пересыхает. И смотрит он едва сосредоточенно, едва здравомысляще. Приручить монстра, чтобы легче было сбежать? Но бежать не хочется. И Чанёль глядит на чужой-родной силуэт в лёгких сумерках, когда кожа чуть розовеет в свете тонущего солнца и птицы почти оглушают, но не сегодня. В ушах гаснет каждый звук, когда Бэкхён оборачивается и смотрит внимательно, но озорно, как обычно. Когда Бэкхён губы свои малиновые облизывает и пальцами сам касается руки Чанёля, чуть заметно оглаживая. И Чанёль тянется в полубреду за легким поцелуем, сбивая их дыхания, обжигаясь жаром чужого лица в миллиметре от своего. И его будто из клетки выпускают, будто одаривают свободой, настолько это окрыляет. Чанёль смотрит пьяно в подобные глаза Бэкхёна и целует снова, и снова, и снова, заваливаясь на горячий песок. И сердце бьётся как бешеное, и сознание плывёт переваренной кашей, а тело будто желейное. Чанёль едва удерживает себя, чтобы не упасть на Бэкхёна, но всё-таки укладывает голову на чужую грудь, слыша отголоски бьющего с той же невиданной скоростью сердца. «Это неправильно, но так желанно. Что за очередные игры у вас, боги?», — думает Бэкхён, взгляда мутного от неба не отводя. И улыбается. Слишком тепло и слишком искренне. Чанёль любит эту улыбку, а Бэкхён любит прикосновения Чанёля.***
Жаркие вечера и холодные ночи проходят в уютном тепле. Возможно, и неправильном, но оба плюют на это спустя пару звездных ночей в объятиях и ярких пробуждений с рукой в руке. Чанёль взгляда отвести не может от довольного лица, слушающего очередную его историю, а Бэкхён едва ли фокусируется на мире, замечая лишь ленивые движения Чанёля. Это кажется ослепляющей бесконечной влюблённостью, когда тянет до боли в груди друг к другу, когда хочется крепче зажать в объятиях, нежнее поцеловать в затылок. И не отпускать. Но по вечерам Чанёль вновь и вновь смотрит, как фигура Бэкхёна растворяется в волнах на горизонте. И совсем не подозревает, что вместе с привычной песней тот молит о прощении у своей стаи. За предательство, беспечность и глупость. За глухую к разуму любовь под рёбрами. За бессилие перед человеческим существом. Чанёль смотрит на исчезающее солнце, на золото чужого силуэта. И забывает обо всём. И о том, что в его мыслях сладкой негой кружит кровожадный монстр из рыбацких легенд. И о том, что он сам, человек, не пара сирене. Хищник и жертва никогда же не добьются счастливого финала?.. А под сумерки их губы встречаются в долгом поцелуе и каждый благодарит богов за эти игры. За все это. Руками коснуться, языком провести по небу, сладковато-соленый запах чужой впитать. Подарить самую искреннюю улыбку, чтобы согреть чужое сердце. Заплести самые красивые косы, чтобы прикосновениями разогнать жар по венам. Это кажется ослепляющей бесконечной влюблённостью, и они это с радостью принимают, пронося через долгие дни.***
Бэкхён наблюдает издали, когда внезапно возникает такая очевидная мысль: он не заметил, как ветер унёс время. Для него, привыкшего к нескончаемой жизни, эти десятки лет показались лишь парой человеческих недель. Но вот он промаргивается ещё раз и ещё раз, а на пляже все та же истина: нет уже давно каштановых кудряшек, забавно колыхающихся на ветру, они превратились в смутное подобие себя белого цвета, сухое и тонкое. И все лицо давно уже испещрено совсем не красящими морщинами, так беспощадно забравшими былую привлекательность. Нет больше сильных рук — они ослабли, а когда-то забавная легкая горбатость длинного тела теперь совсем не украшает. Чанёль постарел, вышел из вкуса любой сирены, Бэкхён на секунду цепляется за своё отражение, ухмыляясь, но быстро возвращается взглядом к потерянному путнику, мотая головой. Для Бэкхёна, привыкшего к нескончаемой жизни, эти десятки лет показались лишь парой человеческих недель. И глаза с улыбкой Чанёля, видимо, тоже живут по тому календарю. Бэкхен выдыхает будто облегченно, улыбается привычно, и, ударив по воде хвостом, подплывает к уставшему человеку, нежащемуся в лучах заката. — О, Бэкхён, споёшь мне? — улыбка у Чанеля добрая, обнадеживающая. Бэкхён понимает без слов, сердце пропускает пару ударов, а дыхание сбивается, но он смотрит отчаянно-удивленно и бесполезно пытается притвориться глупым. — Знаешь же, что нельзя, не сможешь противостоять моей магии, — Чанёль качает головой с все той же улыбкой и ложится на песок удобнее, устремляя взгляд в небо. — Я буду счастлив уйти под твое пение, — мужчина переводит взгляд на Бэкхёна и тянет к нему ладонь. — Пусть твоя магия уведёт меня в лучший мир. Бэкхен сжимает чужую руку, закусывая на секунду губу, и без запинки начинает свою песню, прикрывая глаза. Чтобы не видеть. Чтобы голос не сорвался. Только в конце он оглядывается на утонувшее солнце, расползшееся яркими красками по воде. И прощается с очередным днём, забываясь привычным сном на берегу. Споёт ли он вновь на рассвете? Или станет тёплыми прибрежными волнами?