В поисках последнего светильника

Мерри лежал без сна в неестественном сумраке, стараясь не обращать внимания на то, как стонут перенапряженные мышцы его ног, очень уж грубо выражавшие свое недовольство долгими часами, проведенными верхом на огромной роханской лошади. Это была пустяковая боль, и ему не нравилось, как из-за нее его глаза начинают блуждать по горизонту, выискивая хотя бы проблеск звезды, которую не скрывала бы черная тень с Востока. «Постарел раньше времени, жалкий ты брюзга. И скорее всего, умрешь тоже раньше времени, а проводишь последнюю в своей жизни ночь вот так вот: раздумывая о том, как там у тебя саднит и болит». И всё равно это было не настолько больно, как многое другое, о чем он бы мог задуматься. Раньше или позже, но он дал бы себе волю и обратился мыслями к тем, кого он любил, но кто предпочел другие дороги. Но, конечно, все дороги должны где-то встречаться, ведь правда? Неужели все они спускаются в ту безликую тьму, где ожидает Враг? Он отогнал прочь эту мысль. Вокруг он слышал шум прохладного ветра в соснах, и, по крайней мере, пока еще не пахло ничем отвратительным — только влагой и зеленью. Спящие всадники сопели и храпели в темноте; позванивали кольчуги и поскрипывала кожаная одежда, а лошади переступали копытами и время от времени тихо ржали — всё это напоминало Мерри о том, что на своем последнем пути он всё же не одинок. Удастся ли ему напоследок хоть мельком увидеть Пиппина в ходящем ходуном Гондоре, прежде чем клинок обрушится на них всех? Да жив ли он еще до сих пор? А вот и она: та самая мысль, которой он избегал всё это время. Она пронзила его, точно стрела, наполовину неожиданная, и он чуть ли не всхлипнул от этого внезапного удара. Дрожащими руками он нашарил трубку и огниво в поясной сумке. Никакого трубочного зелья, само собой. Лежа, он бесцельно пощелкивал огнивом, и в высекаемых искрах мельком видел Дернхельма рядом с ним. Дернхельм так и не снял свой кожаный шлем, и теперь, во сне, тот соскользнул ему на лицо. Пряди светлых волос выбились наружу и трепетали под ветром. По тому, что Мерри мог разглядеть из его лица, оно казалось гладким; руки, державшие поводья перед ним, были маловаты для мужчины из Людей и болтались в слишком больших для них перчатках. Должно быть, он был ужасно молод — неудивительно, что он держался позади, и понятно, почему избегал, чтобы люди короля его замечали. Жива ли еще его мать, а если так и есть — как именно он ей солгал? Ждет ли она даже сейчас его с поля, или с рынка, или после некоего поручения, как он утверждал — когда на самом деле он ускакал на смерть, предназначенную мужчинам, а не мальчишкам? Мерри припомнил холод одиночества в этих серых глазах. Нет, его семьи точно нет в живых. И он надеется присоединиться к ним в смерти. И сам он вынужден оказался отбиваться от дразнящих проблесков памяти: звуки и запахи Бренди-холла во время жатвы, как старый рассказчик повышает голос, чтобы его услышали в общем гуле. Потерянный в этих мыслях, он подпрыгнул, немедленно почувствовав укол боли в натруженных ногах, когда услышал тихий голос: — Тебе тоже не спится, мастер Мериадок? — Он обернулся и увидел, как блеснули во мраке глаза Дернхельма. — Мерри. Пожалуйста, зови меня Мерри. — Ему просто хотелось услышать, как кто-то называет его этим именем — прежде, чем всё закончится. — Мерри. Мне нравится это имя. — Неужто Дернхельм улыбался? Неужто его зубы тоже отразили скудный свет? — Хотел бы я вновь увидеть тебя веселым. Хоть Дернхельм и не мог это видеть, он улыбнулся — скупо и сухо. — Я буду, когда снова увижу своих друзей. Если же нет — возможно, всех нас ждет радость и веселье на той стороне. Мерри пришлось лечь обратно, чтобы услышать, что Дернхельм сказал следующим — ибо тот заговорил ломким шепотом, казавшимся не громче, чем ветер в сосновых ветвях. — Если я могу говорить свободно... — Само собой. Как еще нам разговаривать? — Ты, похоже, из тех, кто боится смерти друзей и родичей больше, чем своей собственной. — Что ж... — Мерри не думал об этом в таких выражениях, но теперь, когда Дернхельм выразил всё так емко, это казалось само собой разумеющимся. — Да, думаю, это и вправду так. Думаю, смерть приходит за человеком быстро, когда приходит, и так же быстро забирает тебя с собой. Но если ты не умираешь, тогда тебе достается ужасная боль, которая живет годами, и тебе никогда не удастся полностью избавиться от нее. Ужасно думать об этом: оставаться в живых самому, но с кусками пустоты, отрезанными от тебя здесь и там. В тишине слышалось лишь дыхание Дернхельма — ненамного ровнее, чем порывистый ветер. — Я не хотел бы остаться позади, когда закончится эта битва. Мерри вздохнул. — Значит, ты тоже веришь, что... — Тшш, — прошептал Дернхельм. Мерри с удивлением почувствовал, как его губ коснулся кончик пальца. — Не говори этого сейчас. Я не вынесу, если другой голос будет говорить о том, чего страшится мое сердце. Мы выкупим время своей кровью. Мир будет всё еще свободен, когда мы покинем его. — И тогда... — Не нам решать это. — Легкое прикосновение Дернхельма заставило Мерри вздрогнуть. Кто-то прошел по моей могиле, подумал он. Может быть, там марширует целая армия. — Тебе не спится? — повторил Дернхельм, и Мерри честно попытался отыскать хоть какой-то признак тяжести в голове, в опускающихся веках. Разочарованный, он снова откинулся на спину, заложив руки за голову, и с удивлением обнаружил, что Дернхельм подталкивает его, прося подвинуться. Он послушался — сейчас ему не казалось, что его перекладывают с места на место, точно мешок, — и позволил Дернхельму обнять себя со спины. Длинная рука юноши легко обхватила его, притягивая ближе. Его ноги едва доставали до колен всадника. Мерри ждал, когда же сон примет его в этом тепле, но чувствовал лишь, как дыхание юноши трогает его волосы. — Нет, — наконец вздохнул он. — Мне никак не уснуть. Рука Дернхельма обхватила его подбородок, и юноша тоже вздохнул. — Хорошо же. Следующей ночью выспимся долго. Когда этот момент настал, Мерри показалось, что он покинул свое тело на крохотное мгновение — как будто чья-то иная воля заставила его повернуть лицо и встретиться взглядом со всадником; их глаза были широко раскрыты, и руки дрожали, хотя они старались скрыть это. Он не мог поверить, насколько мягкими оказались губы Дернхельма, точно теплое масло на мягчайшем белом хлебе. «Хотел ли он это с самого начала?» — подумал Мерри. Язык Дернхельма легко скользнул по его губам, словно в неуверенности — а затем, распробовав вкус, уже не колебался. Мерри ответил ему тем же, не желая подчиняться. И, пока они пробовали друг друга на вкус, он знал, что оба они сражаюся с удивлением. Затем раздался тихий вздох, звякнула кольчуга, и Дернхельм, перевернувшись, прижал его к земле. Мерри встревоженно оглядел лагерь и понял, что юноша беззвучно смеется. — Если бы ты прислушивался, ты услышал бы подобные звуки много раз! — прошептал Дернхельм. — Или ты думал, что мужи Рохана идут на смерть невинными, точно невесты? Уверяю тебя, это не так. Если кто и услышит нас, об этом не скажут ни слова. Но, думаю, они не услышат. По правде говоря, сколько бы Дернхельм ни замечал, Мерри сомневался, что он сам делал такое прежде — но ничего не сказал об этом. Вместо этого он попытался в шутку сопротивляться и вновь обнаружил губы Дернхельма на своих собственных, и скользнул пальцами в перехваченные кожаным ремешком волосы на его затылке, отстраняясь от поцелуя. — Ты уверен? — наконец прошептал он, уткнувшись в стройную шею Дернхельма, что сгибалась и вздрагивала под его губами и зубами. — Ты же еще молод, ведь так? Дернхельм с силой толкнул его на землю, и Мерри не мог не толкнуть его в ответ. — Все так говорят, — недобро усмехнулся Дернхельм. — Но будет ли до этого дело войскам Мордора? Пощадят ли меня из-за моей молодости? Наврядли — и мне равно не видать пощады ни на поле боя, ни в пепле собственного дома. Если мне довольно лет, чтобы умирать, мне довольно лет и для того, чтобы жить! И уж тебя-то принимали за ребенка так часто, что ты мог и понять меня! С этим Дернхельм наклонил голову, и губы и зубы его сомкнулись — легко, с угрозой и обещанием — на ухе Мерри, и хоббит ахнул от пробежавшей вдоль позвоночника дрожи. Мерри не ответил ничего. Два тонких пальца Дернхельма были у него во ру, и их текстура, соленый привкус кожи, их вздрагивающая сила ощущались волшебством на его языке. — Я не так юн, как может показаться, мастер хольбитла, — прошептал Дернхельм. Вторая его рука скользнула вниз по кожаной куртке Мерри; безошибочно зная расположение застежек и пряжек, его пальцы расправились с ними легко и быстро, прежде чем ловким движением распустить завязки бриджей, позволяя ночному воздуху коснуться его пробуждающегося члена лишь на мгновение раньше, чем его коснулась рука. — Должно быть, он кажется тебе таким маленьким, — удрученно заметил Мерри. — Это хорошо, — шепнул Дернхельм и наклонил голову ниже. Предвкушение было завораживающе-пугающим, а затем Мерри почувствовал, как его член окутало теплое и влажное, и легко потянуло снова и снова; Дернхельм приоткрывал рот при каждом движении, впуская прохладный воздух. Мерри изо всех старался не дать волю голосу, не издать ни звука, подчиняясь ритму и зажав рот ладонью. Пусть даже раньше Дернхельму не приходилось делать подобного, у него получалось как нельзя лучше; Мерри чувствовал на себе взгляд серых глаз — оценивающий, довольный его реакцией — а затем эти глаза вновь сосредоточенно закрывались. И для него это действовало; на мгновение сама смерть померкла перед искусным ртом Дернхельма. Он остро ощущал каждое движение языка, каждый трепет движущихся губ. Он поймал в ладонь влажный подбородок Дернхельма. Когда юноша вновь поднялся к его лицу, он попытался протянуть руку между его ног, под кольчугу и кожу, и был удивлен, когда Дернхельм твердо оттолкнул его руку прочь, не позволяя нашарить его цель, и прижал его запястье к земле над его головой. — Вот так, — шепнул юноша, голосом низким и терпким, точно Баклендский эль, прежде чем просунуть обтянутое кожей бедро между ног Мерри, прижимая член хоббита к его мягкой поверхности, поднимая ногу Мерри между своих собственных, и показывая ему искусство скачки — снова. Терпение, вспомнил Мерри. Не пытайся двигаться раньше лошади. И, двигаясь вместе в медленном, тихом галопе, он подстроился снова, на этот раз — к неровному ритму Дернхельма. Отыскивая места, где они подходили друг другу. Боль в мышцах была забыта, когда он снова развел ноги, на этот раз легко толкаясь к Дернхельму, нащупывая нужное место. Но, прежде чем ему это удалось, его собственный пик удовольствия накрыл его. Слишком давно этого не было. Он бросил попытки не думать о Пиппине, пока перед его глазами вспыхивала звездная синева. Что же до Дернхельма, он еще не успокоился в поисках наслаждения, двигаясь вместе с ним; его губы, прижатые к шее Мерри, что-то шептали — что-то безумное и умоляющее на его собственном непонятном языке, пока наконец его тело не замерло со приглушенным вскриком. Мерри чувствовал отголоски собственного вкуса в последнем дрожащем поцелуе. Он начал было говорить, надеясь, что мудрые слова благодарности и утешения придут к нему, но тонкий палец коснулся его губ, и Дернхельм, с шорохом вытеревшись плащом в темноте, снова улегся рядом с ним, привлекая Мерри к себе. Снова он ощутил дыхание в своих волосах, тихий смешок, а затем Дернхельм негромко захрапел, уснув. Мерри опустил потяжелевшую голову, устроив ее на сгибе локтя юного всадника, и укрыл их обоих плащом. Он подумал еще о лице Дернхельма, которое никогда не видел полностью, и понадеялся однажды увидеть открытым — гордое, смелое и красивое лицо настоящего мужчины, он был уверен. Или станет таким, когда он достаточно повзрослеет. Да, так лучше, сказал он себе: не «если», но «когда». Пиппин жив, вдруг подумал он — без всякой причины, уже засыпая, просто зная это. Милостивая темнота окутала его.