Мечта

Столетиями Эхмее казалось, что самое дорогое для него — путь вперед. Желание, гарантирующее освобождение для его народа, и его личное в том числе. Ничего для него никогда не было столь всепоглощающе и ценно даже в пору, когда он был облачен плотью. Те времена теперь остались на самых дальних задворках памяти, мутные, как встревоженная морская вода. Другие, далекие от теперешней цели мечты, что Эхмея лелеял в ту пору — недолговечную, словно короткий сон, медленно опустились на дно его бытия — ну словно та самая взвесь из минералов и органики, медленно оседающа, недоя в свое исходное положение. И вода устремлений давно казалась предельно прозрачной: его народ обязан вернуть свое — Адаманта, который по праву принадлежит им и обязан работать на их благо. Больше ему ничего не нужно. Больше ему ничего не хочется. Теперь, как никогда сильно приблизившись к исполнению желаний, Эхмея ловил себя на мысли — иногда он не знает, чего же точно желает. Исчезнуть ли навсегда из этого мира, который он так и не смог расписать глубокими и яркими цветами? Или как можно дольше остаться в нем, имея возможность видеть перед глазами настоящую, живую красоту? Любоваться ей, осторожно касаться ее, оберегать... «О чем я теперь мечтаю?» — думал Эхмея, осторожно взвешивая на специальных весах почти невесомую пыль, отливающую земными восходами и закатами. Именно она сулила надежду исправить ошибки прошлого, завоевав тем самым еще больше расположения Фосфофиллит. Исполнение обязательств приближало Эхмею к долгожданной, превратившейся в манию цели, приближало к мечте, но он вовсе не был рад. Напротив, он был сосредоточен и печален. Перед ним стояли и другие, невидимые весы, на которых в мыслях он сопоставлял себя и тех, кто ему доверился, кто жил рядом с ним на Луне вот уже так много времени. И упрямое, тяжелое чувство, требующее впервые за эту вечность получить от жизни что-то для одного себя, ворочалось где-то внутри. Но смел ли он? Любовь оказалась тяжелее бремени власти. Несвоевременная и странная, она походила не на временное помутнение — на бурю, при которой море из синего на много дней становилось серым. Как та, при которой погибло большинство из лунян, при которой поломался и Адамант, видимо, после нее и обнаруживший первого из самоцветов. Мог ли сейчас Эхмея винить Адаманта за то, что тот отдал предпочтение существу, в котором было что-то настолько чарующее, что можно было сойти с ума, забыв о долге? Ведь он сам сейчас почти сломался, ведь он сам сейчас думает — как хорошо бы было забыть о долге хоть на день... И как хорошо было бы затянуть — несмотря на все страдания его народа, несмотря на его мольбы и надежды — восстановление того, что они развеяли по Луне. Поступи он подобным образом — и станет в точности как Адамант. И на кого они тогда смогут положиться? Долго ли Фосфофиллит будет терпеливо ждать от него успехов? Растягивая время, проведенное рядом с ней, он предаст всех, кого знает. Способен ли Эхмея на это? Но он уже оказался способен обмануть Фосфофиллит, умолчав, что ее прежняя голова, такого яркого цвета, не развеяна по Луне пылью, слишком хрупкой, не способной быть собранной воедино всеми известными технологиями. Что она до сих пор цела, и она же теперь является прекрасным, разумным камнем, который может потянуть за собой на дно бытия их отношения. Лишить Эхмею и старой мечты, и новой, он же все равно не сможет объяснить, почему не вернул голову, когда представлялась возможность, либо просто не уничтожил. Кто бы понял его, уцепившегося за призрачную вероятность, что обладательница однажды явится за ней. Ведь когда Эхмея говорил, что все до одного самоцветы отказались общаться с ним — он тоже лгал. — Луняне ужасны, — слабо шепнула ему голова Фосфофиллит, — но ты не кажешься совсем уж плохим. Я хотела поговорить с тобой, только не помню, о чем. Я хотела спросить, но не помню что... Подожди, и однажды мы... Ты слышал предания морского народа? Вдруг ты — моя душа? А затем она улыбнулась, совершенно не способная полностью восстановить память и эмоции. Так, что у Эхмеи еще тогда стала зарождаться новая мечта — однажды провести полноценную, неспешную беседу, тут, у него, под звездами. Искреннее поделиться всеми накопленными знаниями, вернуть все, что забрал. Только чтобы послушать, ну почему же он не так уж плох. Он — чудовищный враг, принесший тех, кто был гораздо интереснее людей, в жертву их эгоизму. Совсем как некогда люди, застрявшие на Луне, однажды принесли ему в жертву весь мир. Он слышал предания, но никогда не задумывался о них. Эхмея был своей собственной душой, он знал это, помнил еще, как жаряще касались лучи солнца его лица, облаченного уязвимой и настоящей кожей. Помнил, как выглядели и твердые листья растений, чье имя сейчас он носил — одни из последних, что росли на скудном, крошечном островке. И пластиково-железный запах военной базы, и тогдашнюю цель, не имеющую ничего общего с мечтой — направленную только на разрушение. Но в тоже время, стоило ей сказать эти слова, как он почувствовал связь. Странная радость захлестнула его, стоило только взглянуть на мятно-зеленые переливы минерала, а вместе с ним — и бесконечное удовлетворение, которого он никогда за собой не помнил. Но это было ровно до того момента, как ему сознались, что принимают... Разве у живого существа может быть что-то ближе, чем душа? Они беседовали много раз, и Эхмее казалось, что у него появилось собственное дитя, едва только учащееся говорить. Среди его повседневности, где любовные утехи целую вечность уже не давали им, живым мертвецам, возможности породить ребенка, это ощущение было довольно неожиданным. Но дитя оказалось упрямо — однажды оно попросту забыло, что больше не способно к передвижению, и просто упало с надежной вроде бы подставки у постели Эхмеи, разлетевшись части. Это было как раз перед появлением на Луне нынешней Фосфофиллит, четко знающей, о чем говорить, взрослой, в отличие от своей утерянной части, которую Эхмея так и не починил, способной быть равной. А лживый, запутавшийся в себе Эхмея оказался ее недостоин. Душа, недостойная такой твердой, несмотря на свою хрупкость, кости. Такой опоры. «А что, если предоставить ей решить самой?» — изнуренно подумал Эхмея, вдруг понимая, что это и есть его мечта — иметь опору. Иметь кого-то, кто способен распорядиться им мудрее и лучше. Я верну ей голову. Пусть тогда сама распоряжается — какой желает быть. Пусть тогда скажет — оставаться мне рядом или уходить. Эхмее почудилось, что с этим нелегко давшимся, выстраданным решением его жизнь сделалась ярко-зеленой, спокойной гаванью. На ее поверхности вновь заиграло солнце.