Целуй распятие и кайся

Ещё в двенадцать Мирон думал, что Бога, скорее всего, нет. Родители говорили верить, заперли в католическую воскресную школу «при римско-католическом храме непорочного зачатия пресвятой девы Марии» и заставляли молиться перед едой три раза в день. В шестнадцать Мирон понял, что верить в старую потрёпанную Библию, обычно лежащую у кровати, нет смысла. Поэтому он и не верил, но исправно носил на шее деревянный крестик и по воскресеньям ходил в церковь, чтобы не огорчать больную мамочку. В тридцать Мирон окончательно убедился, что Бога нет. Потому что молитвы и просьбы вылечить больную раком маму не были услышаны; потому что мечта стать доктором так и не осуществилась; потому что все те пациенты, за которыми Мирону приходится наблюдать, обречены на смерть. Каждый из них зовёт его Святым, преклоняет колена и целует распятие в руках. Кто-то заливается слезами и захлёбывается собственными словами, кого-то трясёт в постоянном треморе, а Мирон наблюдает за этим свысока и растягивает обветренные полные губы в снисходительной улыбке. Фёдорову до Святого, конечно, далеко, но он вынуждает каждого из пациентов так к себе обращаться. И когда очередная, зассанная и испуганная девочка или избитый санитарами парень, произносят эти шесть букв надломленным голосом — у Мирона блестят глаза. — Эй, давай, смотри сюда. Хочешь вылечиться и скорее уйти отсюда? Тогда поднимай голову. И смотри. Фёдоров касается чужого подбородка шершавыми пальцами, заставляет приподнять голову и смотрит строго в глаза. Перед лицом пациента мелькает чёрно-белая фотокарточка с худощавым, но симпатичным парнем в одних трусах и накинутой на плечи белой рубашке. Пальцы в чёрных тканевых перчатках крутят колёсико на капельнице, добавляя больше лекарства в чужие вены, и Марка выворачивает: у него на глаза накатывают слёзы, он хмурит брови и блюёт в жестяное ведро между своих ног. Кашляет, давится отвратительным привкусом желудочного сока и сгибается пополам, пряча покрасневшее опухшее лицо. Мирон выпрямляется в спине, кивает на капельницу и возвращается к своему столу у окна. Опирается задницей на его край, оттягивает немного указательным пальцем белый воротник, плотно прилегающий в шее, и складывает руки на груди. Его форма католиков откровенно раздражает, но выглядит она впечатляюще — Фёдоров запомнил это из детства, когда впервые нашёл на чердаке пыльные фотографии с порнографией. Там была красивая монахиня в головном белоснежном уборе и с крестом на шее. Она невероятно сильно выгибалась в пояснице и была достаточно откровенна на других снимках. Тогда, в пятнадцать, Мирон понял, что ему это понравилось сразу; дрочить приходилось впервые, быстро, неумело и на сухую. Оргазм был настолько близко, что Мирон окончательно расслабился и совершенно забыл о существовании родителей в соседней комнате. Папа как раз собирался зайти к нему и позвать на завтрак. Увиденное ему определённо не понравилось. Тогда Ян впервые ударил сына по щеке и оттащил его за кудрявые, мягкие волосы в угол, к картинам со святыми, и заставил молиться. Мирон провёл в углу около десяти часов, плакал, у него тряслись руки и от слёз не было голоса. Папа ходил вокруг, запрещая матери приносить еду и воду, и обещал наказать и её, если ослушается. Мирон честно стерпел своё наказание, но с тех пор,в глубине души, ещё больше возненавидел отца. Позже выяснилось, что фотографии остались от деда, которые он прятал от своей жены при жизни и просто про них забыл. — Второй этап терапии, Марк. Сегодня нужно постараться, потому что от этого зависит твоё будущее. На первом мы на физическом уровне пытались вылечить твою зависимость, чтобы при виде мужчин у тебя было отвращение. — Откуда у Вас эта фотография Назара? С ним всё в порядке? — Тсс, я не разрешал тебе говорить. И тебя не должна волновать его судьба, ты с ним больше не увидишься. А если увидишься — снова попадёшь к нам. И тогда я уже не смогу тебя спасти и твоё место будет на хирургическом столе у Худякова. А он, знаешь ли, в некоторой степени безумен. Мирон говорит вполголоса, прячет чёрно-белую карточку в гору бумаг на своём столе и поворачивается, наконец, к третьему в этой комнате. Смотрит на него из-под лисьего прищура, закусывает щёку изнутри и едва заметно кивает. Через несколько минут Ваня приводит в комнату девицу приятной наружности, с упругой грудью, осиной талией и длинными ногами — такие обычно оказываются благородных кровей. Только эту родители выкинули из поместья в старую и грязную психбольницу, потому что девчонке не понравился её будущий супруг и она выбрала одного из прислуги. Ещё и темнокожего. Родители без угрызения совести отказались от неё , а она, бедняжка, взяла и действительно сошла с ума среди психов — гоняется теперь за каждым членом в больнице и не видит в этом проблемы. — Марк, ты знаешь, что тебе нужно делать. Смотри на неё и ласкай себя, представь, что она могла бы доставить тебе удовольствие. Если ты смущаешься, мы можем уйти. Фёдоров нехорошо усмехается, ловит на себе пристальный взгляд Вани и коротко кивает девчонке, мол приступай. Её долго просить не приходится: она садится на стул напротив Марка, раздвигает ноги, облизывает не спеша два пальца и касается ими половых губ. Марк следит за её плавными грациозными движениями, изучает непонимающим взглядом сиськи и хрупкую талию — ниже просто боится смотреть — и осторожно трогает себя через свободный грязный халат. Стоит девчонке зайти дальше, начать трахать себя пальцами и прерывисто дышать — Марк снова блюёт. Ваня срывается без приказа Мирона: уводит сначала девчонку, потом — раздражённого и одновременно болезненно-уставшего Марка в свою комнату. Оставаясь наедине, Мирон думает, что его терапия лечения гомосексуализма скоро даст свои плоды. К девяти на этажах становится тише: на винтовой лестнице никто не ебётся, на подоконниках не сидят люди, доведённые лекарствами до состояния овощей, а в кабинете Ромы стихают крики и просьбы о помощи. Ваня заходит в кабинет без стука: резко дёргает на себя дверь, переступает небольшой порожек и так же громко захлопывает её за своей спиной. — Папа. Святой Папа. Он тянет слова в каким-то особым удовольствием, отчеканивает каждую букву, скалится, обнажая острые клыки. Проходит вглубь комнаты, расстёгивает не спеша две верхние пуговицы на одежде и скидывает белый воротник на стол Мирона. Фёдоров даже не оборачивается: сильнее обнимает сам себя за плечи, всматривается в темноту за окном и громко выдыхает, когда чувствует чужое дыхание в шею. Евстигнеев касается пальцами запотевшего стекла, губами — кожи Мирона, жмётся ближе грудью к спине и кусает за ухо. — Сам-то веришь в свою напускную святость, Мирон? Я в твою — нет. Ваня не привык размениваться на нежности; он хватает Мирона за руку, сжимает предплечье до ощутимой боли даже через ткань, и резко разворачивает его к столу. Толкает небрежно тяжёлой ладонью в плечо, разводит чужие бёдра и прижимается непозволительно близко всем телом. Позволительно, на самом деле, иначе, если бы нет — Мирон давно бы въебал. А так нет. Так усаживается на край стола, сам подаётся вперёд, обхватывает руками за шею и лезет целоваться. Дразнится, ведёт слюняво и грязно языком по чужим губам, и шелестяще смеётся. И смотрит в глаза из-под прищура так живо, ярко, дико, что у Вани по позвоночнику бегут мурашки, а на ногах волосы встают дыбом. — А ты в свою веришь, Вань? Не сказал бы, что у меня больше грехов, наравне с тобой. Хотя ты тоже носишь крест и молишься ликам святых. Фёдоров скалится, отражает улыбку Вани и без колебаний кладёт руку на его пах — этот сценарий давным давно известен обоим. Ваня знает его наизусть: Мирон рядом с ним становится до жути тактильным, отзывчивым и послушным; он берёт в шершавую ладонь член Евстигнеева, ведёт по наполовину вставшему стволу и подушечкой большого пальца давит на головку. Мажет вязкой смазкой по тонкой коже, соскальзывает к потяжелевшим яйцам и смотрит выжидательно снизу. Ваня знает, чего Мирон дожидается — и Ваня это ему даёт: подаётся бёдрами ближе, стонет негромко и закатывает глаза так, что голубая радужка скрывается за веком. Фёдоров нарочно надрачивает медленно, лениво, неплотным кольцом из пальцев, стараясь больше раззадорить, чем довести до оргазма. Евстигнеева от такого контраста накрывает только сильнее: он опирается ладонью на стол, сжимает пальцы в кулак, вздрагивает заметно для самого Мирона и утыкается носом ему в щёку. — Я же ещё даже в рот не взял, а ты уже глаза закатываешь и, кажется, дрожишь? — Если ты решил проверить сколько я продержусь — плохой вариант. — А если я вот так всё брошу и не дам тебе кончить? — Рискни. Мирон закатывает глаза, делает пару резких и скользящих движений по члену, а потом молча убирает ладонь. Ваня знал, что так будет; Мирон знает, что будет дальше — в этой игре один на один нет победителя и проигравшего. В этой игре есть только два человека со своими чертями на плечах, праведными крестами на шее и порочными мыслями. Евстигнеев как с цепи срывается, давит Мирону ладонью на грудь, заставляя опуститься ниже, и снова нехорошо скалится. Склоняется к плечу, ведёт обманчиво-нежно кончиком носа по изгибу шеи, дышит шумно на ухо и клацает громко зубами. — Как это. Святой Папа и не соблюдает целибат? — Заткнись и приступай к делу или я тебя выпорю. — Не угрожай мне, Мирон. Я напоминаю: так разговаривать ты можешь только со своими подопечными. Ваня буквально мурчит на ухо, скалит острые клыки, отстраняется немного и хитро щурится. Наспех расстёгивает пуговицы на чужой одежде, наспех снимает штаны, оставляя болтаться их на одной ноге, и выпрямляется в пояснице. Мирон опускается с локтей на спину, дёргается, когда стопка бумаг не позволяет удобно лечь, и смотрит из-под полуопущенных век. Ваня смотрит на него сверху и понимает, что Мирону всё безумно нравится. Нравится грязный секс, нравится сжигать иконы, нравится облизывать показательно распятие перед Евстигнеевым и через секунду давиться его членом. — Растягивать или сам справишься? В прошлый раз ты смешно дёргался, принимая целиком, и складочка забавная между бровями была, когда хмурился и злился на мою спешку. Ваня говорит скорее так, для проформы, чтобы отвлечь обоих от дурацкой прелюдии. Он стягивает с пальцев перчатку, постепенно открывая на тыльной стороне ладони яркий рисунок, на пальцах — «play», и Мирону этого достаточно. Он уже сам ведёт бёдрами, выдыхает громко и хватается пальцами за край стола. Знает, что завтра будут содраны лопатки даже через ткань одежды, но всё равно не сопротивляется. Все дела ведь во славу Творца делаются — так учил папа. Евстигнеев подхватывает его под колено, притягивает ближе к себе и касается двумя пальцами тугой дырки; наклоняется ниже, сплёвывает вязкую слюну на мошонку и не спеша размазывает её пальцами по чувствительной коже. У Фёдорова уже стоит, покрасневшая головка блестит от естественной смазки, а по внутренней стороне бёдер бегут мурашки. Ваня специально дразнится: опускается на колени, — благо, рост позволяет дотянуться — протягивает Мирона ещё ближе к краю за бёдра и широко облизывает член от основания до уздечки. — Сукин сын. — Ой, Святой Отец, как Вам не стыдно-то? Бога бы побоялись! Ваня звонко, но коротко смеётся, снимает наспех и вторую перчатку, открывая «hard» на фалангах, и берёт в рот чужой ствол. Пропускает в горло до половины, смачивает обильно слюной, посасывает нарочно набухшую головку и с громким причмокиванием отстраняется. Ваня знает, что Мирону этого достаточно — взять ещё раз в рот, сглотнуть, позволяя мышцам сжаться вокруг члена, и его уже будет трусить в оргазме. — А я ведь говорил, что у меня способные пальцы. — Лучше бы у тебя язык был способный не только на разговоры. Мирон бросает эту фразу невзначай, а Ваня понимает буквально: разводит ягодицы Мирона двумя руками, кусает больно за бедро и сразу же зализывает укус, проходясь кончиком языка по узкой дырке. Фёдорова в буквальном смысле пробирает дрожью, он сжимает пальцы в кулак до побелевших костяшек, выгибается в пояснице и громко стонет в голос — Ваня понимает, что в очередной раз делает всё правильно. Снова сплёвывает на нежную кожу, прикрывает глаза и старательно вылизывает; широким мазком по внутренней части бедра, толкается кончиком языка в напряжённую дырку, растягивая стенки изнутри, и понимает, что сам больше терпеть не может. Возбуждение доходит до какой-то пиковой точки: тут либо подрочить и кончить, либо уйти обиженным спать. Ваня выбирает третий вариант — нагнуть Мирона на ближайшей горизонтальной поверхности, получить в конце гневную тираду за искусанную шею и до самого утра курить на заднем дворе, с тем нездоровым хирургом. Он толкается языком как можно глубже, но медленно, стараясь причинить максимум удовольствия, хотя Мирону, кажется, и этого достаточно: он стонет на выдохах, сам ведёт бёдрами навстречу, сам старается насадиться глубже и по-любому закатывает глаза от ощущений. — Иногда мне кажется, что я люблю секс с тобой, потому что люблю тебя. У людей это ведь так работает? Евстигнеев вкидывает это слишком резко, сам не до конца осознавая смысл. Он поднимается на ноги, ловит на себе едва озадаченный взгляд Мирона и сразу же опускает веки — к чёрту все. Выгонит — хорошо, выпорет — ещё лучше, но Ваня, кажется, вправду устал молчать. Но Мирон ничего из этого не делает. Наоборот — приподнимается на локте, кусает щёку изнутри и тянется за поцелуем к Ване. И Ваня целует в противовес всему, соответствуя грязной игре: мокро, быстро, глубоко толкаясь к горячий рот языком и переплетая его с чужим. Он царапает ногтями шею Мирона, сжимает больно бедро, прижимает к себе как можно ближе, стараясь хотя бы сейчас ощутить его полностью своим. Вообще Ваня понимает, что его нервы на пределе, когда Мирон рычит в губы, обжигая горячим дыханием, отстраняется немного и пошло слизывает с своих губ вязкую слюну. Ваня хватает Фёдорова за ворот одежды, толкает грубо к стене лицом и прижимает со спины своим телом. Ване уже всё равно: он давит на спину Мирона между лопаток, заставляя нагнуться, звонко бьёт его по ягодице крупной ладонью и без предупреждения входит двумя пальцами. Сразу ускоряет темп, берёт жёстко, резко, вставляя средний и безымянный до самых костяшек, и разводит их внутри «ножницами». Ваня видит, что у Мирона уже от этого мелко дрожат колени, с члена тонкой ниткой на пол течёт смазка и пачкает ткань сутаны, стоит ей сопрокоснуться с кожей. — Давай глубже, пожалуйста. Я уже не могу. — А грехи мне отпустишь потом? Фёдоров на вопрос отвечает стоном в собственное предплечье. Рычит громко, закусывает ткань на рукаве и всячески старается удержаться на подгибающихся ногах, потому что Ваня, блять, не спешит убирать пальцы. Он немного отстраняется, вынимает их только на две фаланги, усмехается громко, чтобы Мирону было слышно, и смотрит с животным наслаждениям на растянутую дырку. Выжидает, выходит почти до конца и снова толкается в податливое горячее тело. — А теперь расслабься и не скули, договорились? Тебе понравится. Евстигнеев берёт Мирона за бедро, притягивает ближе к себе и перехватывает стоящий член свободной рукой; ему жутко неудобно, жутко тесно и жутко горячо. Ваня толкается в задницу Мирона крупной головкой, растягивает двумя пальцами сильнее, помогая себе, и сам низко стонет, когда ощущает всю тесноту и тепло внутри. Фёдоров такого явно не ожидал: он задыхается в собственных стонах, просто открывает рот, стараясь ухватить больше воздуха, и одновременно с тем насаживается глубже. И для Вани это знак: он входит членом до конца, одним плавным слитным движением, и едва не кончает от пробирающих до костей мурашек. Внутри безумно узко, он собственными подушечками пальцев чувствует мягкие стенки и венки на своём члене. Ваня всё это элементарно не может адекватно воспринимать и поэтому не медлит. Выворачивает удобнее руку, вставляет пальцы до предела и на пробу делает первый толчок. У Фёдорова перед глазами от этой хуйни мелькают звёздочки, он рычит, сводит вместе лопатки, толкается навстречу и просит больше. Будь у Вани больше терпения в данный момент — он бы поигрался, но сейчас хочется иначе. Он сразу подбирает не быстрый, но резкий и глубокий темп, наблюдает сверху, как член входит до конца и плавно выходит, оставляя внутри фаланги пальцев и чувствительную головку. Он дышит через приоткрытые губы, рычит на пот, стекающий по вискам, на мокрые светлые волосы, липнущие ко лбу, на херовое освещение в комнате. Со стены падает деревянное распятие, отлетает почти к середине комнаты с постукивающим звуком и Евстигнеев снова опасно скалится — забавно, что это произошло именно сейчас. — Кончи в меня, давай же, блять, давай. Мирон едва ли не срывается на крик и Ваня понимает, что сам на пределе. Он вынимает пальцы, перехватывает Мирона ладонями за бёдра и меняет темп: входит резко с пошлыми шлепками яиц о ягодицы, задерживается на несколько секунд, ощущая, как Мирон сжимается, и медленно выходит. Фёдорову хватает несколько глубоких толчков и он кончает с громким протяжным стоном в собственную ладонь; Евстигнеев наоборот зажимает его между своим телом и стеной, подхватывает рукой под колено и проникает последними толчками под другим углом. Его пробирает крупной дрожью, когда он кончает в Мирона, по ногам от бёдер к поджимающимся пальцам проходит приятная судорога, а в голове резко становится светлее. Ваня сбавляет темп, но мягко движется по сперме, собирает вязкие капли пальцами и снова толкается ими в растянутую дырку. Фёдоров дрожит, держится на ногах, пока Ваня всё-таки не выходит из его тела, паршиво улыбаясь. — Мне кажется, ты нагрешил. Готов покаяться? Фёдоров опирается спиной о стену, склоняет голову к плечу, слизывает показательно с пальцев свою сперму и тяжело дышит пару минут. Переводит взгляд с Вани на упавший крест, поправляет на себе вещи, чтобы не перецепиться через собственные штаны, и идёт в сторону двери. Берёт с пола это чёртово распятие, поправляет на шее белый воротник, чтобы выглядеть более презентабельно, и коротко кивает Ване. А Ваня понимает без слов: в буквальном смысле падает на колени, складывает руки в молитвенной жесте и прикрывает глаза. — Я согрешил, Святой Отец. — Думай о своих грехах, дитя божье. Думай о том, что тебя беспокоит, и молись, чтобы тебя услышали. Мирон говорит ровным, низким голосом, перекрещивает Ваню рукой с распятием и про себя читает молитву. Спустя минуту Ваня открывает глаза, смотрит наигранно-чисто и закусывает изнутри щёку. Мирон протягивает ему крест, едва сдерживает гадкую улыбку, и снова коротко кивает. — Целуй и кайся. Бог тебя не услышал. Ваня не отвечает. Ваня снова скалится, перехватывает руку Мирона за запястье, подаётся вперёд и касается шершавыми губами тёмного дерева. Прижимается на несколько секунд, прикрывает глаза и кончиком облизывает Вифлеемскую звезду над головой Иисуса; смеётся тихо, смотрит снизу на Фёдорова и снова проходится широким мазком языка по горьковатому дереву, по распятому телу Христа, и отстраняется, гордо вскидывая подбородок. Мирон в Бога не верит, а вот Ваня — наоборот. И только перед ним он становится на колени.