затонувшие мечи

У королевских курганов танцевала эльфийка — в одиночестве. Под ее босыми ногами не склонялась трава, и в свете фонарей и высоких факелов ее летящие по ветру волосы мерцали золотом и темным янтарем. Эовин оставила пиршественный зал, намереваясь присоединиться к простому народу Эдораса, собравшимся вокруг огней и костров на холме. Фарамир был где-то там, рассыпая благодарности старухам. Она слышала грубые голоса, выводящие песню. Но эльфийке, казалось, вовсе не нужна была ее музыка. Галадриэль двигалась со строгим изяществом, быстрее и мимолетнее, чем ритм барабанов — опережая даже скрытые звуки, таящиеся в темноте, точно бархатистые острия оленьих рогов. Она подняла руку; мир вздрогнул. Эовин застыла, словно выброшенная на берег. Когда-то она боялась узнать, что дом Эорла низок и недостоин. Она успела увидеть долгое неправедное правление, за которым стояла похоть и сила оружия; и их музыка, думала она, была пьяным пением разбойника, наслаждающегося грабежом. Этот страх вернулся, когда она услышала вести от герольда Гондора — что король, и королева, и народ отца королевы прибудут по западной дороге, сопровождая тело Теодена. Столько благородных гостей, и Арагорн даже не высочайший из них? До войны Эовин никогда не думала и не мечтала об эльфах — она стремилась к смерти, что была прямо перед ней, как низко висящий плод, и не поднималась выше, чем могла дотянуться ее рука, — но она знала достаточно, чтобы понимать, насколько они горды. Величайшие из владык Средиземья, что еще оставались на этих берегах. И хотя она сказала, что станет целительницей и будет любить всё живое, но в первые месяцы после возвращения домой она была занята землей, строительством, деревом и камнем; и потому она видела, как судят ее собственную работу, когда дивный народ заполнил зал. Но ни один из ее страхов не оправдался. Эльфы сидели на возвышении вместе с королями и кольценосцами, и от их древней славы тяжелел воздух дня, куда бы она ни взглянула: светильники на стенах склонялись к ним, точно подслушивая, и тени бежали прочь у них под ногами. Но всё же ничто — ни пиршественный зал, ни ее брат, ни ее открытое сердце — не умалилось в их присутствии: так лес у подножия горы не умаляется от величия этой горы. И точно так же она ничуть не терзалась, осознавая красоту Галадриэль. Та была подобна свежему дуновению: северный ветер, пробившийся через бастионы ее крепости. Ветер, посланный другом, чтобы показать бреши в этих бастионах. Он сдул прочь туман и затхлый запах долгого заточения; он говорил, что Эовин не придется угасать в одиночестве. Думая обо всем этом, она подошла ближе, едва не наступив на черный кубок, окованный бронзой. В траве стояли ряды таких кубков, с водой и вином. Здесь прошли празднующие. — Ах! — воскликнула Владычица Леса, оборачиваясь. — Я знаю тебя. Твой облик знаком мне, герой Пеленнора! Эовин поклонилась. — Герой Пеленнора спит под твоими ногами, — сказала она. Галадриэль взглянула серьезнее. — Да, и он тоже, — ответила она и взяла Эовин за руку. — Не нарушила ли я никакого обычая? Надеюсь, что нет. Ваши погребальные курганы прекрасны. Даже мой народ знает не так уж много подобных мест — хотя один зеленый холм и ждет меня за морем. Не понимая, о чем идет речь, и нахмурившись — в сомнениях ли или в попытке сдержать вдруг подступившие слезы — Эовин легко произнесла: — Должна признать, когда я увидела тебя, то подумала на мгновение... Мериадок рассказывал мне о курганах умертвий у границы Шира. Я едва не приняла тебя за призрака, но только прекрасного и светлого. Не успела Эовин договорить, как испугалась, что оскорбила свою собеседницу. Но Галадриэль рассмеялась. — Долго живущие, медленно увядающие, заключенные в смертных костях? Да, я тоже слышала эти рассказы. Но, смею надеяться, я не столь холодна. — Она стиснула пальцы Эовин, и ее прикосновение было точно жаркое дыхание лета. — Не станцуешь ли со мной? — Но как могу я... — Ты ведь победительница, — сказала Галадриэль, увлекая ее за собой в простые шаги танца. — Таков обычай. Эовин повторила шаги, подстраиваясь под ритм. Галадриэль вела в этом танце; вперед и назад, у подножия кургана Теодена, легким челноком скользя по невидимым натянутым струнам. Сплетая руки с живой историей, она не утратила своей сути — но напротив, здесь, заключенная в грубую броню бедер и ребер, дух ее воспарял ввысь. — Если будет позволено, я предположу еще кое-что? — сказала Галадриэль, возможно, в ответ на ее мысли. — Ты ведь знаешь, что есть еще одна причина, по которой я позвала тебя. Я вижу знакомую тень на твоем лице — это лицо женщины, недавно противостоявшей искушению. — Если это было искушение, то я не прошла испытания, — ответила Эовин с улыбкой. Она не прошла его дважды, с Фарамиром — всего лишь за время между его появлением и церемонией. Что сказал Арагорн там, на пиру? «Сердце мое ликует, видя тебя счастливой». Да: несомненно. Она наконец поверила,что вихрь отчаяния и гордости может утихнуть со временем, стать чем-то цельным. В вечерних тенях таилось обещание покоя — счастье, похожее на лазурные плитки в чаше белого фонтана, прекрасные, когда опадала вся пена. Но чаще всего она была слишком занята, чтобы думать о своем настроении, наполовину поглощенная временем. — Это не так, — сказала Галадриэль. — Я встречалась с искушениями и знаю их. И я уверена в том, о чем говорю, — она смотрела Эовин в глаза. — Хотя и не знаю, различила бы ты приманку. — Наврядли, — согласилась Эовин; и в самом деле, что могла желать женщина теперь, в четвертую эпоху? Ясные глаза блеснули. — Но всё же я думаю, что ты должна понимать это — хотя бы отчасти. Ибо я хотела быть королевой. Эовин сбилась с шага. Галадриэль отпустила ее. Она чувствовала ускользающее тепло и стыд, от которого становилось еще жарче. — Я не желала ничьей короны. — Не сомневаюсь. Ты красива, сильна и столь невероятно юна — к чему тебе стремиться к власти? — на лице Владычицы блеснула улыбка, белая и узкая, точно клинок. — Власти над многими, во всяком случае. Что до Эстеля... — Мне не нужна была власть над ним. Лицо Галадриэль омрачилось, стало отрешенным. Она напомнила вдруг Фарамира, задумчиво глядящего на восток. Так, значит, это Фарамир умел спокойно смотреть в Тень? — Но тогда что же, если бы ты победила? Стала бы ты следовать за ним, подобно призракам тех, кто предал его предка? Или, будучи живой, в качестве простого солдата, довольствуясь возможностью любить, но не владеть? — Если бы он позволил... — Позволил? Но тогда мы уже не говорим об отношениях вассала и сюзерена. Позволь он это, и ты стала бы большим, чем просто еще один рыцарь в его блистающей свите. Ты бы заставила его склониться перед тобой. Эовин вздрогнула, возмущенная. Галадриэль положила ладонь ей на плечо, точно успокаивая. — Ты полагаешь, что я обманываюсь, — медленно произнесла Эовин. — Что я сама не знаю, чего желала, когда ехала на войну, одевшись мужчиной. Но, госпожа, я вижу в сердце своем, пусть и не с такой высоты, как ты. — И что же ты видишь? Она вздохнула, чувствуя свежий запах степных трав и воды. — Князь Итилиена первым сказал мне об этом — что я любила короля так, как юноша может любить своего командира. Тогда он едва знал меня. Будь я моим братом, я могла бы любить Арагорна спокойно. Но, будучи обманута однажды, я решила расквитаться с потерей: если я женщина, то почему бы не быть женщиной, которая может коснуться его? Даже это казалось лишь справедливым, в сравнении со злой судьбой моего рождения. Дева Рохана, из рода повелителей коней — и, в итоге, не имеющая даже силы поднять щит... Это была старая, привычная обида. Слова звучали ровно, не находя больше отклика внутри нее. — И всё же у меня не было бы власти над ним, — сказала Эовин, отпуская последнюю свою надежду; даруя ей чистую смерть под открытым небом. — Ни права силы, ни уз жалости. Разве ты не знаешь своего внука? Черты лица Галадриэль стали острее — словно бы кто-то далеко вверху наклонил зеркало. Ее ладонь скользнула вдоль руки Эовин, и ее прикосновение оживило холодное и мертвенное онемение, вернувшиеся из тайных укрытий в ее земной плоти. Они вспыхнули болью и мгновенно исчезли: следом пришло не чистое блаженство, но дрожащее жжение. Одно прикосновение выжгло изнутри ее руку. И в то же время она стала сильнее, тверже — поддерживаемая не костью, но воздухом. — Да. Как странно, — проговорила Галадриэль негромко и восторженно, — думать о том, что мы женщины. Она поцеловала Эовин в лоб. Эовин скользнула прочь, и Галадриэль протянула руки, подхватывая ее; опустила ее на землю, укладывая на спину, чтобы она могла видеть звезды. Они были ярче теперь, чем все светильники на земле; звезды ринулись на нее падающими копьями, устремившись в одну точку — к ней, и вихрь их движения сотряс ее сердце. Но ни одна звезда не упала. Ни одна не сожгла ее, достигнув цели: они лишь прошли насквозь и погрузились в землю, точно сотканные из света мечи. * В ту ночь ей снился Грима. Он уменьшился еще сильнее, чем тогда, когда Митрандир развеял чары, показав его истинную суть; он был бледным, иссохшим и пустым, точно скорлупа разбитого яйца. Он больше не источал вокруг скверну, не протягивал сеть корней сквозь темноту. Когда она склонилась к нему, он отшатнулся, дребезжа в страхе. Теоден однажды сказал ей: вот лучший и вернейший из моих советников. Слушай его, Эовин, и обретешь мудрость. В те дни она слушала песни своего народа и ее сердце беспокойно билось — хотя не так сильно, как прежде в детстве, — под ритм и кружева сплетающейся речи; она видела узор, сплетенный перед ее глазами памятью о былой отваге. Но она подумала, что и червь в земле может считать свое сокровище ярчайшим, никогда не видя солнца. И она меньше слушала песни о днях славы и о богатстве их земель, но больше — певцов, что рассказывали о гибели от предательства, о доблестных поражениях; ибо хотя бы на это — казалось ей — у нее есть право. Человек мог умереть достойно, даже если украл приданое своей сестры и убил своего короля. Она, как и каждый, рожденный в этих сумерках эпохи, обещаны были полю и мечу — пусть, может быть, и не своим собственным. Она огляделась вокруг — сквозь длинные пряди волос. Она коснулась солдат, коней, осыпающихся крепостей на холмах — всего, что погибнет с большей честью, чем была при жизни. Проснувшись, она была довольна, что оборвала сон. Рассвет еще не настал, но небо уже обнажилось; ночь, старое чудовище, выплюнула свои выбитые зубы.