Поездам осталось ждать Всего лишь несколько минут, До двенадцати досчитать И, расслабившись, уснуть. А потом на юг прорваться Через сотни миль пути, И на веки там остаться Непрощенными уйти
***
Игорь без ебанного понятия, зачем он это гуглит. На телефоне уже десяток-другой открытых вкладок, пока вагон поезда мерно качается под раскатистое «чу-чух». Вай-фай в такой глуши, даже в фирменном поезде, хоть и ловится, но стабильно отрубается каждые четыре минуты. Он засекал. Первыми же десятью ссылками ему выпадают «Самые странные брачные ритуалы», и он, читая про то, как банановые слизни-гермафродиты отгрызают себе половые органы, чтобы превратиться в самочек, действительно хочет отгрызть что-нибудь и себе. Пальцы, например. А потом локтями выдавить глаза. Чтобы не листать и не видеть. Эта информация из разряда «нахуй не нужно сейчас и не пригодится никогда», но он упорно сидит и читает в кромешной темноте. Напрягая глаза до ломящей боли в самой сердцевине глазных яблок. Через липкую столешницу, на которую Фадеев пролил свой усовершенствованный вискарем кофе три-в-одном, тяжело сопит Стас. Раньше одеяла в поездах были колючие, шерстяные, жгучие, как крапива, но в этом лежат милые бежевые пледики. Мягкие и пушистые, словно котята, и вместе с их появлением пропала та самая железнодорожная романтика. С плацкартными вагонами, накрахмаленными жесткими простынями и гранеными стаканами в посеребренных подстаканниках. За огромным квадратным окном чернеющая пустота российской глубинки. Голые черные ветки лесополосы, резко, как неумелая склейка, сменяются голым полем. Где-то вдалеке мерцающими рыжевато-грязными огоньками светится провинциальный город с неизвестным Игорю названием. Размеренное дыхание Стаса сбивается на секунду. Он что-то бурчит невнятно, причмокивает тонкими губами и натягивает бежевый пледик на худое плечо, укутываясь и снова сопя в том же ритме. Вдох. Игорь пытается дышать с ним в унисон, но все равно выдыхает раньше, чувствуя, как прокуренные легкие распирает изнутри. Выдох. Экран смартфона, оставленного без внимания, гаснет под его пальцами, лишая купе единственного источника света. Вдох. В этом поле нет фонарей, от слова «вообще». Ни одного, даже самого жалкого фонарика. Только бетонные серые столбы, отмеряющие бесконечное пространство в темноте, и соединяющие их, словно жилы, гудящие черные провода. Стас больше не дергается, а Фадеев, как назло, не храпит, и Лаврову даже не на кого свалить вину за свою бессонную ночь. Все статьи, как одна, сводятся к нескольким главным пунктам. Брачные танцы. С танцами у Игоря беда. И не просто беда, а пиздец какая беда. У Конченкова и того хуже, если вывести его в центр танцпола и заставить танцевать под произвольную музыку, то даже в болтании какашки в проруби будет больше грации и ритма. Поэтому Лавров просто игнорирует все, что так или иначе связано с дрыганьем конечностей, ведь это, изначально, по задумке, мимо. Он на повторе трижды смотрит видео с брачными танцами шалфейного тетерева, давя ехидную ухмылку, которую все равно никто не увидит, но как-то несолидно все-таки. Когда-то, в лохматых нулевых, когда они только-только познакомились, он танцевал драм-энд-бейс, но лишь потому, что там нужно было двигать исключительно ногами. Получалось у него отвратительно, в стиле «два притопа, три прихлопа». Когда-то, когда летние дни казались бесконечно длинными и жаркими, и вся Самара будто-то желтела и выцветала в солнечном свете. А, может быть, пожелтели и выцвели его воспоминания почти десятилетней давности, как пачка фотокарточек довоенных лет у его бабушки за сервизом. Октябрьский ветер, сопротивляясь разрезающему его поезду, задувает под окно, пробегая холодком по шее, и он, отложив телефон, поднимается, чтобы накрыть Конченкова вторым пледом. Ему все равно не нужно, а этот глист и замерзнуть может. Разболеться и хрипеть до самого конца тура. Звуки. Наушники по ночному купе искать долго и муторно, поэтому он никогда не узнает, как должны звучать настоящие брачные песни альбатросов, но там есть про стрекотания сверчков, а этот звук он может воспроизвести в своей голове и по памяти. Стас постоянно пытается «басить», но выходит просто гнусаво. Его голос то и дело срывается на октаву-другую выше, особенно, если он пытается не засмеяться прямо посреди слова. У Игоря желудок сжимается в комочек, когда Конченков зовет его по имени. Тянет с произношением в нос букву «И», а потом быстро выплевывывает «горь», будто бы отталкиваясь от нее и тушуясь, что уделил ей так много внимания. И смотрит хитро, блестя своими черными глазищами. А еще он умеет хихикать, уходя в задушенный хохот, и хватается за свой плоский живот обеими руками, откидываясь на диване и пиная бедро лежащего рядом Лаврова узкими пятками, пока мужчине не надоест, и он не перехватит холодные ступни своими горячими сухими ладонями, сжимая и проходясь большими пальцами вокруг выпирающих косточек на лодыжках. И тогда Стас замирает в беспокойном ожидании, и смотрит наивно, будто ребенок в новогоднюю ночь на переодевшегося в Деда Мороза дядю-соседа. Он ждет и знает, но все равно издает этот странный писк, раз за разом, когда Игорь резко тянет его на себя и подминает под весом своего тела, чтобы уткнуться кончиком носа под острый худой подбородок. Запахи. Одежда Конченкова вся насквозь душно пропахла ананасовой жижей для вейпа, его татуированные пальцы пахнут табаком и антибактериальным гелем, а сам он, вот в этом местечке, где подбородок переходит в шею, над кадыком, пахнет горькой, высушенной до хруста, апельсиновой кожурой. И этот сладковато-горький запах остается на кончике языка Игоря, как рюмка трипл-сека, выпитая залпом. Весь Стас состоит из сплошных углов и костей, выпирающие ребра, острые локти и колени, пальцы, путающиеся по самые костяшки в крупной вязке свитера Лаврова. Он задумчиво пялится в картинку с жирафами, ускакав в своих мыслях куда-то далеко от их брачных игрищ с запахами испражнений, и даже не замечает, что сопение на соседней койке прекратилось. — И-и-игорь, — полушепотом тянет Стас, неловко приподнимая только туловище, упираясь в тонкий матрас на вытянутой руке. У него на щеке едва заметно краснеет треугольный отпечаток угла подушки, и мужчине почему-то хочется смеяться, — Ты чего не спишь? — Ты знал, что пингвины дарят друг другу гальку? — вопросом на вопрос отвечает Лавров, поворачиваясь к столешнице и спуская босые ноги на ледяной пол. Конченков вздыхает и тоже усаживается по-турецки, тихонько бурча что-то себе под нос, и смотрит в ответ, внимательно, будто действительно собирается слушать весь этот бред. — А самцы рыбок, которые как Немо, — продолжает вещать увлеченно Игорь, — Во время отсутствия самок, начинают вести себя, как они. Парень устраивает локти на столе, и Лавров неосознанно зеркалит его движения, накрывая узкую ладонь своей, и поражаясь, в очередной раз, насколько кулачок Стаса меньше. — И зачем тебе вся эта информация? — интересуется Конченков, переплетая свои пальцы с пальцами Игоря и морщась, — И почему столешница липкая? — Фадеев, — пожимает плечом мужчина, ухмыляясь, когда слышит шипящее «вот пидор». Дима, будто бы почувствовав, что говорят о нем, громко всхрапывает на верхней полке, заставляя их задушенно давиться смешками. Ладонь у него в руке прохладная и мягкая, поле за огромным квадратным окном их купе вновь внезапно сменяется непробиваемой черной стеной лесополосы. А Стас, подперев тяжелеющую голову, клюет носом, засыпая прямо сидя. Лавров так и не отвечает, зачем ему информация о брачных играх в животном мире. Потому что он сам без понятия.***
Таксофоны километры Отмеряют без труда, Освещенные проспекты Путь укажут в никуда Animal ДжаZ - Таксофоны