Плохая хорошая девочка

1 Зосенька, сколько себя помнила, всегда была хорошей девочкой. Самое главное воспоминание из детства: мама укутала Зосю в старый шерстяной платок, накрыла полами пальто, прижала к груди так плотно, что не вздохнуть, и бежит по улице. Зося слышит, как под жарким мягким боком колотится мамино сердце, ей душно и нечем дышать, но мама цепко держит её и, задыхаясь, шепчет где-то поверх головы: «Зосенька, квяточек мой, хорошая девочка, тишей, тишей». Потом снаружи бахает несколько раз — будто соседский мальчишка (Шмулик-негодник-иди-сюда-чтоб-тебя-разорвало) стреляет из самодельного пугача, собираясь на охоту за воробьями. Только тогда маленькая Зося плакала, жалея беззащитных птичек и злясь на Шмулика. Плакала, но не боялась. А сейчас снаружи кто-то кричит — страшно, громко, хрипло. Мама больно вдавливает пальцы в Зосины плечики и начинает взахлёб молиться. Зосе не хочется больше быть хорошей девочкой, ей тоже хочется кричать, но рот мгновенно забивается платочными шерстинками, а колючая ткань маминого платья противно липнет к мокрым от слёз щекам. Больше всего Зося боится, что мама упадёт. Как упал во дворе папа, когда кто-то из толпы попал в него большим камнем. Перед этим Зосю обули в выходные ботиночки и отвели наверх, строго наказав не подходить к окнам, но она всё равно видела через занавеску детской. А потом в комнату ворвалась перепуганная мама, схватила Зосю и через чёрный ход выбежала на улицу. «Хорошо, что я худенькая, — думает Зося, жалея маму. — Ей легче меня нести. Вот закончится всё, и я ей скажу, чтобы совсем-совсем меня не кормила». Но как только крики затихают, мама выпускает Зосю из рук. В подворотне темно и по-апрельски сыро. — Не могу больше, донечка. Ножками пойдёшь. Сама. — У мамы красное лицо, она, держась за бок, привалилась к стене какого-то дома. — А папа? — спрашивает Зося. — Папа потом. Позже. А сейчас мы покатаемся на паровозике. Только сначала опять побежим. Ты же сможешь бежать быстро-быстро? Зося кивает. Мама гладит её по голове и впервые выдаёт странную фразу: — Хорошо, что ты похожа на меня. *** Позже эта фраза всплывает ещё раз, когда они сидят на жёстких деревянных сиденьях едущего поезда. Зосе ужасно хочется спать. Но мама тормошит её, повторяя: Яблоновская. Так теперь будут звать Зосю. Мама надевает ей на шею медальончик с Божьей Матерью, держащей на руках младенца. С обратной стороны на серебре выгравированы три крохотные башенки, увенчанные пучком длинных перьев. В свете тусклого вагонного фонаря Зося сонно рассматривает картинку. — Как тебя звать? — строго спрашивает мама. — Зося. — А полное имя? — Зося Хаимо… — по привычке начинает Зося, но мама, любящая и нежная мама, вдруг больно щиплет её за предплечье, и она осекается. — Зося Яблоновская. — Так-то. Будь хорошей девочкой, — назидательно кивает мама. Она теперь не такая испуганная как несколько часов назад. Словно поезд, устремляясь в глухую весеннюю ночь, оставил позади не только папу, но и всех тех людей, которые кричали на улицах. Зося смотрит на мамины ладони — такие белые с тонкими изящными пальцами, — и не может поверить, что хрупкая мама могла так долго бежать с нею на руках. Серебряная Богоматерь смотрит на Зосю с грустной улыбкой всех матерей мира. «Только бы папа приехал, — думает Зося, проваливаясь в глубокий сон. — А я буду хорошей девочкой, обещаю». 2 — Я буду хорошей девочкой, — шепчет молодая женщина, мечась в бреду на старом соломенном тюфяке, брошенном в угол повозки. — Будешь, чтоб я так жил, как ты будешь, — приговаривает Биньямин Киселевич, бывший хороший мальчик, скрипач и гордость мамы Бенечка Кислица, а ныне известный в узких кругах артист Буба Касторский. Три дня назад он опасной бритвой обрил женщину налысо, белокурые пряди сжёг, а чёрное платье с кружевной шалью сутки кипятил в щёлоке — чтобы вши передохли. Ненадолго придя в себя, она совала ему какое-то украшение, пыталась поймать и поцеловать руку, молила принести Тонечку. А после — скатилась в горячечное безумие, в котором повторяла только одно: «Папа, прости, я буду хорошей девочкой». Буба тяжело вздыхал, качал головой, насильно поил больную отваром из трав и в который раз клял себя за мягкосердечие. Что ему стоило проехать мимо тяжело бредущей вдоль дороги женщины, одетой в траурное платье? Что ему стоило не оглянуться с облучка, а, оглянувшись и увидев, что женщина без сил повалилась лицом в пыль, — что стоило не остановить лошадь и ехать себе дальше по делам? Пока ещё сентябрь, пока в тайнике под половицами кибитки шуршит кое-какая накалымленая деньга — деникинская пополам с совзнаками, — надо бы двинуться на юг, чтобы к ноябрю осесть в какой-нибудь деревеньке. — Беня, но шо сказала бы твоя мама? — ворчит Буба, дергая себя за кончик уса, и тут же отвечает сам себе. — А твоя мама, Беня, сказала бы, шо ты шлимазл и клоц. Но если б ты бросил бедную девочку умирать, твоя мама нашла бы для тебя, адиёта, ещё много других неприятных слов. 3 В Киеве на вокзале их встречают на бричке бабушка с дедушкой. Именно тогда Зося среди хора общих причитаний слышит незнакомое слово «погром». Но дедушке повезло: хотя и тут неспокойно, он успел перевести большую часть имущества в деньги и отвезти их в банк. А сейчас дедушка караулит бричку на той стороне вокзальной площади, чтобы не украли. Бабушка покрывает лицо и шею Зоси мокрыми поцелуями, перемежая их непонятными ласковыми словечками и обещаниями непременно купить ей огромную куклу. Только за куклой опять надо будет ехать — теперь уже долго-долго, до самого моря: «Ты же хочешь увидеть море, Зосенька?» Осунувшаяся мама решительно вырывает Зосю из бабушкиных рук. — Ни на какое море мы не поедем. Вы понимаете, какой опасности вы подвергаете жизнь девочки? — Как же так? — всплёскивает руками бабушка. — Но ведь мой Йонечка… — Я вдова, — чётко, почти по слогам выговаривает мама в её растерянное потное лицо. — Пожалуйста, поймите. Не лишайте девочку будущего. Бабушка разражается речью на непонятном, папином языке. Зося почти его не знает, но чувствует, что она почему-то ругает маму. И пусть Зосе не нравится, что мама уже несколько раз назвала её «девочка» — будто постороннюю, но после той ночи она никому не позволит плохо обращаться с мамой. Никогда. Поэтому, когда бабушка, в очередной раз всплеснув руками, чуть ли не падает перед Зосей на колени (и ведь всё равно ей, что люди на площади смотрят) и глубоким трагическим голосом восклицает: «Ну давай хоть у ребёнка спросим, кто она такая?!», — Зося упрямо поджимает губы и отвечает, как учила в поезде мама: — Яблоновская. Меня зовут Зося Яблоновская. И добавляет тихонько: — Передайте папе, когда он приедет. — Лишь бы на счастье, — вдруг спокойно говорит бабушка, тяжело выпрямляясь. И мама, до сих пор смотревшая прямо, вдруг отводит глаза, наклонившись к Зосиной светлой макушке: — Простите меня. Если сможете. 4 Буба правит лошадью, стараясь, чтобы кибитка двигалась плавно. Но всё равно, когда колесо натыкается на очередной камень, из-под полога доносится еле слышный стон. Вот уже неделя, как жар у незнакомки не спадает. Не помогла даже курица, украденная Бубой на окраине какой-то деревеньки: немного поев куриного бульона, больная извергла его обратно, пополам с желчью и кровянистой слизью. — Беня, шо бы сделала твоя мама? — спрашивает Буба у тощего лошадиного крупа. — А твоя мама, Беня, сказала бы: сынок, не хочешь срать, не мучай тухес. Но потом вкормила бы в мамзельку свой форшмак пополам с касторкой и причитаниями, и если б та сразу не померла от счастья, то плясала бы на твоих похоронах. В котелке, заполненном свежей крапивой, ждёт своего часа другая половина сырой курицы. Сверху котелок прикрыт от мух и слепней любимым Бубиным канотье. Сегодня вечером опять будет бульон. 5 После встречи с бабушкой Зося с мамой идут на почту. Там мама отправляет какую-то бумажку, расплачиваясь мелочью из карманов. Зося уверена, что это — письмо для папы, чтобы он знал, где их искать. Потом они идут в галантерейную лавку. Замешкавшись у входа, мама достаёт из-за подкладки пальто несколько денежных бумажек. Их хватает на небольшой клеёнчатый чемоданчик, несколько смен белья, брусок душистого мыла и ещё кое-каких неинтересных для Зои мелочей. Потом мама ведёт её в кондитерскую и на остатки денег заказывает два стакана сельтерской с сиропом и два самых больших пирожных, облитых шоколадом. Сама не ест, лишь залпом выпивает пузырящуюся жидкость. — Мы больше не побежим? — спрашивает Зося, жадно глядя на пирожное. Она очень проголодалась, но ведь если сейчас поесть, её тело станет очень тяжёлым, слишком тяжёлым для худенькой мамы. — Мы поедем к папе? — уточняет Зося, помолчав. Мама судорожно вздыхает, сцепив пальцы на пустом стакане. — Зося, я должна тебе кое-что рассказать. Твой папа был очень храбрым человеком… русским солдатом… офицером. Те злые люди, которые пришли к нам домой… они подняли бунт. И папу… убили… А наш дом сожгли, и все наши документы сгорели. Остались только другие документы, с другой фамилией. Ты поняла меня? Зося кивает. Папа был русским. Солдатом. Интересно, было ли у него ружьё? У всех солдат есть ружья и красивые мундиры, затянутые тугими ремнями. Был ли такой у папы? И где он его прятал, неужели на чердаке? А убили — это бросили камнем, отчего на папином виске образовалась дырочка, из которой пошла кровь… как у Зоси из порезанного пальчика… только много, много крови. Ведь у папы была такая большая курчавая голова с жёсткими волосами. «Ни одна кипа не держится, хоть выбривай», — жаловался он по утрам, бреясь возле зеркала. Теперь он никогда не будет бриться, не будет втихаря совать Зосе под прилавком разноцветные тянучки в бумажных фантиках, хитро подмигивая большим чёрным глазом и прижимая к губам узловатый палец. Наверное, ему надоело быть продавцом конфет, и он решил стать солдатом. А солдат убивают. Плохо, что никто его не предупредил, не наругал таким грозным голосом, каким Зосе запрещали уходить со двора. Зося всхлипывает, но её рот до отказа забит приторной шоколадной сладостью. К тому же хорошие девочки никогда не плачут на людях, иначе их ругает мама. И вместо того, чтобы заплакать, Зося ест. Проглатывает один кусок, отламывает ложкой другой, отправляет в рот, глотает, не жуя. Пусть она станет тяжёлой, пусть не сможет бежать. Папа был и быстрым, и сильным, но его всё равно убили, и где-то в их маленьком дворике до сих пор валяется его кипа, насквозь пропитанная кровью. Мама напряжённо смотрит на Зосю. За соседний столик села какая-то полная дама со свёртками. Она размешивает сахар в чашечке с кофе, ложечка противно звенит о тонкие стенки. — Зосенька, скажи мне что-нибудь, — испуганно просит мама. — Теперь мы должны друг с другом всем делиться. Ведь больше у нас никого нет. Зося чинно собирает с тарелочки последние крошки. — Я всё поняла, мамочка, — отвечает она. — Папу Йоню убили злые дяди. И дом с моими куклами сожгли. И папина кипа сгорела. Жалко. Мама вздрагивает, закрывает лицо руками. Её стакан, покачнувшись, медленно падает на бок, катится к краю столика и падает на мозаичный пол. Вдребезги. 6 — Зоя, — представляется женщина. Её бритая голова прикрыта повязанной по-цыгански шалью. — Буба Касторский, солист Амператоского театру, по совместительству — ваш, Зоенька, парикмахер, — Буба пытается шутить, хотя при взгляде на худое, почти прозрачное женское лицо, у него сжимается сердце. — Вы уж простите старого дурака, что посвоевольничал, но без этого было никак. — Ничего, — коротко отвечает Зоя. — Отрастут. Они сидят у догорающего костра, дожидаясь, пока допечётся в золе картошка. От Днепра тянет осенним холодным ветром, и Буба, беспокоясь за недавнюю больную, делает движение, чтобы накинуть ей на плечи пиджак. — Пустое, — говорит она, уклоняясь. — Не замёрзну. То ли помог бульон, то ли Бубино упрямство, но Зоя, пометавшись в горячке дюжину дней, внезапно пошла на поправку. Первые несколько суток она просто спала, просыпаясь, чтобы попить воды. Для прочих надобностей Буба невозмутимо выносил её из кибитки на руках. И Зоя по причине крайней слабости так же невозмутимо делала вид, что не стесняется справлять малую нужду в присутствии постороннего мужчины. Но как только она более-менее пришла в себя и смогла держаться на ногах, Буба деликатно отстранился от помощи, делая вид, будто страшно занят чем-то с другой стороны кибитки. До этого вечера они, будто по взаимной договорённости, никак не называли друг друга и всё чаще молчали: Буба не хотел лезть с расспросами, а Зое было не до того. Теперь же Бубу словно прорвало. Он травит концертные байки, перемежая их сочными еврейскими и украинскими словечками и в промежутках изображая несколько танцевальных па. Зоя слушает — или делает вид, что слушает, — меланхолично очищая от кожуры большую горячую картофелину. — Нет, ну так совсем не пойдёт, — Буба внезапно останавливается рядом с ней. — Я тут, Зоенька, всю душу перед вами выворачиваю, можно сказать, концерт бесплатный вам устроил, а вы молчите, не улыбаетесь, не хлопаете. А между тем с моих выступлений надрывал животики даже сам бывший амператор с амператрицею. Вот заходит он ко мне однажды в гримёрку, весь при параде, ордена на груди звенят, и говорит по-свойски так, как равному… Буба, говорит, я по всей Европе по теятрам ездил, но ни в одном не было так душевно. — Прямо так и сказал? — Зоя не выдерживает и улыбается краешком рта. — А то ж! Обещался даже к самоглавному ордену представить, но потом вся эта кутерьма началась… Теперь вот буду ждать, когда новая власть мне орден выпишет… Властей теперь много, авось от какой-нибудь дождусь, — Буба делает грудь колесом, будто на ней уже висят все придуманные им ордена. — А вы, Зоечка, как тут оказались? Может быть, вас подвезти куда-нибудь, родным сообщить? — До ближайшей станицы подвезите, — Зоя аккуратно кончиком шали вытирает испачканные в золе пальцы, один за другим. — А потом я сама. Спасибо вам, что столько времени со мной возились. Но, право же, не стоило. — Вы меня, конечно, душевно простите, Зоечка… жаль, не знаю, как вас по-батюшке… но вы там чуть богу душу не отдали, на той дороге. В горячке, одна. — А и пусть. Всё равно обо мне плакать некому. Да и мне уже не об ком, — Зоя встаёт, делает несколько медленных шагов к кибитке, останавливается, опираясь на борт. Не оборачиваясь, тихо произносит: — Буба, не спите больше на сырой земле, заболеете. Приходите ночевать в кибитку. — Ой за шо мне такая радость, шо не снести сразу? — откликается Буба от кострища. — Зоечка, разве ж может джентльмен без всяких там экивоков ночевать с дамой под одной крышей? Или вы думаете, шо я весь такой старый, шо только ночевать и могу? — А это уж вам решать, — глухо говорит Зоя. — Вы меня всякую видали. Просто мне больше отплатить нечем. А коли побрезгуете, бритой да тощей, так хоть не гробьте своё здоровье из-за каких-то там принципов. Кому про нас языками чесать — ветру? полю? земле этой? — Нет, ну вы слышали, люди добрые, шо тут такое деется? — восклицает Буба. — Зоечка, а вот вы знаете, шо сказала бы моя мама на эти разговоры? А моя мама сказала бы: лови момент, сына, не кажный день при твоей роже тебе такой цимес мит компот предлагают, так и помрёшь бобылём, не народив мне внуков. А потом мама взяла бы дрын и надраила бы мой тухес до полного цурес, — проникновенно говорит он уже рядом с Зоей. — Ночи и вправду холодные, от них кости ломит и насморк всяческий. А мне с моей работой сопли гонять не пристало. Так что я приду. Но если вы хоть кончиком своего мизинчика, хоть словечком, хоть ещё чем посягнёте на мою невинность, я буду делать то, шо в таких случаях принято у нас в Одессе… — он наклоняется над Зоиным ухом, —...орать и звать маму. Вам понятно? 7 Зося долго болеет. Она смутно помнит, как они с мамой возвращались на вокзал, как садились в поезд. Но дальше всё проваливается в липкий вязкий туман. В этом тумане летят камни, грохочут поезда, бесконечно падает на землю папа, бесконечно бежит и задыхается мама. Чьи-то руки поднимают Зосю и несут, чьи-то чужие голоса говорят над нею: бедная девочка. Мир вертится перед глазами — яркий, словно конфетные бумажки на папином прилавке, а в горле застрял последний кусок шоколадного пирожного — большой, вязкий, колючий и очень-очень горячий. Зося приходит в себя в какой-то гулкой пустой комнате, плачет и начинает звать маму. Но на плач к кровати подходит какая-то незнакомая женщина в белом переднике и капоре: «Потерпи, детка, твоя мама скоро придёт». Женщина поит Зосю горькой водичкой, подтыкает тяжёлое одеяло. Зосе страшно. А вдруг, пока она спала, пришли злые люди и убили не только папу (русского офицера), но и маму? А саму Зосю забрали с собой? Потом Зося засыпает и просыпается днём, а у изголовья сидит мама — бледная и красивая. Мама говорит, что Зося долго болела и поэтому лежит в больнице. А когда Зося поправится, они все вместе поедут домой. — К папе, — бормочет Зося, крепко обняв мамину руку (ведь если руку не выпускать, мама никуда не сможет уйти). Женщина в белом что-то сочувственно говорит, а мама ей отвечает. «Бедная девочка», «нервная горячка», «скарлатина», «отца убили», «пришлось бежать» — странные слова будто не относятся к Зосе, а звучат над нею убаюкивающим фоном. Просыпается Зося опять одна и плачет-плачет-плачет, пока слёзы вдруг однажды не заканчиваются. Потом она молчит. 8 Прежде чем заехать в какое-нибудь селение, Буба останавливается далеко за околицей, оставляет Зою сторожить лошадь с кибиткой, а сам уходит. Говорит, что на разведку, что времена нынче опасные, что вдруг это такое место, где вольных артистов не любят. Зоя за время Бубиных вылазок перечинила все драные вещи, перештопала носки и даже умудрилась зашить крупную прореху в пологе. Каждый раз она боится, что Буба не вернётся. Но он всегда возвращается. Если Буба балагурит и слегка пританцовывает — это значит всё хорошо: городок спокойный, никаких банд поблизости нет и люди приветливые. Если Буба идёт мрачно, почти бежит, — значит, нужно побыстрее уносить ноги. Пару раз они натыкаются на сами банды. Конники окружают кибитку плотным кольцом, ржут громче, чем их кони. Зоя в таких случаях всегда снимает с головы шаль, чтобы было хорошо видно неотросшие волосы, и ложится в кибитке, изображая больную. А Буба во всеуслышание объявляет про тиф и про то, что «так мучается бедолажка, так мучается, шо скоро богу душу отдаст, всё продал, ничего нету, шоб с бравыми казаками поделиться». Зою он всегда представляет как свою дочь и никогда — как сестру или жену. Однажды Бубу забирают с собой. Он пафосно вещает что-то об артистической неприкосновенности, но ему всё равно связывают руки, прицепляют другой конец верёвки к седлу и, гогоча, заставляют бежать за лошадью. Вроде как «батька разберётся». Зою не трогают — боятся заразы, и она остаётся одна. Вначале она не решается вылезти и осмотреться. Потом сидит на облучке, до рези в глазах всматриваясь в сторону, куда увели Бубу. После загоняет кибитку подальше от дороги, отпускает лошадь пастись в чахлой, выгоревшей за лето траве и возвращается на то же место. Уже вечереет, когда вдалеке появляется прихрамывающий Буба. Зоя ахает и бежит к нему, спотыкаясь о камни. — Таки Зоечка, шо за кипеш вы тут устроили, — возмущается Буба, когда она повисает у него на шее. — Посидели мы с ихним атаманом, побеседовали по душам, уговорили на двоих скляночку самогона, полирнули дорогим коньячком. Сами знаете, мужские разговоры, всякие похабности да неловкости, нервных дамочек вроде вас нельзя к ним и за версту подпускать. Зоя смотрит на его порванный костюм, на свежие багровые синяки и вспухшие ссадины и делает вид, что верит. Потому что главное: он вернулся к ней, живой. — Ой, но что сказала бы на это ваша мама? — распекает она, помогая Бубе доковылять до кибитки. — Моя мама на всю Одессу прокляла бы день, когда родила на свет такого шикер-поца, и запретила бы мне приближаться к спиртному. И если бы добавила, так только новых причитаний на тему, за шо ей такие муки и такое счастье, — весело отвечает Буба, но его чёрные грустные глаза как-то по-особенному смотрят на заплаканное лицо Зои. А она хлопочет. Помогает Бубе скинуть пиджак и рубашку, смачивает водой из дорожного бурдюка чистую тряпицу и осторожно промывает самые крупные ссадины на Бубиной спине. — В следующий раз я еду с вами, — ворчит Зоя. — По крайней мере, мне не придётся краснеть перед вашей мамой за то, что заставила её драгоценного великовозрастного сыночка тащиться незнамо куда на ночь глядя. — Но вы таки не знаете нравы здешних биндюжников. Случись какой цорес, я, конечно, постараюсь защитить вашу честь, но не уверен, шо меня надолго хватит. Стрелять я не обучен, верхом скакать тоже, — пытается отшутиться Буба, — а скрипкой или гитарой сильного макеса не натворишь. — Это вы про меня ничего не знаете. Нет у меня чести. А на нет и суда нет, и защита не нужна, — куда-то в сторону говорит Зоя. — К тому же у меня волосы уже отросли, и на больную тифом я не слишком похожа. — Ой, хватит, я так больше не могу, — стонет Буба. — Больно? Где? Потерпите, я сейчас закончу. — Хватит делать мне нервы. Я и так слишком много знаю для старого немощного человека, который шкандыбал на своих двоих до самой станицы и обратно, — Буба трагически закатывает глаза, но вдруг ловит Зоину ладонь и на мгновенье удерживает в своей руке. — Зато когда-нибудь, когда я буду петь на самой большой сцене самого большого парижского кабаре и нервные дамочки будут бросать к моим стройным мускулистым ногам цветы и конфеты-пралине… когда-нибудь я спущусь прямо со сцены, весь овеянный концертной славой, приду к вам, Зоенька… и заставлю вас рассказать о себе всё. — Я не хочу ждать так долго, — отвечает Зоя. И целует его. 9 Когда Зося окончательно поправилась, началась её новая жизнь — рядом с мамой. Они поселились в городе, который называется смешным словом Полтава. Оно похоже на слово «какава» — такое же безопасное и уютное. Мама устроилась учительницей в частную гимназию какой-то своей старой знакомой, и им на двоих с Зосей выделили целую большую и просторную комнату. Ночью они спят на одной широкой кровати, а днём мама уходит вести уроки и берёт Зосю с собой. Зося садится за самую дальнюю парту, тихонько что-нибудь рисует или читает по слогам букварь, который подарили ей другие учительницы. В букваре много картинок: смеющиеся дети, забавные щенки и котята, игрушки, одежда, сладости, — и Зосе очень нравится их рассматривать. Только страничку с нарисованным шоколадом она пролистывает быстро-быстро, чтобы рот не успел наполниться вязкой колючей слюной. Осенью мама теряет из узелка с драгоценностями золотую цепочку и серёжки, а Зосю принимают в подготовительный класс. Маминого жалованья хватает только на гимназическую форму и немножко на остальные нужды, но старшие девочки из гимназии внезапно дарят Зосе огромную картонную коробку, набитую всякой всячиной. Есть там и канцелярские принадлежности, и чудные открытки, и переводные картинки, и бумажный пакет с разноцветными лентами в косички. Мама хмурит брови, но разрешает оставить всё. Зося учится хорошо, часами корпит над учебниками и тетрадками. Ей нельзя учиться плохо — она должна вырасти и уже в старших классах сама стать учительницей. К тому же маме разрешили не платить за Зосю всю стоимость обучения. Но даже частичная сумма для них велика. После уроков мама переодевается в поношенное платье и идёт мыть в классах полы. Если Зося ничем не занята, то идёт помогать. — Нет ничего постыдного в том, чтобы дочь русского офицера и польской дворянки зарабатывала на жизнь честным трудом, — внушает мама. Зося уже выучила, что полное её имя — Зоя Леонидовна Яблоновская. Фамилия мамина, потому что документы сгорели при пожаре и восстановить их нельзя. А папу она называла Йоней из-за того, что до семи лет плохо произносила некоторые звуки. Иногда до Зоси долетают обрывки разговоров из учительской или столовой, там её называют «бедной девочкой», «ошибкой», «безотцовщиной» и «плодом запретной любви». Но Зося им не верит. Она ведь помнит своего папу — Йоню или Леонида, неважно. И лишь то, как он в последний раз упал, старается не вспоминать. Примерно раз в месяц мама ходит на почту, возвращается оттуда неразговорчивая и хмурая, но с огромным пакетом сладостей для Зоси. А потом обязательно читает и рвёт какое-нибудь письмо или открытку и прячет обрывки в карман передника. Однажды клочок бумаги неосторожно упал возле кровати, мама его не заметила. Зося дождалась, пока она уйдёт, и смогла прочитать: «целую, ба…». То, что бабушка все эти годы посылала ей деньги на обучение, Зося узнала намного позже, когда ни бабушки, ни мамы уже не было в живых. 10 — Ты похож на моего папу, — говорит Зоя, поудобнее устраивая голову на предплечье Бубы. По пологу кибитки стучит нудный осенний дождь. С того самого поцелуя они как-то естественно перешли на «ты». Но больше в их отношениях ничего не изменилось. Совместные ночи они по-прежнему проводят в одежде, хотя и рядом друг с другом. Разве что Буба по-особенному нежно целует Зою в висок. Разве что Зоя время от времени с необычной ласковостью проводит рукой по его волосам. — Шо, прямо-таки такой старый? — спрашивает в темноте Буба. — Такой же весёлый. Я мало что помню про него. Мама заставила меня помнить и говорить о нём совершенно другое. Она всем рассказывала, что её муж был военным и погиб во время попытки восстания в пятом году. А на самом деле… — Зоя замолкает. — На самом деле он таки был проклятым семенем иудейским. Зоечка, я такой старый, шо в моём репертуаре наверняка наберётся парочка куплетов про еврейские погромы. Как говорил один знакомый мне театровед, перед любой импровизацией всегда нужна основательная репетиция. А мой весёлый народ славится тем, шо с ним можно хорошо провести время. И не надо рыться по умным книжкам, ища ответ на извечный вопрос, кто виноват. И даже моя мама не знала бы, шо тут сказать. Когда нас громили, она кричала только, шоб мы бежали, и мы с братом послушались её как самые настоящие идиш мамалэ, — в голосе Бубы прорезается тяжёлая горечь. — Но сейчас я старый и злой. А ты таскаешься за мной — такая молоденькая, напуганная, переполненная благодарностью, словно жестяной бидон парным молоком, располагаешь меня ко всяким сердечным склонностям. Будто бы у меня осталось сердце, которое умеет склоняться. Свободной рукой Буба нашаривает рядом с собой полупустую пачку с папиросами — щедрый дар с последнего концерта, — прикуривает, молчит. — После гимназии я работала учительницей. Преподавала музыку и французский, бегала по частным урокам, — вдруг глухо произносит Зоя. — Мама к тому времени уже сильно болела — сердце. У неё отекали лодыжки, и даже иголку она поднимала с большим трудом. Мы жили очень бедно, денег на лекарства не было вообще. Когда началась революция, я обрадовалась. Думала, сейчас всё изменится, всем воздадут по справедливости. Но я даже представить не могла, сколько крови… Прикури мне. — Последняя, — под шорох дождя Буба протягивает ей папиросу. Зоя жадно затягивается дымом. — Перед тем, как город заняли красные, многие родители моих учеников успели уехать, — сиплым голосом быстро-быстро продолжает она. — И я осталась без работы. Еле выпросила место машинистки при какой-то конторе. Там было хорошо, давали талоны на хлеб, рапсовое масло и селёдку. Я печатала листовки, обмётывала вручную кумачовые полотнища и мечтала о лучшей жизни… а после… Я видела, как одни люди выволакивают на улицу других, как пинают их сапогами, как выносят завёрнутое в простыни добро. Я говорила себе: так надо. Говорила: мы приспособимся. Я запретила маме упоминать про её дворянство. Я стала бояться. Но самое страшное случилось потом, когда в город вошли другие войска. Красное правительство бросило нас и переехало. Неразбериха, стрельба. Мы с мамой закрылись в комнате, подтащили к двери комод, — огонёк папиросы дрожит у Зои в руке. — И тут стучат. Я спросила: кто. Вместо ответа штыками стали ломать дверь. Ворвались — потные, в порохе и дорожной пыли. Счастливые. Победители. Мама начала задыхаться, она всю жизнь боялась, ещё больше, чем я. Со времени первого погрома, когда убили папу. Я кричу: помогите ей. А меня повалили на пол, и… — Аф алэ сойним гезукт! Буба обнимает Зою обеими руками, прижимает к груди и держит-держит-держит. Сильнее, чем держал когда-то в тифозном бреду. Нежнее, чем до этого мог себе позволить держать хоть кого-нибудь. — Пока меня по очереди насиловали, мама умирала рядом. Когда всё закончилось, я подползла к ней, а она уже была холодная, — Зоя освобождается из его объятий. — Через три месяца после похорон я поняла, что непраздна, хотела наложить на себя руки. Но не смогла. Жила как во сне. Я родила сына, назвала Антоном — Тошей, Тонечкой. Работы не было, молока тоже. И я… ну всё равно я была мёртвая, а Тоня — живой. Он плакал и просил есть. А я была пустая — вся, до остатка. Выходила на улицу, находила любого, кто соглашался пойти со мной, приводила в комнату. Тонечка спал в мамином сундуке — я пробила в крышке дырки, чтобы он не задохнулся. А я зарабатывала… как могла. Давали мало, но нам хватало. А потом начался тиф. И я решила увезти сына из проклятого города. По дороге он, живой, умер. Я, мёртвая, — нет. 11 Укутав спящего сына в шаль и прижав к груди драгоценный свёрток, Зося запахивает полы старого пальто. В одном кармане — завёрнутая в чистую тряпицу краюшка хлеба, в другом — маленькая мамина шкатулка с несколькими фото, курчавой светлой прядкой детских волос и золотым папиным кольцом. Зося распахивает дверь и украдкой спускается по лестнице чёрного хода, молясь, чтобы Тонечка не закричал. На улицах творится безумие. Какие-то люди тащат тюки с вещами, причитают бабы, воют как над покойниками уцелевшие собаки. В воздухе носится тяжёлый дымный чад — видимо, в очередной раз отступающие подожгли дома, чтобы задержать противника. Зося уже давно не разбирается в том, кто друг, кто враг. Ей всё равно. Послеполуденное июльское солнце нещадно палит. Но Зося ускоряет шаг. Говорят, на вокзал пропускают по специальным документам. Последние поезда уходят без расписания, доверху забитые солдатами и людьми, которым посчастливилось вбиться в переполненные вагоны. Зося старается держаться возле стен и выбирает самые отдалённые улицы. Она бежит, то и дело спотыкаясь о раскиданные по мостовой вещи. Кое-где на брусчатке видны пятна свежей крови. Вдалеке стреляют. Тихонько ворочается проснувшийся ребёнок, крякает, подаёт голос. Ему тоже жарко. — Тонечка, солнышко моё, цветочек мой, потерпи, будь хорошим мальчиком, — на бегу уговаривает его Зося. Раньше она переживала, что он такой слабенький и худой, а сейчас эгоистично радуется этому — со стороны не заметишь и нести его легко-легко, словно котёнка. Последний квартал перед вокзальной площадью перегородили солдаты. Зося лихорадочно нащупывает в кармане шкатулку с папиным кольцом — единственной ценной вещью. Медальончик с Богоматерью за долгие годы стёрся и поцарапался, им пропуск не купишь. Как оказывается, кольцом — тоже. Оно мгновенно исчезает в ладони одного из солдат, а на Зосю наставляется сразу несколько винтовок. Но тут (о спасибо тебе, пресвятая Матка Боска) Тонечка, которому надоело лежать спелёнутым, разражается громким плачем. И Зося, подхваченная отчаянным вдохновением, вторит сыну, и рыдает взахлёб, рассказывая страшную историю замученного беляками мужа-подпольщика. Она надеется, что угадала, что это именно те солдаты, потому что опознавательных знаков на них нет. Ей повезло: солдаты оказываются теми. Ей повезло: по приказу главного они расступаются. Впившись непослушными пальцами в свёрток с сыном, Зося проходит сквозь них, ожидая пули в спину. Она уже давно не доверяет ни тем, ни другим. Все они одинаковы, когда приходит время. И только свернув за угол, Зося опять ускоряет шаг. На перроне она, наученная горьким опытом, опять начинает плакать. И даже исподтишка щиплет Тонечку, чтобы тот не думал успокаиваться. «Плачь, солнышко моё, плачь, будь хорошим мальчиком, — мысленно просит его. — И скоро мы уедем отсюда». При помощи каких-то сердобольных людей Зосе удаётся почти на ходу втиснуться в последнюю теплушку. Приткнувшись в уголке среди узлов и потных тел, она прижимает Тонечку к себе. Когда Зося думала о побеге, то хотела вернуться в Киев и найти там бабушку. Но в маминой шкатулке на самом дне нашлась пожелтевшая телеграмма, в которой говорилось, что бабушка умерла в пятнадцатом году, а дедушкина лавка продана и поделена между наследниками. Поэтому сейчас ей всё равно, в каком направлении отправится поезд, — лишь бы подальше отсюда. От пережитого волнения Зосю подташнивает. В дальнем углу вагона какой-то мужчина стонет и просит воды. «Нет, нет, у него не тиф, — причитает отчаянный женский голос. — Он простудился, пожалуйста, не надо!» По людской толпе проходит движение. Распахивается вагонная дверь, заливая солнечным светом испуганные, потные, отупевшие от страха лица. Через щели в досках Зося видит, как мужчину и женщину выталкивают на насыпь, словно тюки с тряпьём. Поезд набирает ход. Наплакавшийся Тонечка молчит и тяжело, хрипло дышит. Зося целует его в мокрый лобик, проверяет, сухие ли пелёнки. — Мы уедем далеко-далеко, — шепчет она. — И ты вырастешь хорошим мальчиком. 12 На следующее утро Зоя просыпается от холода. И хотя она накрыта всем тряпьём, которое нашлось в кибитке, включая Бубин пиджак, но всё равно не может согреться. Дыхание повисает в воздухе еле заметными облачками пара. Высунувшись наружу, Зоя видит на пожухлой траве белую наледь. Буба сидит возле небольшого костерка, на котором в котелке булькает какое-то варево. — Доброе утро, — Зоя спрыгивает на землю, рукой приглаживает отросший ёршик волос, подбегает к Бубе и целует его куда-то в шею. Сегодня ночью у них наконец-то всё произошло. И Буба был так нежен, как только может быть нежен зрелый мужчина после долгого воздержания. На какое-то мгновенье Зоя даже почувствовала в себе отклик на его ласки. — Ко мне в силки наконец-то попалось мясо, — весело разводит руками Буба, оборачиваясь на поцелуй. — Правда, мясо жёсткое и худое. Оно, видно решило покончить жизнь самоубийством до того, как со дня на день помрёт от старости. Но сытный завтрак нам обеспечен. Зоя устраивается рядом, протягивает к костру озябшие руки. — А потом, Зоечка, у меня до тебя будет предложение, от которого ты не сможешь отказаться. Я таки собираюсь двинуть на юг и пробираться подальше от этих банд и перестрелок в какой-нибудь небольшой приморский городок, где богатые люди ценят мастерство простого артиста. И зову тебя поехать со мной. — Ты будешь петь свои куплеты, танцевать, а я буду мыть полы, стирать господам бельё… или подожди, — подхватывает Зоя. — Я тоже буду петь! Романсы. Ты меня научишь, и тогда мы с тобой никогда не будем расставаться. А пара артистов вызывает намного меньше подозрения, чем один мужчина. — Вот уж не знаю, шо на это бы сказала моя мама, — задумчиво тянет Буба. — Она наверняка сказала бы, что совет нам и… — Зоя запинается, потом добавляет тихо: — И любовь. Разве нет? 13 За стенами херсонского ресторана поскрипывал снежком неожиданно холодный для юга декабрь тысяча девятьсот девятнадцатого года. В обеденном зале стояла большая нарядная ёлка, украшенная множеством свечей. По вечерам сюда стекались люди, каждый свой день проживающие как последний, — беженцы из Петрограда и Москвы, которым посчастливилось унести часть своего состояния; офицеры русской армии, вставшие под знамёна Деникина; представители местной знати. Год двадцатый обещал быть победным годом для Южных войск, оттого и встретить его хотели с особенным размахом. В небольшой комнатке, переделанной в гримёрку из чуланчика для швабр, готовился к своему выступлению Буба Касторский — знаменитый артист Императорского театра драмы и комедии, вот уже месяц развлекающий почтенную публику своими куплетами и репризами. Работал он в паре с блондинистой певичкой, выступающей под псевдонимом Белокурая Жози. Для серьёзного концертного номера её голосок был слишком слабым, слишком вычурным, слишком томным, но повеселить благородных господ-офицеров и разбавить романсовым пафосом комедийные номера Бубы у неё получалось неплохо. Вот только, к сожалению менее благородных личностей, Белокурая Жози (несмотря на фривольное содержание репертуара) категорически отказывалась от встреч тет-а-тет и попыток приволокнуться за ней, чего за певичками отродясь не водилось. Ходили сплетни, что она то ли постоянная пассия, то ли вообще законная жена Касторского, и постепенно её оставили в покое. Местные повесы быстро утешались в объятьях девиц помоложе и посговорчивее. А для особо непонятливых Жози носила в декольте маленький дамский револьвер, который ей пока ни разу не пришлось пускать в ход. — Ну как я тебе? — подправив длинный завитой парик, Жози во всём карикатурном блеске вечернего макияжа повернулась к Бубе Касторскому. Тот одновременно схватился за сердце и прикрыл ладонью глаза, показывая, насколько поражён её красотой. Жози улыбнулась и подошла поближе, поправляя на нём и так идеально сидящий галстук-бабочку. — С наступающим тебя, Зоенька, — проговорил Буба, наклоняясь, чтобы поцеловать её в щёку. — И тебя. В отличие от Зоси, Белокурая Жози никогда не была хорошей девочкой, но ей повезло больше — несмотря ни на что, её любили такой, какая она есть.