***
Всё начинается на редкость паршиво. Несмотря на то, что он пытается храбриться до последнего и ест грёбаные мятные леденцы на завтрак, обед и ужин, руки и ноги отказываются слушаться, и он больше похож на неуклюжего пьяницу-осьминога, чем на техничного плеймейкера. Это выводит из себя, потому что мозг-то Луки работает в штатном режиме: он всё ещё видит каждую деталь, каждый шаг противника, просчитывает траектории полёта мяча с точностью до миллиметров, но всё это бесполезно, потому что все его мысли тут же обрываются — адские чернильные змеи обкусывают их своими сломанными клыками, отчего раны — рваные, кровоточащие, неизлечимые. Рамос улыбается как-то по-блядски светло и тяжело хлопает его по спине. Насмешливое «Ничего страшного, Лука, всё в порядке» бесит до красных искр в глазах, но Модрич стойко удерживается от того, чтобы показать Серхио фак и послать его куда подальше. Вместо этого он ледяно кивает и отходит в сторону. Самым сложным для Луки оказывается не настроить собственную игру в новой команде, а сработаться с новыми товарищами и никого не убить. Общий язык он находит сразу только с Озилом. В нём есть что-то родное, подводное, скрытое, Лука не может объяснить это, потому что это низменное, инстинктивное, электрически-статичное — его просто тянет к Месуту. Хочется цапнуть пальцами его извечно сверкающую серёжку (почему-то не такую истерически-пафосную, как у господина Роналду) и потянуть вниз, вызвав лёгкое шипение и хитрую зубастую улыбку. Хочется на бегу тормознуть его и беспечно и наивно — беспардонно, на самом-то деле, — заглянуть в глаза, непонятливо играя бровями. Хочется затащить в тесную коморку и спросить, умеет ли он готовить пахлаву. Озил открытый — смешливая, добросердечная рыба-клоун, которая, однако, не боится укусить вас за нос. «Не люблю сладкое. Но тебя, Лукита, сладкий ты мой кусочек рахат-лукума, так и съел бы», — читается в его глазах, а после Месут просто пожимает плечами и, проходя мимо, щёлкает Модрича по носу, на что сам Лука недовольно хмурится и тихонько хмыкает: вот же идиот. — Я выполню любое твоё желание, если притащишь настоящей турецкой пахлавы, Немо, — внезапно кривовато улыбается Модрич, и Месут уважительно кивает головой — удар засчитан. Лука гладит его взглядом и отвечает на молчаливое приглашение в их кружок упрятанных за решётку диких животных, чьи бешеные глаза кусают-жгут-вырывают. Они — ссыльные; они — чёртовы эмигранты из других миров, и им вроде как не место тут, в горячей Испании, но они не обращают на враждебные оскалы хозяев абсолютно никакого внимания и метят территорию: Месут приносит с собой пару сотен тихих насмешек, а Лука оставляет за собой запах пресловутых мятных конфет. Марсело не выжигает, а согревает. Он вообще кажется безобидным до чёртиков, но Луку трудно обмануть, поэтому он уверенно считывает керосиновую улыбку солнечного бразильца и обещает себе не переходить этому парню дорогу. В остальном же позитивный антициклон всей мадридской команды вызывается быть его собакой-поводырём — рассказывает о внутренних негласных порядках, знакомит с остальными членами команды и вообще пытается быть милым и участливым — до поры, до времени, конечно. Луку это устраивает, потому что ему не нужны подачки, он уже взрослый мальчик, и разобраться с собственными проблемами он в состоянии. К каждому у него находится свой подход, и вскоре вся команда почитает его за своего — даже грозный строгий капитан, который с любопытством наблюдает за тем, как Модрич, подобно маленькой пчеле, перелетающей от одного цветка к другому, собирая пыльцу, переходит от одного игрока к другому, после каждого нового знакомства черпая для себя что-то, только ему одному понятное. Как итог, Лука вскоре с лёгкостью может читать действия своих товарищей, предсказывать их движения и на этом строить свою игру. Адаптация, в конце концов, увенчивается успехом, и Икер был бы доволен этим, если бы не одно «но»… В команде до сих пор есть те, с кем общение Луке даётся с трудом. Первым в списке оказывается, конечно же, Роналду. После первой встречи его отношение к Модричу не сказать, что обостряется, но напряжение между ними чувствуют абсолютно все. Криштиану никак не может понять, на кой чёрт этот парень влез в это болото и как вообще он смог закрепиться тут, поэтому бросает в Луку каждый день по две-три сотни шпилек, норовя попасть в самое сердце, и невинно улыбается, когда всё же умудряется нанести кровавый удар. Лука же не торопится жаловаться, молча терпит и бьёт в ответ, за чем с превеликим удовольствием наблюдает вся команда. Это похоже на древний Колизей: римские сенаторы с блеском в глазах смотрят битву двух гладиаторов, смотрят, как маленький нелепый мальчишка с треснувшим копьём бесстрашно выходит на арену против крупного опасного льва и в итоге каждый раз выходит из битвы живым. У Роналду с Модричем это попеременное — то в царапинах, ссадинах и укусах кровавый песчаный ковёр покидает Лука, то, рычащий от боли в боку или лапе, с подпалёнными усами, трусцой бежит Роналду. В общем и целом, занятное зрелище, которое, однако, никто не собирается прекращать, потому что как бы ни вёл себя Роналду, ни у кого (даже у самого Модрича) не возникает ни капли сомнений, что в важную минуту вместо когтистой лапы упавшему Луке подадут руку и наоборот. Всё это внутреннее, с непривычки, притираются они так, но, когда дело дойдёт до внешних разборок с другими клубами, они будут заодно, потому что они — профессионалы, а «Реал Мадрид» — семья. Пиздец же творится именно с Рамосом. Лука не уверен, но, кажется, он ожидал совершенно не этого — не смиренного, тихого, как уж, Серхио Рамоса, который сверкает в темноте кошачьими глазами и только иногда шипит что-то опасное, отчего непременно разлетается стая мурашек по телу. Он не похож сейчас на фейерверк, больше на размеренный лесной костёр, который остаётся на ночь нерадивыми путешественниками. Но Лука знает: когда-нибудь рванёт, но вот только когда?.. Это-то и не даёт покоя, это тревожит, потому что единственный, кого он не может прочитать и предсказать, — это Серхио. В этом есть угроза — прямая и, возможно, смертельная, но Лука не торопится её устранять, потому что внутри закипает азарт, и, видимо, это как-то отражается на его лице, потому что однажды Рамос подходит и, заглядывая в глаза, насмешливо говорит: — Совет для принцессы номер один: не суйся в логово дракона — целее будешь. Лука замирает, прячет взгляд, но всего на секунду, а потом гордо вскидывает голову и прошивает Рамоса нитью ядовитой издёвки: — Не бойся, Серхио, я буду нежен. Он говорит, молниеносно оказываясь рядом, и пытается вырвать у него взглядом душу. Серхио нравится. Он медленно кивает и, наклоняясь, шепчет в самое ухо: — Пойду надену платье. Надеюсь, тебе нравится розовое? — улыбается испанец и уходит, а Лука просто смотрит перед собой: тут либо он его отымел, либо его отымели. Луке кажется, что всё сразу, потому что за грудной клеткой поднимается волна безумного жара, плавящая рёбра и вены, запекающая кровь и саднящая где-то под сердцем червоточиной желания. Чёртов Рамос. С ним вот так всегда. Рамос — излом пространства, который Лука не может ни понять, ни покорить, ни подчинить. Он похабно улыбается, берёт в свои узорчатые руки мяч и запускает прямо в него, как будто падающую планету пытается отправить взрываться в другом месте. Почему-то его извечная цель — это Лука. Модрич же не уворачивается, не падает вниз, касаясь губами свежей травы, а умело изгибает корпус, подставляет свою любимую левую ногу и бьёт — попадает не в ворота, но в смеющегося громогласно и многообещающе Рамоса. Этим заканчивается почти каждая их тренировка, а ещё постоянными огненными пикировками — не теми, которыми обмениваются они с Роналду, — тут больше скрытого смысла, меньше желания уязвить, предпочтение тотального контроля и желание какой-то странной игры, правила которой известны только им двоим; затем следуют тычки, как будто случайные касания (Бензема шутит что-то про порнофильм, который он недавно смотрел, говорит, что «вам, ребята, пора менять профессию»), подкаты чаще обычного и объятия, в которых больше змеиного, чем человеческого, — так питоны душат свою жертву, чтобы навсегда оставить её прекрасное тело в своём расположении (собственниками, оказывается, являются они оба, и в такие моменты члены команды старательно отводят глаза, потому что летят искры, летит что-то ещё, что-то, что, кажется, не должно быть доступно другим…) Во время же игр ситуация меняется: Лука перестаёт почти беззастенчиво разглядывать рисунки на теле Рамоса и всё больше ищет его глаза, а когда находит, то просто коротко кивает и мчится вперёд, подобно стреле, и уже в следующие секунд тридцать с вероятностью в девяносто семь процентов мяч оказывается у Роналду или Бензема, и только три процента — его, Рамоса, и это то, что заставляет Серхио играть в тысячи раз усерднее, а после игры подходить и сдержанно трепать волосы новичка. В конце концов, это правильно, потому что Лука Модрич каким-то невиданным образом умудряется сделать так, что их игра кардинально меняется — становится легче, пластичнее, быстрее, что, конечно же, достойно уважения. Но Серхио становится плевать на это, когда такой же лёгкий, пластичный и быстрый Модрич невесомо прыгает на него во время забитого мяча и цепляется своими тонкими пальцами за ткань его футболки. И это так привычно, что руки Рамоса действуют самостоятельно, будто делали это тысячу раз, — подхватить, немного сжать, удержать навесу. Всё просто: на поле они стоят плечом к плечу, и Рамос думает, что это правильно и интересно. — Мы выиграли, — шепчет Лука ему в самое ухо, пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Оно горячее, обжигает кожу, и Серхио почти что чует запах собственной подпалённой кожи. Чужие губы едва касаются ребра ушной раковины: из-за того, что Модрич не может контролировать возбуждённое тело, оно ещё сохраняет амплитуду движения после бега, и Рамоса прошивает тонкой дрожью — как будто весенний ветер забирается в подреберье, заливисто смеётся и шутливо целует в рёбра; как будто этот весенний ветер, пришедший с севера, сейчас в его руках, смотрит своими совиными глазами в самое нутро и чего-то ждёт. Рамос же не может найти ответ, потому что все его мысли сейчас о другом, поэтому из него вылетает только: — Да, выиграли, потому что тут был ты, Лукита. Модрич внезапно смеётся и, приблизив лицо практически вплотную к его, стреляет огнём: — Ох, ты же говорил, что тебе не нужен талисман, а выходит, прав был я. Это конец, Лука без зазрения совести добивает его, и Серхио даже не пытается отбиться, просто сдаётся, и это оказывается как-то слишком легко, как будто он сдавался ему уже несколько сотен раз. Серхио не жалеет. Ему по-прежнему интересно смотреть на странного мальчишку, который клюёт его сердце — точечно, мимолётно, безжалостно. Иногда ему кажется, что скоро от него ничего не останется, но Серхио не хочет прекращать, хочется играть и ловить этот ветер руками, хочется щёлкнуть зверя по уху и посмотреть — укусит ли; подставит ли холку… Серхио даже не боится, что может погибнуть (а уж он уже успел убедиться в том, что Лука Модрич может и могилку вырыть вам при желании), потому что любопытство и что-то ещё, что скребёт его при виде хорвата, оказываются сильнее страха. Лука — калейдоскопное стекло — кусочек красного, кусочек синего, зелёное марево, жёлтая линия, фиолетовый экстаз. Ярко-ярко-ярко. И сладко. Пахнет мятными леденцами и весенними паводками…***
Когда Лука узнаёт о детской мечте Рамоса, он не удивляется: мудак до сих пор путает футбол и корриду… Чёртов Рамос — это не бульдозер, это грёбаный бык, для которого каждый игрок противной стороны одет исключительно в красный, и неважно, играют они против «Барселоны», «Ювентуса» или «Атлетико», это абсолютно не имеет никакого значения, потому что, кажется, Рамос ещё и дальтоник. Лука думает, что хуже всего приходится «Баварии», но это уже их проблемы, потому что Рамос есть Рамос. Он играет так, и никто не может ему помешать, да и, если честно, мешать никто и не собирается, потому что при всём его сволочизме, о котором не говорит только ленивый, Серхио — истинный защитник. Он делает дыры острыми рогами в каждом, кто покусится на целостность его команды, кто посмеет посягнуть на их победу, кто позволит себе встать у него на пути. Рамос без сожалений пускает кровь, и алые следы вечно тянутся за ним королевским шлейфом. Король не умрёт. Это знают все, а потому так сильно ненавидят Серхио Рамоса. Ведь истинных королей никогда не любят, их презирают и всегда ждут возможности подлить им в праздничное вино яд. К всеобщему неудовольствию, Серхио пока откладывает корону в сторону, и это не то, чего ждёт от напыщенного, властного и бесшабашного сливочного общественность, но они не знают Серхио Рамоса так, как знают товарищи по команде и соперники. Все понимают, что молодой испанец не такой уж глупец, он, хоть его нередко заносит на поворотах, умеет мыслить стратегически, и пока рядом есть такие люди, как Икер Касильяс, он примеряет на себе робу рыцарского коня и мчится вперёд, не заботясь о том, что под ногами не кровавый песок, а жёсткая трава. Мудак же. Путает футбол и корриду. А ещё меняет роли быка и тореадора с завидным постоянством: то идёт убивать, то готов спасать от убийства других. Достаёт свой красный атлас и рисует им новые реальности. Взмах, и Месси пролетает мимо. Ещё один, и Пике валится наземь, а Иньеста растерянно смотрит на то, как мяч легко оказывается в ногах сначала Серхио, а потом уже Криштиану. Копья, летящие в Серхио, как будто пролетают сквозь него, а тот не чувствует боли. Ну, почти… Рамос едва слышно шипит и морщится, когда пропитанный антисептиком ватный диск касается его левой брови. Лука на это лишь недовольно закатывает глаза, но движения делает мягче, невесомее. — В следующий раз буду болеть за быка, может, хоть так неразумный тореадор научится не лезть в лобовую, — с намёком говорит Лука и чуть сильнее задевает края рассечённой кожи. Рамос тихо матерится: — О, это бесполезно, поверь, этот тореадор вряд ли изменится, — и это правда, и именно за это Лука уважает его, потому что Рамос не боится быть прямым, твердолобым, варваром-андалусцем, который прёт напролом, снося все стены на своём пути. — И ты только что назвал Пике быком… — добавляет Серхио, явно забавляясь от этой игры в аллегории. — А ты только что признал, что ты — безрассудный придурок, — ловко парирует Модрич, а после улыбается, заклеивая боевое ранение Рамоса пластырем. — Готово. Серхио неуверенно касается пальцем брови, встаёт и подходит к зеркалу, висящему на противоположной стене. Внимательно и придирчиво вглядывается в него, рассматривая результат увечья. Надо признать, всё выглядит не так плохо, как он представлял, — руки у Луки из правильного места растут, и это было верное решение позволить ему обработать вновь открывшуюся после матча рану; снова звать медиков не хочется, и поэтому испанец только отмахивается от предложения Марсело сбегать за кем-то, и никто не перечит ему, потому что каждый знает, что такое решение Серхио — окончательное. Все, кроме Луки, конечно. Тот не просто восстаёт против него, но и не позволяет тому и слова сказать в ответ своим «Заткнись, Рамос, и перестань вести себя как ребёнок». В это мгновение у Луки голос стальной и даже немного злой, и каждый в раздевалке чувствует, что сейчас бык — это Модрич, а Рамос — его красная тряпка. Не решается усугублять даже защитник, а потому просто соглашается с данной ситуацией, терпеливо ждёт, когда Лука достанет из своей сумки всё нужное (откуда у него там полноценная аптечка?!), и так же покорно сидит, пока Лука колдует над его лицом. В помещении раздевалки сливочных вскоре остаются только они вдвоём, остальные расходятся — кто домой к семьям, кто праздновать победу, кто куда ещё. Без шутки о том, что Роналду пойдёт утешать Месси, не обходится, на что сам Криштиану совершенно закономерно показывает команде фак, а потом смеётся вместе со всеми и, обещая, что пришлёт фотки заплаканного Лео, покидает их обитель. Марсело предсказуемо толкает какую-то напыщенно-слезливую речь о том, что его лучший друг — пидор, и под привычные свист и аплодисменты покидает свой подиум мадридского шута. Озил тихонько прощается с Лукой, как-то странно поглядывает на Рамоса и кивает Икеру; тот тоже смотрит на Рамоса, и в его взгляде колется что-то шипяще-горячее, едкое, смешливое. Будто господину Икеру Касильясу доступно то, что скрыто от остальных. Это раздражает, но поделать с этим Серхио ничего не может, поэтому просто кидает в сторону капитана задумчивый прощальный взгляд и возвращается в реальность, где в тишине раздевалки слышится отчётливо и болезненно громко оглушительный треск щёлкающего на зубах мятного леденца. Этот треск что-то значит, что-то ознаменует, но Серхио всё никак понять не может, что же именно. Просто Серхио немного тупой и определённо слепой — он с завидным постоянством упускает самое важное. Например, как странно бьётся его сердце, когда Лука улыбается, жадно и лучисто, и греет своими пальцами кожу его лица. Модрич неторопливо собирает ватные диски, разбросанные на полу, выкидывает их в мусорку, кошачьей поступью возвращается к вещам и сбагривает в сумку — перекись, антисептик, полотенца, футболку, шорты, кроссовки, внимание Рамоса, который следит за ним голодным питоном и не может понять, что же, чёрт возьми, не так. Его будто околдовали. Чёртова ведьма-Модрич! И надо было же так глупо попасться. Жаль только, что Серхио ещё даже и не догадывается о том, что для него всё кончено. Ловушка для короля — самое грозное оружие из всех существующих… Лука чувствует на себе чужой взгляд — прожигающий, непонятливый, неоформленный ни в его собственных мыслях, ни в мыслях Серхио. Лука просто знает это, потому что у самого такой же — этот взгляд рубит надвое свою жертву, вот только палач не понимает, почему человек напротив — его жертва. У них с Рамосом просто так получается — вечные недомолвки, вечные игры на грани и ни единого правдоподобного оправдания в ответ. Лука ожидал не этого. Лука жуёт свои идиотские мятные конфеты в три раза чаще, потому что Рамос — это один сплошной оголённый нерв — только тронь, и больно станет тебе. Он не взрывается, только не с Лукой; он остро щурит глаза и губами шевелит. Получается что-то вроде: «Ты пришёл не на ту могилу, Лукита». Потому что в этой могиле никогда не окажется короны, но Лука уверен, что пришёл по адресу. Он искал вероломство, жажду крови и огонь — он их нашёл. Его личный крематорий имени Серхио Рамоса. Бедный-бедный Лука… — Поехали ко мне? — внезапно раздаётся у него за спиной хрипловатый после долгого молчания голос Серхио, отчего Лука чуть не роняет только что поднятую со скамейки сумку на пол. Вопрос застаёт его врасплох, и, похоже, не его одного, потому что, когда Модрич разворачивается, готовясь удивлёнными глазами просверлить в странном испанце пару лишних дырок, он замечает такой же ошарашенный взгляд у товарища по команде. Видимо, у Серхио и правда в девяноста пяти процентах случаев язык действует быстрее головы. — Что? — только и может выдохнуть Модрич, не особенно понимая, что вообще сейчас происходит. Он очень устал после игры, и даже тот факт, что они выиграли, не облегчает его страдания. Рамос прочищает горло и говорит уже уверенно и привычно прямо, в его глазах сверкает мимолётное пламя: — Говорю, поехали ко мне, отдохнём, в приставку порубимся, выпьем, — он улыбается так заманчиво, что у Луки что-то щёлкает под ключицей, подобно тому самому мятному леденцу у него на языке. Что-то дробится, и раздаётся какой-то странный звук, похожий на… На звук закрывшегося капкана. Лука мягко улыбается, солнечными глазами ласкает лицо Рамоса и хватает с вешалки спортивную ветровку: — Ладно, вези меня в своё логово, дракон. Серхио ухмыляется: глупая бесстрашная принцесса…***
За стеклом сменяются дома, редкие деревья, сливаются в одну непрерывистую линию серебристые слёзы фонарей. Лука наблюдает за ними с каким-то искусственным интересом и старается не смотреть в сторону явно задумавшегося о чём-то Рамоса. В том-то и дело, что старается, потому что из раза в раз его робкий взгляд возвращается к зеркалу заднего вида, в котором запечатлено серьёзное, непривычно спокойное, будто вырезанное из камня лицо Серхио Рамоса. Тёмные глаза сосредоточенно глядят на дорогу, едва заметно взлетают крылья красивого носа, пухлые губы находятся в состоянии покоя. Чужие же пальцы крепко сжимают руль, и… И Лука опять залипает. В темноте машинного салона тонкие линии на коже почти незаметны, но Лука видит их, как загипнотизированный не может оторвать от них взгляда. Что-то определённо идёт не так. У Луки внутри что-то барахлит. Нужно вызывать мастера. Как можно скорее. Иначе — смерть. Он негромко кашляет, пытаясь выйти из состояния транса, и, вслушиваясь в приятный женский голос, льющийся из динамика магнитолы, внезапно говорит, стараясь хоть как-то разрядить обстановку: — Не знал, что ты слушаешь Шакиру. — Только для того, чтобы бесить Жерара, перепевая её песни, — моментально отвечает Рамос, гадливо усмехаясь. Лука усмехается тоже: Рамос, что с него взять?..***
Через полчаса они тормозят около дома Серхио. Лука кидает мимолётный взгляд на большое белое здание и не придаёт этой огромной гробнице никакого значения — дома у топовых футболистов почти не различаются — ни цветом, ни размером, ни роскошью. Единственное, за что цепляется глаз Луки, — это кучка пластиковых розовых фламинго, пасущихся на зелёной лужайке возле дома. Выглядит это комично, и Модрича так и подмывает съехидничать на эту тему, но он сдерживается, когда Серхио, проходя мимо и, видимо, замечая его удивление, просто пожимает плечами и безбожно ярко улыбается. «Расслабься, Лука, я просто люблю розовый, как и ты, принцесса», — кричит его взгляд, и хорват плавится под ним. Его обманывают из раза в раз. Какая жалость! Дверь открывается тихо, даже зловеще как-то, и Модрич едва сдерживает нервную дрожь в теле, когда Рамос приглашающе указывает ему рукой внутрь. Он оказывается тут впервые, и что-то странное, что-то опасное скребётся внутри него, предостерегая: «Не ходи туда, Лука, не ходи, побойся Бога». Но Лука ступает. И тут же смеётся. Потому что в чёртовом доме чёртового Серхио Рамоса так сильно пахнет сладкой клубничной жвачкой, что у него свербит в носу. Это похоже на идиотизм, но Луке действительно требуется пара-тройка минут, чтобы привыкнуть и не пойти блевать в зелёный фикус на окне сахаром. Кто бы мог подумать, что у Серхио есть такая странная привычка-привязанность! Лука считает, что у них складывается необычный дуэт поедателей сладкого — главное, чтобы тренер не узнал, ведь если прознает, то посадит на жёсткую диету, а это ни первому, ни второму, определённо, не будет по душе. Однако Модрич вновь молчит и предпочитает делать вид, что не замечает, что в доме сливочного защитника слишком сладко и, кажется, липко — глаз прилипает буквально к каждой мелкой детали — вот просторный кожаный диван в гостиной, вот — большая плазма, вот — деревянная винтовая лестница, ведущая на второй этаж, вот — лампы, фотографии на стенах и стеклянном столике, вот… О Господи, это, что, пианино?.. Лука моргает пару раз, а потом неуверенно пялится на большое белое пианино, стоящее у стены в гостиной. Ему всё ещё кажется, что это мираж, ведь в гостиной Серхио Рамоса просто-напросто не может быть пианино. Ведь не может же? Для того чтобы убедить свой явно помешавшийся мозг, Модрич, пока Рамос пропадает где-то в другой комнате, вероятно, в кухне, потому что оттуда доносятся звуки падающего металла и тихие маты, медленно подходит к музыкальному инструменту и осторожно касается его рукой. Под пальцами приятно холодит лакированная белая поверхность, от которой весело бликует желтоватый комнатный свет. Всё это похоже на какой-то бред. Кто играет на пианино в доме у Серхио Рамоса? Не Серхио же Рамос! У Луки закрадываются странные подозрения, но он вовремя засовывает их в дальний уголок, здраво рассуждая, что в логове у дракона стоит быть очень осторожным. И злить его подколками на основе неподтверждённой информации — не лучшее решение. Именно поэтому хорват решает сменить обстановку и идёт на самый прекрасный из существующих звуков — звук матерящегося Рамоса. Лука оказывается прав: первой остановкой Серхио в собственном же доме становится кухня. Тут Рамос носится из угла в угол, достаёт какие-то кастрюльки, а потом с каким-то диким усердием копается в холодильнике, недовольно причитая под нос. Это почему-то выглядит очень мило, отчего Лука не может сдержать улыбки. Он с интересом наблюдает за суетящимся Рамосом, который из грозного футбольного раздолбая вмиг превращается в домашнего такого мужика с шелухой вместо мозгов. Он садится на высокий стул за столом и молча следит за своей жертвой. Жертва же матерится и отчаянно вскрикивает: — Твою мать, я же ещё вчера их видел! — он, видимо, даже не замечает, что Лука проследовал за ним, а не остался, невежливо брошенным, в гостиной, поэтому вздрагивает, когда в помещении раздаётся приглушённый, но не лишённый оттенка насмешливости голос: — Что ты ищешь? Однако Рамос даже не оборачивается, а продолжает копошиться: — Помидоры. Во, нашёл! — он торжественно улыбается, как будто в руках у него находятся не красные черри, а Золотой мяч. — Зачем они тебе? И вообще — что ты собрался делать? Серхио смотрит на него как на идиота. Интересно, что-то не так? — Паэлью. Не знаю, как ты, а я ужасно хочу жрать. Лука удивлённо выпячивает глаза. Рамос, наверное, сошёл с ума, не иначе. — Я даже лишний раз пошевелиться не могу, а ты собрался готовить! Не легче заказать еду на дом? — Легче, но я сдохну, если не поем нормальной домашней еды. Так что… — Рамос неопределённо пожимает плечами, а Лука думает о том, что он чертовски странный. И ещё… — Ты умеешь готовить? Вдруг Серхио как-то гадливо усмехается и низко проговаривает: — Лукита, ты понятия не имеешь, с кем связался. Присоединяйся, и я покажу тебе, кто на самом деле бог кулинарии. Не этот ваш Поль Бокюз.* — Зная тебя, ты, скорее, — смесь Гордона Рамзи и Джулии Чайлд…*****
Вообще-то Лука готовит очень редко. Но он любит делать это. Однако готовить с Рамосом — это совершенно иной уровень. Рамос даже на кухне умудряется фолить: брызгается водой, кидает в лицо полотенце, а потом совершенно бессовестно утягивает из-под носа рис. А ещё смеётся — так искренне и беззаботно, что Лука не может сдержать какой-то таинственной дрожи в сердце. Это какой-то идиотизм, но его влечёт, и он сдаётся, отвечает: жонглирует сырыми мидиями, подсовывает Рамосу под нос лук и потом с кровожадным видом наблюдает, как тот тщетно пытается сдержать слёзы. — Ты мудак, Модрич, — говорит Серхио, вслепую пытаясь нашарить на столе чистые салфетки. — Не исключаю, — усмехаясь, отвечает он, нарезая зелень. После двух минут безуспешных попыток Серхио Лука решает сжалиться над ним — отыскивает салфетки и поворачивается, да так и замирает. Рамос внезапно натыкается на него, хватает за руки и… не отпускает. И обоих разит смертельная молния, шарахает током так, что им едва удаётся сдержать бесконтрольную дрожь. В голове всё плавится, потому что у Серхио под пальцами чужая кожа — горячая, шершавая и пахнущая чёртовым луком, а перед Лукой страдалец-Рамос с солёной водой на щеках, приоткрытыми для дыхания губами и таким доверием во всём теле, что ему хочется больше никогда не уходить отсюда. Хочется быть рядом, стоять спиной к спине и не замечать весь мир вокруг, желающий каждую секунду стереть их в порошок. Луке думается, что ещё чуть-чуть, и он скажет это вслух. Пауза затягивается, и первым (всегда) реагирует Рамос, быстро разжимает крепкие пальцы, и Лука чувствует даже какое-то разочарование, которое пытается скрыть за мимолётными движениями рук, скользящих по лицу Серхио и стирающих луковый сок, давая ему вновь возможность видеть и дышать (хотя насчёт последнего Серхио не уверен, потому что Лука до сих пор стоит слишком близко, и от него тянет мятными леденцами так притягательно, что Серхио хотел бы ощутить их вкус на языке; или вкус чего-то другого?..) — Спасибо, — тихо выдыхает он, кидает нечитаемый взгляд и мгновенно возвращается к своему рабочему месту, продолжает резать овощи, зажигает плиту и ставит разогреваться сковороду. Лука следует его примеру и принимается за готовку. Они включают телевизор и попадают на трансляцию корриды. Рамос ликует; Лука закатывает глаза. Следующие пару часов они попеременно комментируют действия недальновидного быка на арене, который мог бы уже раз десять прикончить несмышлёного тореадора (оба, как ни странно, болеют именно за представителя крупного рогатого скота), совместно пытаются соорудить образец кулинарного шедевра и очень много болтают. То, что Рамос не затыкаются ни на секунду, знают все, но вот в то, что Луку хлебом не корми, дай только поговорить о каких-то незначительных мелочах, посвящены очень немногие. Серхио с удивлением обнаруживает в нём эту черту и с каким-то мазохистским удовольствием провоцирует его на всё новые и новые дискуссии. Они спорят о машинах, о футбольных клубах и лигах, о соусах для морепродуктов, даже о причёске Марсело речь заходит, но в последней теме Серхио даёт осечку. Они как-то цепляют тему баскетбольного клуба «Реала» и так и не слезают с неё, обсуждая этот вид спорта уже в глобальном смысле, и Рамос не был бы собой, если бы не спросил: — Джоржан или Леброн? — он смотрит хитро, знает, что это извечный философский вопрос. Это всё равно, что выбирать между «Реалом» и «Барсой» (конечно, не для них, но всё же…) И вот он ждёт, какую сторону примет Лука, чтобы в последующую секунду вступить в словесную борьбу, даже если выбор Луки падёт на того, кого предпочитает он сам. Но Лука не собирается играть с ним в эти игры. Он — не маленькая мушка, и не попадётся в эту ловушку, увы, здесь плетёт липкие нити паутины именно он, потому он откладывает нож в сторону и спокойно отвечает: — Никто, — Рамос приподнимает удивлённо брови, а Лука тонко улыбается и продолжает: — Мне импонирует Магси Богз.*** — Ты про того самого Магси Богза говоришь? — неверующе переспрашивает Серхио, а Лука усмехается: ну надо же, мыслительный процесс включился. Внезапно Рамос заливисто смеётся и кидает в него ломтик моркови: — Что, малыш Лука, нашёл себе кумира? — он специально выделяет голосом собственное обращение и ждёт, когда Модрич по меньшей мере отымеет его словесно, по большей же… Об этом лучше не думать, но вместо этого Лука задумчиво чешет кончик носа, куда попала морковь, оставив после себя на бледной коже желтоватые разводы, и пытается найти нужный ответ. — Пожалуй, да, я восхищаюсь им, тем, как он сумел превратить свой недостаток в своё самое грозное оружие, — говорит он без тени улыбки, абсолютно серьёзно и даже холодно, отчего Рамосу внезапно хочется сглотнуть. Он вдруг понимает, что это задевает Луку чуть больше, чем ему хотелось бы, чем он позволял себе показывать, но сейчас он говорит правду, с ним, с Серхио, он предельно откровенен, и Серхио не знает, как на это реагировать. Наверное, стоит ответить правдой на правду… — Ты куда лучший вор, Лука, — говорит он непривычно тихо. Вот только ему самому непонятно, что именно он имеет в виду: мяч или же… Сердце?.. Серхио оставляет заметку на краю сознания подумать об этом чуть позже, а пока сосредотачивает внимание на крайне спокойном Луке, нечитаемым взглядом сканирующем его лицо. Что-то необъяснимо статичное мелькает в его глазах, а потом он просто легко улыбается и кивает головой в сторону: — Паэлья, Серхио. И они оба мчатся спасать чуть было не пригоревший рис. После вновь болтают обо всём сразу и ни о чём существенном, на скорую руку накрывают в гостиной стол — убирают всякие ненужные побрякушки, расставляют тарелки, достают бокалы. Серхио приносит бутылку сухого белого вина. Паэлья выходит превосходной. Лука с ужасом осознаёт, что сам безумно соскучился по домашней пище, и потому совершенно резонно заключает, что лучшее, что создала эта Вселенная, — это готовящий Рамос. Он кидает в него благодарственные взгляды, а сам внутренне скулит радостным щенком. Серхио легко считывает его эмоции, беззлобно ухмыляется и предлагает добавку. Почему-то ему кажется эта удивительно уютная домашняя обстановка такой правильной, что к предыдущей заметке прибавляется ещё одна. После ужина они играют в приставку. Выигрывает Серхио, а Лука, наученный горьким опытом «Реал Мадрида», где даже самая безобидная игра несла за собой последствия в случае поражения, ждёт вынесения приговора. Почему-то его вердиктом оказываются появившаяся будто из ниоткуда бутылка виски и колода игральных карт. Рамос смотрит хищником, заговорчески играет бровями: — Ну что, Лукита, пан или пропал? Но Лука смотрит смертельно холодно, понижает свой тон до интимного шёпота и угрожающе выдыхает, паля по Серхио огненным взглядом: — Я раздену тебя до нитки, Рамос. Серхио предвкушающе скалится, а Лука внутренне роет ему могилку: он чертовски хорош в покере. Виски раз за разом наполняет их бокалы, а на Серхио остаётся всё меньше и меньше одежды. Лука ждёт, когда Серхио раскроется: — Каре, — довольно произносит он, поглядывая на Модрича осоловело-хитрым взглядом, который явно не предвещает ему ничего хорошо. Луку заметно потряхивает от этого взгляда, от этих почти чёрных глаз, выжигающих печень изнутри сегодня почти что ежеминутно, ежесекундно. Ему кажется, что он в ловушке, как будто чем-то приклеен к месту — ни сбежать, ни спастись. Какая досада! Но он не собирается сдаваться, поэтому хорватский мальчик внезапно гадливо улыбается и медленно — издевательски просто — открывает карты одну за одной. — Флэш-стрит. — Это контрольный выстрел, потому что на Рамосе сейчас из одежды — только брюки и нижнее бельё, а Лука не тронут ни разу — целая человеческая луковица, чёрт возьми. Он снисходительно смотрит на сконфуженного Серхио и предлагает: — Думаю, закончить игру сейчас будет более разумно. Он не говорит «Ты проиграл», потому что это Серхио Рамос и это опасно, а ещё потому, что ему банально не хочется. Почему в нём родился этот акт доброты и сочувствия, Лука не знает, да и не хочет знать. Зато у Рамоса он, похоже, выродился. Или это так проявляются гордость и самолюбие?.. Он тяжело вздыхает: — Ладно, ты победил, Лука. Чего желаешь, принцесса? — пытается храбриться он, улыбается, но Лука видит, как у него нервно дёргаются пальцы на руках и кадык ходит ходуном под тонкой загорелой кожей. Честно говоря, он даже не задумывается; он знает, чего попросить: — Сыграй мне что-нибудь. Серхио удивлённо приподнимает брови, а Лука кивает в сторону пианино, не дававшего ему покоя с самой первой минуты после его обнаружения. Испанец молча поднимается, делает глоток виски и идёт к музыкальному инструменту. В это время Модрич неотрывно следит за каждым его действием ушлым питоном, будто пытается загипнотизировать его, но Серхио не обращает на него абсолютно никакого внимания. Он садится за инструмент, открывает крышку, смотрит с пару секунд, а потом как-то трепетно, почти интимно проходится по ступеням клавиш, отчего помещение тут же наполняется плавным звучанием нот. Луке думается, что ему открывается что-то недоступное, что-то тайное, таинственное. Кто бы мог подумать, что грозный, непрошибаемо стойкий, крепкий, словно камень, Серхио Рамос может так органично смотреться за пианино? Кто бы мог подумать, что у него может быть столь художественно-вдохновлённый вид?.. Кто бы мог подумать, что Серхио… Что Серхио может быть таким трогательно-хрупким, таким искренне-доверчивым?.. Он легко сносит стену между ними, стягивает занавес и начинает играть. Лука ждёт краха, но вместо этого его сердце склеивают нежной, торжественной, волнующей мелодией, от которой в голове у хорвата что-то взрывается и стеклянными осколками падает прямо ему под ноги. У Серхио оказываются удивительно умелые руки, ловкие пальцы и поразительно правильный слух. Лука не знает, играет Рамос чужое или же импровизирует, но это не имеет ровным счётом никакого значения, потому что все его мысли заняты тем, как красиво смотрятся чернильные линии на руках Серхио на белоснежном фоне пианино, как привычно стоит изящная плита мужской спины, как мягко и уверенно жмут голые ступни на педали. И как невероятно захватывающе дрожат длинные ресницы Серхио, когда тот закрывает глаза, отдавая всего себя музыке, музыке, предназначающейся только ему одному. Луку ведёт — от алкоголя ли, от осознания ли… Лука просто хочет, чтобы это никогда не прекращалось. Сердце как будто излечивается от предыдущих ран, а душа наполняется каким-то неистовым, как сам Серхио, светом, и он не хочет терять ни частицы того, что имеет в данную секунду. Когда Серхио заканчивает, Лука не может сказать ни слова; говорят его глаза — Серхио считывает в них растерянность и неприкрытое восхищение, целые овации и что-то ещё — страшно искреннее, чудовищно иррациональное, откровенно рьяное. Модрич заливается алкоголем, пытаясь снять наваждение, а Серхио думает-думает-думает. Что-то с треском в нём ломается. Ему нравится всё это. Ему нравится Лука, об которого можно жечь пальцы, сердце, душу и который смотрит и своими северными ветрами, принесёнными из далёкой Хорватии, студит всё болезненное, неизлечимое, отчаянное в нём. Так они и сидят — вероломные, странные, поймавшие слабый солнечный луч за хвост и спрятавшие его в своих ладонях. Пытаются остаться в живых и выяснить, какого чёрта происходит. Где-то далеко-далеко лопает клубничную жвачку Икер Касильяс и улыбается: какие же они ещё дети!..***
Возможно, у Луки мозг по-прежнему работает в штатном режиме, но быстрее доходит, а точнее, быстрее реагирует именно Рамос. Ему требуются каких-то полгода, дурацкая шутка Марсело, голодный взгляд Луки и выигранный матч в конце сезона, а также пустая раздевалка, где холодный кафель и такой горячий Лука, чтобы пуститься зверем на охоту. Он медленно втягивает носом воздух, пытаясь хоть как-то унять бушующие внутри него чувства, но ничего не выходит — приевшийся аромат мятных леденцов штопает его душу вдоль и поперёк, и Серхио ощущает, что проваливается в тягучую болотную воронку пристальных, непривычно-прямолинейных глаз Луки. Кажется, ещё чуть-чуть, и его сердце лопнет тонким шариком клубничной жвачки — от одного только взгляда, от одной только вызывающей ухмылки. Лука открывает рот, и Серхио молится, чтобы из него не вылетело ни звука. Но, видимо, он — не охотник, а дичь, потому что: — Ты какой-то нерешительный, Чехо. Мне стоит достать свою алую мулету?**** И сердце Серхио выбивает чечётку, идёт ирландским танцем в пляс, крыша едет, а Лука подливает масла, и она несётся на скорости в двести двадцать в никуда. Он сокращает расстояние между ними в пару нервных шагов, молниеносно делает подсечку и валит хрупкое тельце Модрича на морозный кафель; вовремя подставляет как опору крепкие руки, не давая выпирающим лопаткам и голове травмироваться о жёсткую поверхность, и накрывает Луку непробиваемым пластом тела. Это горячо, это непонятно, это непривычно. Это плен. Капкан. Лука улыбается — всё-таки голова у него работает лучше, чем у некоторых тормознутых андалусцев. Он забавно играет бровями и губами вырисовывает: «Это не коррида, Рамос, это намного веселее». И Серхио больше ничего не пытается осознать — горячими губами впивается в призрачного мальчишку и пытается поглотить его душу. Проворным языком исследует рот, вылизывает дёсны, проходится по слегка неровным зубам и палит-палит-палит. Руками забирается под влажную футболку и ведёт вверх — уверенно, жёстко, властно. Модрич не против: тяжело выдыхает сквозь плотно сомкнутые губы и закрывает глаза, полностью отдаваясь ощущениям. Серхио же действует, скорее, по наитию — вырисовывает пальцами каждую кривую рёбер, мягко зажимает твёрдые бусины сосков, гладит ключицы, подключая губы, и пытается впитать в себя каждый миллиметр чужого тела. С каждым новым полустоном-полупросьбой от Луки у него что-то болезненно замирает в грудине и норовит пробить её крупным камнепадом. Ещё чуть-чуть, и он будет напоминать решето со сквозной дырой вместо сердца. Он вплетает свои пальцы в волосы, несильно тянет, дожидается противного шипения и довольно щерится. Ему кажется, что его укусят в ответ — ну, или хорошенько треснут лопатой, одолженной у Пепе. Но вместо этого Модрич вцепляется в него мёртвой хваткой (наверняка останутся следы) и пускает в него пучок игл дикобраза — подтягивается и, на ходу оставляя смазанный поцелуй, кусает за подбородок, а после клеймит его ярким марганцовым пятном, проводит по нему кончиками пальцев, отчего Серхио дёргается — щекотно, и улыбается уголками губ; в глазах же беснуются пожарища на пустых пшеничных полях. Серхио думает, что Лука плетёт лианы у него на теле, рёбрах и сердце, затягивает удавку и ловит его — необъезженного дикого коня с такой лёгкостью и ловкостью, как будто занимался этим годами. Будто все животные мира были у его ног, поклонялись ему уже очень и очень давно. Почему-то мысль о том, что с Лукой был кто-то другой, неприятным комом застревает в горле, и Серхио давится полынной горечью зарождающейся ревности. Лука же читает его как открытую книгу и слабо улыбается: Рамос — такой придурок, на самом-то деле; ничего он не знает — не знает, что Лука хорошо ладит с диким зверьём только потому, что сам один из них — зубастый лис, скитающийся из леса в лес, ищущий тропку, которая привела бы его к дому, к костру не жгучему и опасному, но гостеприимному и яркому. Почему-то Луке кажется, что такое непогрешимое пламя есть в человеке, который так сильно, так спокойно сжимает его в своих объятьях сейчас и смотрит с такой пронзительной преданностью, что у него под сердцем кто-то заунывно воет и требует не отпускать это тепло больше никогда в жизни. — Ты… — Серхио заглядывает в самую, кажется, душу и неуверенно блестит темнотою в зрачках. Только сейчас Лука замечает, что он в равной степени возбуждён и встревожен. Неправильные линии чужих искусанных губ подсказывают ему причину такого поведения. Он усмехается: — Я уже спал с мужчиной, Серхио, — а после он вновь приподнимается и жарко шепчет ему в ухо, — и я помогу тебе. Лука тянется тонкими, но невероятно сильными руками к шортам Рамоса и, не разрывая интимного зрительного контакта, дёргает их вниз вместе с нижним бельём. Серхио на автопилоте повторяет за ним — футболки летят куда-то на пол, вслед за ними гусиным клином летят остатки самообладания и подводят черту бешеные взгляды, стреляющие в упор. Лука переворачивается и в мгновение ока оказывается сверху, седлая Серхио и впиваясь острыми коленками тому в бока. Рамос смотрит на изящный изгиб лебединой шеи и чувствует себя сопливым романтиком, которого восхищает подобная неземная красота. Это похоже на бред, но сверкающие капли пота, скатывающиеся маленькими слезами по груди и рукам, волнистые волосы, прилипшие к вискам, и приоткрытые пересохшие губы так и манят к себе. Но Серхио не позволяет себе обмякнуть полностью и поэтому приподнимается, грубо хватая Луку за загривок, и кусает его за сосок. Тот тонко стонет, и ему сносит крышу. Он посасывает его и потом вновь кусает, вырывая из груди Луки ещё один, более пронзительный стон. Ему нравится это, но он забывается: ведомый здесь не Лука, а он сам. Модрич легко откидывается в сторону и тянется за своей… аптечкой. Серхио внимательно наблюдает за ним, а Лука достаёт тюбик с густым кремом и передаёт его Рамосу с веселящимися чертями в глазах. Серхио же рычит, пытается скрыть внезапно нахлынувшее смущение и выдавливает немного на руку. После он аккуратно укладывает подвластное ему тело обратно на холодящий, хоть как-то отрезвляющий их кафель и вводит сначала один палец — Лука тихо шипит и матерится на хорватском, а Серхио думает, что этот рычащий, обрывисто-страшный язык как нельзя лучше подходит такому зверью, как Модрич. После второго и третьего пальцев Лука стонет, и Серхио думает, что это самый красивый звук, который он когда-либо слышал. Входит он достаточно резко, выдержка на тот момент у него нулевая; Лука царапает ему предплечья и утыкается почему-то ледяным носом в шею. От перепада температур у Серхио каменеют мышцы и мутится рассудок, он выцеловывает каждый сантиметр на лице Луки и начинает медленно двигаться. Лука задыхается, ему не хватает ни воздуха, ни способности здраво мыслить, всё улетучивается, и остаются всепоглощающая мгла и свет ядрёных чёрных глаз, в которых что-то глубокое, непривычное и в то же время родное. Он понимает, что рядом то самое пламя, которое не сожжёт, но исцелит, согреет, и улыбается. Лука иногда что-то бормочет, подсказывая Серхио, как лучше двигаться, как сжать, какой угол выбрать. И Серхио прислушивается. Это не бьёт по его самолюбию, Серхио выше всего этого. Он, в конце-то концов, не раз уже отказывался от короны, но делать это ради Луки почему-то оказывается намного легче, чем ради Икера, команды и всех остальных вместе взятых. Хорватский мальчишка с наскока пустил в него свои корни, и теперь, пожалуй, с этим ничего не поделаешь. Но Серхио и не хочет. Ему нравится быть в плену, когда у его личного сторожа такие красивые глаза и такое бесшабашное сердце. Кончает Серхио с глухим рыком, утыкается лбом в плечо и глотает терпкий обжигающий воздух, медовой патокой разливающийся в глотке, едва дрожащей рукой касается члена Луки и доводит его до исступления быстрыми и рваными движениями, а потом, не давая ему опомниться, целует, делясь всем — своим успокоением и своей болью, делясь тем, что когда-то поклялся никому и никогда не показывать. Лука же загнанно дышит и едва ли не проваливается в сон, из последних сил цепляясь в сознании за разгорячённое дыхание Серхио, от которого по-прежнему сладко пахнет клубникой и патокой. Чёртов сахарный король. Они на негнущихся ногах плетутся в душевую, в полуобморочном состоянии моются, приводят себя в относительный порядок (потому что привести в порядок их переломанные случившимся сердца пока не представляется возможным) и принимают благоразумное решение сразу поехать к Серхио. Когда за ними закрывается дверь, мрак шустрой гончей заполняет собой пространство и скрывает от посторонних глаз то, что должно остаться только между чудищем, сходящим с ума по мятным леденцам, и королём, обожающим клубничную жвачку…***
Лука не помнит, как оказывается в постели. Рамос, вероятно, тоже, потому что эмоциональное истощение после победы над несносной «Баварией» и тем, что последовало за этим, им обеспечено. Поэтому он с удивлением обнаруживает, что на часах только половина восьмого, когда его глаза открываются и натыкаются на солнечных зайчиков, отплясывающих на расслабленном лице Серхио. Чувства у него до сих пор смешанные, но, Лука знает, правильные. Он ведёт взглядом по чужим скулам, перескакивает на губы, очерчивает их прерывистым контуром, а после спускается ниже. Туда, где начинаются бесконечные татуировки сливочного защитника. У Луки всё ещё странное к ним отношение: они тугими нитями пережимают ему горло, отчего он каждый раз при их виде задыхается и испускает как будто прощальный восхищённый вздох. Сейчас же, когда Серхио, кажется, крепко спит, у него есть достаточно времени и смелости, чтобы рассмотреть их лучше. Загадочные цифры, о значении которых Лука не имеет ни малейшего понятия (но надеется, что впоследствии исправит это), покрывают кожу с карамельным загаром; тонкие линии переплетаются чернильным кружевом и образуют узор, в котором Лука путается, будто в паутине; причудливые надписи и изображения — всё смешивается в одну единую субстанцию, которую Лука именует просто и точно — неугомонный засранец всея Мадрида — Серхио Рамос. Задиристый бунтарь, от которого перехватывает дыхание. Серхио выжигает в нём весь кислород, и Лука не жалеет об этом. Ему нравится. — Любуешься? — внезапно раздаётся сбоку хриплый после сна, но чертовски довольный голос. Лука переводит взгляд и видит, как Серхио, не открывая глаз, лучисто улыбается. Ресницы его мимолётно дрожат, чёрными линиями перебивают солнечный свет из окна и скрывают от его взора чужие почти угольные зрачки-колодцы. — Ты себя сильно переоцениваешь, Рамос, — наигранно серьёзно отвечает Лука, а Серхио шутливо приподнимает брови: — Мне казалось, вчера ты был иного мнения. В ответ Лука внезапно пододвигается ближе и мягкими губами касается очередной тёмной завитушки на руке Серхио, а после выцеловывает каждую встречающуюся ему линию, поднимаясь всё выше и выше к шее. Он горячо касается иероглифа за ухом и тихо шепчет: — Мне просто нравятся твои татуировки. Серхио наконец открывает глаза, поворачивает голову и с минуту наблюдает за Лукой, смущённым таким пристальным вниманием, а потом очень просто, в духе лёгкого на подъём Серхио Рамоса, предлагает: — Набей и себе что-нибудь. Лука замирает на мгновение, а потом отводит взгляд и отрицательно мотает головой, говорит нервно и стыдливо: — Я панически боюсь всего острого. Рамос непонимающе хлопает глазами, а потом оглушает раскатистым смехом: — Так вот в чём дело! Наша спящая красавица боится уколоть пальчик о веретено. Какая досада! Лука тяжело вздыхает и знакомит довольную рожу Серхио с прохладой тяжёлой подушки, со всей силы пущенной в него. — Иди ты, — недовольно бормочет он, отчего испанца вновь затапливает волна неконтролируемого смеха.***
С этого момента их жизнь… не меняется. Почти. Они всё так же сражаются поочерёдно друг против друга или против оравы очередных соперников. Всё так же засыпают друг друга постоянными шпильками и норовят накидать друг друга на каждой новой пирушке после победных матчей. Смеются над странными отношениями Марсело и Криштиану, который порой на стенку лезет от приколов друга. Мотают так, что пятки сверкают, от капитана, если тот не в духе. Выполняют две тысячи обязательных упражнений на поле и кидаются друг в друга мячами, будто кометами. А ещё смотрят украдкой — дико, живо, броско. А после, когда никто не видит, целуются — всегда по-разному — нежно или жёстко, мягко или грубо, но всегда искренне. Они ходят в кино или кафе, смотрят по вечерам какой-то глупый мейнстримный фильм, заказывают еду на дом или же готовят вместе, что почти всегда кончается весёлым смехом, потрясающе вкусным блюдом и полнейшим разгромом на кухне. Узнают новое о себе и друг о друге. Например, Лука любит сидеть на диване с закрытыми глазами и слушать, как Серхио играет на пианино. Недавно он узнал, что Рамос ещё и поёт, но слушать это невозможно, поэтому Лука, стоит ему открыть рот, тут же затыкает его властным поцелуем, и очередной вечер музыки превращается в какое-то тотальное безумие с вечными переплетёнными руками-ногами, раскиданными по всему дому вещами и улыбками, которыми можно резать воздух. Кроме того, Луке постоянно приходится спасать свои волосы от Серхио, который, хоть и любит их, не может удержать свою чересчур деятельную натуру от напрашивающихся экспериментов с причёской хорвата. В такие моменты Модрич хватает в руки свою подругу-подушку и готовится обороняться, но в итоге всё равно оказывается в горизонтальном положении — разомлевший и почти что согласный на всё, что бы ни предложил Серхио. Ровно до того момента, когда тот вновь не захочет обкромсать его чудесные кудри. В общем и целом, они, наверное, счастливы. Где-то окончательно захлопывается капкан на их сердцах…***
В один из выходных к нему домой заявляется Рамос — довольный, с хитрой улыбкой и бесшабашным прищуром глаз. Лука чувствует подвох. Он сонно потирает глаза и отходит в сторону, пропуская испанца внутрь, и только сейчас замечает у того в руках целую коробку с жвачкой. Неимоверно тянет клубникой. — Что это? — спрашивает он, явно не желая знать ответ. — Это решение, — загадочно и торжественно произносит Серхио, кладя на язык первую розовую подушечку жевательной резинки. Видимо, будет ещё какая-нибудь подлянка. Лука тяжело вздыхает... Спустя полтора часа вся гостиная Луки припорошена, будто первым снегом, фантиками от жвачки. На столе лежит полупустая коробка заказной пиццы, а рядом стоит несколько банок пива. Размеренно шумит телевизор. Лука и Серхио лежат на неудобном одноместном диване и лениво целуются. Язык Луки проворно проникает в рот Серхио и цепляется за объёмный шарик жвачки. Они шутливо борются языками, а потом жвачка оказывается на языке Луки. Он чувствует лёгкую сладость клубники, растекающуюся по рецепторам, и тянется к сладким губам Серхио — мнёт их, прикусывает, порывисто зализывает маленькие ранки и вновь целует. Самозабвенно и увлечённо. Серхио улыбается в поцелуй, а после вслепую тянется к открытой банке пива, задёргивает футболку Луки и внезапно льёт на него золотистый алкоголь. Глаза хорвата расширяются от удивления, но Серхио успокаивающе гладит его по руке и взглядом просит подождать. Спустя пару минут он убирает ладонь с того участка кожи, куда вылил пиво, и демонстрирует своё творение Луке. Тот скашивает взгляд на свой правый бок и видит мультяшную мордочку собаки — та улыбается цветными глазами и, дразня, высовывает из пасти красный язык. И Лука понимает, что к чему: Рамос притащил в его дом целую коробку жвачки с наклейками-татуировками. Серхио замечает этот отблеск понимания в чужих глазах и тут же прижимается губами к появившемуся рисунку. Мягко обводит языком контуры и ловит приглушённый вздох откуда-то сверху. Это как будто даёт Серхио зелёный свет, и последующие полчаса он то и дело клеит на тело Луки новые и новые рисунки: пришельцы, бабочки, машинки, непонятные иероглифы, да даже футбольный мяч! И каждую из картин он закрепляет трепетным поцелуем, как будто художник ставит свою именную подпись. Серхио пишет губами: «Лука Модрич. Собственность Серхио Рамоса. При утере просьба позвонить по телефону…» Это длится, кажется, вечность, но потом Рамос садится и взволнованно ощупывает челюсть пальцами. Лука с лёгкой долей беспокойства интересуется: — Что случилось? — У меня от жвачки теперь скулы болят. Ты мне будешь должен за это, Лукита. В ответ ему Лука только закатывает глаза: идиот.***
Однажды же Серхио приходит с новой татуировкой, и это новый повод, чтобы вокруг него столпилась вся команда и бурно начала обсуждение нового арт-искусства на человеческом теле. Сыплются самые разнообразные предположения о происхождении и значении татуировки, но ни одно из них Серхио не подтверждает. И только Икер стоит в сторонке — довольный и ухмыляющийся. Он, невероятно дотошный, успевает заметить маленькую «М» в рельефе нового изображения, прежде чем Рамос скрывает его под тканью гетры. Естественно, он знает, что это значит. Клубничный король сдался в плен конфетному чудищу. Окончательно и бесповоротно. Лука же наконец приходит к выводу, что всё изначально шло по плану и вело его домой…