Мне бы тебя на холодных простынях. Мне бы твой смех, твои губы, твоё тело. Мне бы твой сорванный голос и тихое «ближе». Мне бы тепло твоих рук и чёрные, бездонные глаза. Мне бы одну ночь, один день и целую вечность рядом с тобой.
— Красиво. Хосок сначала слышит тихий, вкрадчивый голос с низкой хрипотцой, а затем чувствует чужие ладони, что массируют его плечи. Чангюн наклоняется, вчитываясь в короткие строчки ещё раз. Его острый подбородок касается головы Хосока, находит своё место на чёрных, как смоль, волосах. И старший льнёт к прикосновениям шатена, откидывает голову, смотрит в его глаза и сам не знает, чего ждёт. Чангюн улыбается, возможно, смущается пристального взгляда и отходит назад, отворачивается к шкафу. Подхватывает подол кофты и тянет её наверх, оголяя слегка загоревшую кожу. Хосок не смотрит, даже боится подумать о том, что будет с ним, с его разумом и сердцем, если обернётся. Он сошёл с ума, съехал со своих неустойчивых катушек, и прямо сейчас прижимает вспотевшую ладонь к груди, стараясь удержать тихий вздох. Жить с Чангюном в одном номере — убийственно. Видеть его обнажённое тело и не иметь возможности прикоснуться — ещё более смертельно. — Идёшь спать? — шепотом спрашивает Им, боясь нарушить атмосферу творчества, что образовалось вокруг Хосока. — Ещё несколько минут. Ли нужно несколько минут, чтобы Чангюн уснул. Потом он сможет, как и каждую ночь до этого, на цыпочках подойти к кровати, заправить выбившуюся прядь за ухо парня, посмотреть на то, как приоткрыты его губы во время сна. Им сопит, иногда говорит во сне, ворочается и причитает. Всё это Хосок знает наизусть, всё это хочет описать в своей песне, в деталях, вместе со всеми чувствами, что испытывает в этот момент. Он влюбился в Чангюна так внезапно, как появляется первый снег по зиме. Понял одну вещь: всё вокруг теряет смысл без младшего. Их музыка теряет смысл, да и весь мир Хосока тоже. Из этих сетей не сбежать, да и Ли запутался в них, кажется, окончательно. И он не хочет избегать этого. Не хочет убеждать себя, что всё в этой жизни мятежное. Хосок оставляет все свои мысли на бумаге, прячет в грубом блокноте, с первой до последней страницы исписанном его внутренними переживаниями. Перечитывая тексты, он понимает ещё одну вещь: осознание не приходит со временем. Оно сваливается на тебя, пытается утопить, накрыть с головой. Ли накрыло несколько месяцев назад. Кажется, Хосок слышит сопение. Но ночник на тумбе всё ещё включён. Брюнет поднимается, выключает лампу на письменном столе и, устало вздохнув, бредёт к кровати, попутно стягивая домашнюю футболку. В Лос-Анджелесе жарко, как для конца осени, или это потому, что руки Чангюна ещё несколько минут назад массировали плечи старшего? Ли приседает напротив его кровати так близко, что чувствует размеренное дыхание на своем лице. Ресницы шатена подрагивают, а на глаза опять спадает непослушная прядь. Хосок нежно улыбается, склоняет голову набок и думает, заслуживает ли он такого человека. Заслуживает ли его общества или хотя бы права быть влюбленным в него. Пальцы старшего аккуратно тянутся к лицу Гюна, подхватывают прядь и заправляют её за ухо уже привычным движением. Им рвано выдыхает во сне, заставляя Хосока остановиться, отпрянуть и быстро, почти бесшумно запрыгнуть в свою кровать. Он накрывается одеялом почти с головой, как ребёнок, что прячется от выдуманных монстров. Сердце брюнета выпрыгивает из груди, он кое-как пытается выровнять дыхание и знает наверняка, что сна ему сегодня не видать. Рука Хосока тянется к ночнику, но останавливается на полпути. Потому что бледно-желтый свет играет на лице Чангюна, подчеркивает острую линию челюсти, приоткрытые губы аккуратной формы и ровный нос. Ли задерживается в таком положении, а затем решает полежать на боку, хоть и спит на спине. Он оставляет ночник включённым, а свои глаза лишь едва приоткрытыми, чтобы не терять лица Гюна из виду. Он опять ворочается. Ворчит и переворачивается на спину, забавно сложив руки на груди. Хосок улыбается про себя, всматривается в идеальную линию профиля младшего, а затем крепко сжимает глаза, пытаясь сделать вид, что спит. Потому что Чангюн делает обратное. Он смотрит в потолок, будто не спал до этого вовсе, прикладывает руку к щеке, а затем поворачивает голову к брюнету, что полностью проваливает свой план, резко открывая глаза. — Хён? — хрипит шатен. — Что? — О ком все твои тексты? Хосоку кажется, что он вот-вот задохнётся. Ему нужна помощь, чтобы хоть что-то ответить. Все слова, чувства и эмоции мечутся внутри, но снаружи он сохраняет спокойное, не выдающее его лицо. Прочищает горло и тихо отвечает: — Ни о ком конкретном, просто слова. Чангюн кивает, а затем опять отворачивает голову, опять смотрит в потолок, будто что-то обдумывает. Хосок не знает, должен ли ждать ответа, должен ли сам сказать что-то. Он шепчет тихое, едва уловимое «Спокойной ночи» и поворачивается к кровати младшего спиной. Так будет лучше. Возможно, он сможет заснуть. Но Чангюн не отвечает. Он лежит ещё некоторое время, и Хосок даже знает, что он не спит. Потому что спит шатен только на боку. Чаще на правом. Никогда на спине, и только когда болен — на животе. Кровать младшего слегка поскрипывает лишь через несколько минут. Хосок хочет облегченно выдохнуть с мыслью, что он переворачивается на бок, чтобы заснуть. Но матрас старшего прогибается под весом чужого тела, а лицо Чангюна застывает над головой брюнета так близко, что губы едва не касаются уха. Все мышцы Хосока напрягаются, язык прилипает к нёбу, а глаза зажмуриваются в ожидании. И не передать, как неожиданно обрывается что-то внутри, когда шатен тихо, хрипло спрашивает: — Я лягу здесь, хорошо? Над тобой кондиционер. И правда, воздух в комнате тяжелый, вставать, чтобы открыть окна, лень, а прохладный ветерок обдувает лишь кровать Хосока. Конечно, старший кивает, задерживает дыхание и ждёт всего, что произойдёт дальше. А Чангюн просто ложится рядом, забирается под тонкую простыню, которой укрыты ноги Хосока и громко вздыхает, обдавая заднюю часть шеи старшего теплым дыханием. Жить с шатеном действительно убийственно. И сейчас Ли понимает это, как и некоторые вещи чуть раньше. Он закончит это, больше никогда не поселится с Чангюном в один номер, тем самым спасая хотя бы свою жизнь. Потому что то, с каким ритмом бьется его сердце прямо сейчас, — смертельно опасно. — Холодно, — слышится за спиной, и Хосок уже знает, что через секунду тепло тела младшего исчезнет, он убежит назад в свою кровать, даря брюнету ещё один день жизни. Но, кажется, Чангюн планирует оборвать эту самую жизнь прямо сейчас, потому что льнёт к старшему, прижимается своей обнажённой грудью к его спине. Маленький врунишка, его кожа горячая, даже обжигающая, и Хосоку, кажется, светят ожоги третьей степени. Рука шатена обвивает талию Ли, тянется к чужой ладони. Брюнет, словно на войне, боится расслабиться, не осмеливается повернуться, лишь бы не прервать это, лишь бы не порвать маленькую, почти незаметную нить, что начинает натягиваться между парнями. Он громко, короткими рывками выдыхает и набирается решимости переплести их пальцы. Сжимает маленькую ладонь в своей руке, подносит её ближе к своей груди и надеется, что Чангюн чувствует, с каким бешеным ритмом бьется сердце старшего. Надеется, что у шатена хватит совести либо прекратить это, либо продолжить. Но есть ли шанс отступить назад, свалить всё происходящее на полуночную дрему — никто из парней не знает. — Ты знаешь... — шепчет Чангюн, а затем оставляет влажное прикосновение губ на плече брюнета, что второй чувствует сильнее, чем удар тока. — Меня всякий раз бросает в жар посреди ночи от твоего взгляда. Хосок задыхается и сплетает свои пальцы с чужими ещё крепче. Не знает, что сказать в своё оправдание, поэтому молчит. Покорно принимает ещё одно прикосновение губ за ухом, а затем слушает, наслаждаясь сладким баритоном, следующую фразу: — Я не сплю из-за тебя уже которую ночь. Хосоку жаль, но он не исправится. Не перестанет любоваться лицом младшего и, возможно, никогда не признается в этом вслух. Будет молчать до последнего, а затем повторять своё маленькое преступление каждую новую ночь, что им доведётся провести в одной комнате. В мечтах Ли — в одной кровати. — Я думал, для тебя это что-то значит, — ещё тише, ниже и нерешительнее говорит младший. Конечно, значит. Для Хосока это целая отдельная Вселенная, где вместо планет — изысканные черты лица, а вместо звёзд — каждая из множества родинок, пятнышек на идеальной коже. Конечно, это значит для старшего целый мир, но и о такой мелочи он ни за что не скажет. — А теперь ты говоришь, что твои песни не для меня. И об этом Хосок не скажет, потому что его песни принадлежат блокноту, последняя страница которого исписана именем младшего самым мелким, самым неразборчивым почерком. В этих песнях всё, чего Ли не может сказать, и всё это для Чангюна. С первой до последней строчки. Рука Хосока предательски ослабляет хватку, и ладонь шатена выскальзывает так же быстро, как пропадает тепло его тела, что мгновение назад прижималось к спине брюнета в поисках тепла, ласки, отдачи. Старший струсил, как запуганный подросток, упустил свой шанс и прикусил язык, теперь, возможно, навсегда. Он зажмуривает глаза, что непроизвольно становятся более влажными, прижимает уже свою руку к груди и думает, не потерял ли он всё в один миг. К счастью, Чангюн не даёт ему шанса для хоть одной здравой мысли. Он переворачивает Хосока на спину, прикладывая всех усилий, седлает его бедра и кладет руки на грудь, опираясь. Наклоняется запредельно близко, всматриваясь в чужие глаза, ища там ответа. В голове Ли лишь навязчивое «поверить не могу, что он делает это», ведь напротив — Чангюн, его вечно ворчащий, иногда до жути раздражающий, но от того не менее любимый макнэ. Он так отчаянно льнёт к старшему, тёплое дыхание щекочет губы Хосока, и он думает, что это последняя его ночь. Умереть от долгожданного поцелуя — вот, о чём может мечтать брюнет, и он сам не знает, откуда в нём столько смелости, но прикрывает глаза и приподнимает голову, простираясь к губам младшего. Но Чангюн не спешит. Он, видимо, умнее, хоть и младше. Парень трется носом об кончик носа Ли и тихо, более смело, говорит: — Что у тебя внутри? — шатен открывает глаза, наблюдает за реакцией Хосока, даже за его приоткрытыми губами, что всё ещё ждут поцелуя. — Расскажи мне. — Ты не уйдёшь? Ли наконец подаёт голос. Он сломленный, хрипловатый и несмелый, как и прикосновения рук старшего, что изучают мягкие, оголенные бока шатена. Большие пальцы оглаживают резинку боксёров, и там, где должно быть жарко, становится обжигающе. Хосок такой глупый, несдержанный и влюблённый. — Никогда, — отвечает Чангюн, даря старшему ещё одно, переполнено нежностью прикосновение носа к носу. — Всё, что я пишу, — для тебя, — говорит Хосок, с присущей ему искренностью смотря в темные глаза напротив. — Как долго? — Несколько месяцев, — шепчет Ли в ответ, но затем добавляет, слегка осмелев. — Но, наверное, с самого начала. Да, с первого дня, с первого взгляда, возможно, с первой улыбки. Но тогда Хосок был чуть более навязчивый, амбициозный и характерный. Он не замечал за собой навязчивых мыслей, потребности быть рядом, прикасаться, говорить. Просто молчать и дышать одним воздухом. Теперь он, кажется, постарел. Стал придираться к мелочам и корить себя за каждую глупость. Чангюн прикусывает нижнюю губу. Так не кстати, так не вовремя. Хосок срывается, будто падает на колени перед младшим, а на самом деле просто обхватывает ладонями лицо шатена, впиваясь в его уста таким желанным поцелуем. Подхватывает чужие губы, ласкает своими, чуть более пухлыми и горячими, а затем без спросу, без разрешения, а лишь от навязчивого желания, проникает языком внутрь рта Гюна. Обводит ряд ровных зубов, сплетается с чужим и получает отдачи сполна. Получает чужие руки, хватающиеся за его шею, как за спасательный круг, а затем тонкие пальцы вплетаются в его волосы, оттягивают черные пряди. Чангюн стонет в поцелуй, так низко, как присуще только ему, и Хосок от вибрации с ума готов сойти, с катушек слететь к черту, лишь бы почувствовать её снова. Они отстраняются нехотя, судорожно переводя дыхание, без возможности оторвать руки от тел, и дышать в губы друг друга. Открывают глаза медленно, будто в неверии, что только что произошло необратимое. Поцелуй не свалить на полуночную дрему, как и запретное желание, что давно завязало узлы внизу живота у обоих. Брови Чангюна сводятся к переносице, руки опять ищут опоры на груди старшего, и он, может быть, пытается сдержаться, но не может. Начинает медленно, будто дразня обоих, тереться своей промежностью о напряженный орган Хосока, скрытый под тканью домашних штанов. На лице шатена отрицание вперемешку с непреодолимым желанием, и старший не стыдится вслух простонать от такого желанного вида. Он тянет Чангюна на себя, опять впивается в его измученные губы влажным поцелуем, только теперь зализывает каждый предыдущий укус, медлит, будто издевается. А ещё двигает бедрами в ответ, толкаясь вверх. Оба краснеют, как подростки, не знают, как дальше поступить. Довести всё до конца или отпрянуть друг от друга, разбежаться по разным комнатам и залить желание холодной, ледяной водой. — Я люблю тебя, — шепчет Хосок, когда его губы освобождаются от терзания чужих, но лбы парней всё ещё прикасаются, а бедра начинают двигаться смелее. — Хорошо? — Ты спрашиваешь разрешения? — Чангюн издает приглушенный смешок, что жарким вздохом отдается на губах Ли, но затем губы самого шатена вытягиваются в соблазнительной «о», когда движения становятся усерднее. — Т-тогда и я спрошу. Хосок замедляется, буквально слышит, как стекают капли пота шатена на лицо старшего, смешиваются с его собственным. Их бельё почти насквозь промокло от естественной смазки, и трение уже кажется болезненным, а не приносящим удовольствие. Брюнет ждёт следующих слов младшего, будто собственного приговора. — Я буду сильнее влюбляться в тебя с каждым днём и с каждым твоим текстом, хорошо? Хосок смотрит в неверии, пытается найти подвох, нотки шутки, но Чангюн улыбается со всей нежностью, которую может уложить в один лишь взгляд, а затем вновь припадает к пухлым губам поцелуем, на сей раз медленным, тягучим, словно карамель, донельзя успокаивающим. Движения бёдер младшего становятся всё усерднее, и он набирается смелости приспустить штаны Хосока, как и свои влажные, вероятно, испорченные боксеры. Их горячие, перевозбужденные члены прикасаются, делясь естественной смазкой, и парней переполняют эмоции, что находят своё выражение в громких стонах, которые, к счастью, утопают в глубоких поцелуях. Руки Ли спускаются по влажной от пота спине к бедрам младшего, подцепляют резинку трусов и забираются под мягкую ткань. Сжимают мягкие половинки, ненавязчиво раздвигая их в стороны, пока слух самого Хосока ласкают всё более несдержанные стоны, более громкие, низкие и хриплые одновременно. Их захлёстывает одновременно, с головой и без остатка. Ли не решается закрыть глаза, с протяжным стоном изливаясь на собственный живот, не в силах оторвать взгляда от того, как вытягивается лицо Чангюна, как его губы блаженно открываются. Младший зажмуривается, хватаясь за плечи Хосока, царапая бледную кожу и покрывая белесыми каплями тело брюнета. Шатен падает на влажную грудь, пачкается об капли спермы, когда невесомость куда-то пропадает, внизу живота становится невыносимо тяжело, а тело будто проваливается в дрему. Он измотан, как и Хосок, что способен лишь гулко выдохнуть, а затем улыбнуться самому себе, запуская нежные пальцы в чужие волосы, прочесывая их и убаюкивая своего любимого человека. Того, для кого каждая песня в его блокноте. Того, для кого все его чувства, о которых теперь, наверное, можно говорить вслух.Мне бы одни простыни на двоих. И всё на двоих — каждый день, каждую ночь и целую вечность.