Мой, дорогой

Никто не остановил Цзинъяня, когда тот ворвался в дом, взметнув полы тяжелых шелковых халатов — облачения наследного принца. — Все знали, — выговорил он, не спрашивая, но утверждая, и стоя при этом так близко к Мэй Чансу, что мог бы протянуть руку и коснуться края его верхней накидки. Он не стал этого делать. — Посмотри на меня! — приказал Цзинъянь, и его голос дрогнул на последнем слоге. Мэй Чансу даже не поднял головы, сжимая пальцы на гладком шелке рукава — своей придворной одежды, и прохлада ткани в его руках так разительно отличалась от жара со льдом, перекатывающихся сейчас у него в груди. Он сглотнул — горло перехватило от горя и вины — и не произнес ни слова в свое оправдание. Он был не вправе ожидать, что Цзинъянь примет его такого — да и кто бы стал? Он — химера, собранная из кусочков и обрывков. Мэй Чансу — талантливый подражатель, актерская марионетка, предназначенная для обмана и всяческого мошенничества, и его работа здесь почти завершена... — Сяо Шу. — Ваше высочество, — отозвался Мэй Чансу, с усилием проталкивая слова. — Сейчас ставки слишком велики. Пожалуйста, вернитесь в Восточный дворец. — Ты именно этого хочешь? — переспросил Цзинъянь, не отодвинувшись ни на малость. Он стоял устойчиво и ровно, не собираясь делать ни шага. — Да, — ответил Мэй Чансу, не позволив паузе прорваться между словами, как прорывается гной. — Именно этого. Цзинъянь не стал себя утруждать даже попыткой спора — он четко развернулся и зашагал к выходу, а Мэй Чансу оставалось только слушать шорох листьев под его ногами, закрыв глаза и тяжело дыша, совсем как в тот самый день, когда он потерял отца и своих собратьев по оружию. Ему казалось, что ноздри забивает смрад пепла и сожженной плоти. * * * Он давно понял, что ничто не будет прежним. Знал он это и сейчас. Все будет хорошо, убеждал он себя, поднимаясь на онемевшие после долго сидения ноги. Цзинъянь обретет всю поддержку в министерствах и тогда сможет совершить то, что собирался. Что они вместе собирались. Мэй Чансу осторожно переступил с ноги на ногу, способный сейчас думать лишь о том, что они затекли до мурашек. Может, стоило послушаться совета Линь Чэня и отдохнуть днем. Он услышал быстрые шаги в узком коридоре за спиной и повернулся, уже заранее хмурясь и перебирая в уме, что же могло пойти не так на этот раз, почти сразу после того, как император вызывал его во дворец... У него еще была доля секунды, чтобы успеть удивиться, но чтобы не оторвать руку от перегородки из вощеной бумаги, а потом Цзинъянь прижал его спиной к стене и пригвоздил к месту пылающим взглядом. — Ваше... Черные глаза Цзинъяня так и впились в него. Во рту у Мэй Чансу пересохло — инстинктивная реакция человека, зажатого в угол. Он не имел никакого шанса договорить, оборванный резким: — Нет. Мэй Чансу ощутил, как почти против его желания на лице складывается гримаса, одновременно дерзкая и вопросительная — старая привычка со времен Линь Шу, когда тот решал, что Цзинъянь проявляет упрямство сверх меры. — Я не намерен играть в эту игру, — заявил Цзинъянь, склонился и поцеловал его. Мэй Чансу издал протестующий звук, но... ему так этого не хватало, он так скучал по Цзинъяню, по привычному ощущению, когда тот прижимает его и, целуя, для устойчивости переносит вес на одну ногу... — Мне все равно, — продолжал Цзинъянь, чей голос все еще дрожал от гнева, — что за политическая карта у тебя в рукаве. — Мой господин, — пробормотал Мэй Чансу, всем собой ощущая тяжесть тела, прижавшего его к стене. — Вы невоздержанны. В ответ его тут же укусили. Цзинъянь смотрел на него в упор, щеки и губы у него пылали от смеси желания и ярости. На мгновение он перевел взгляд на след своего укуса на губах Мэй Чансу — и тут же снова принялся его целовать, точно изголодавшийся, проводя языком под нижней губой, сплетая языки — гладкими, привычными движениями. Он... Линь Шу чуть не заплакал от того, насколько этого было ему мало — и, точно прочитав его мысли, Цзинъянь обвил пальцами его запястье, прижимая, пока он не сдался и не позволил ему переплести их пальцы. Линь Шу попытался шевельнуть другой рукой. но Цзинъянь крепко прижимал ее к стене, и он мог лишь склонить голову, смягчая неистовость поцелуев, и не отказать себе в удовольствии легко скользить губами по лицу Цзинъяня, целовать изгиб его рта — то место, где зарождается недовольная гримаса. Он по опыту знал, что так они могут провести целый день, и было очевидно, что и Цзинъянь это вспомнил, так шумно он задышал, так явно прижался еще ближе, приняв на себя почти весь вес его тела. Линь Шу закинул одну ногу ему на бедро, выгнулся так, что волна удовольствия пробежала по позвоночнику, и прижался затылком к стене, напрягаясь всем телом и цепляясь за Цзинъяня для равновесия. Цзинъянь сощурился и замер, обуздав нетерпение своего тела с той железной силой воли, которую Линь Шу так знал в нем и так высоко ценил. — Наступит минута, когда нам все же придется раздеться, — заметил Линь Шу так мягко, словно предлагал чаю, а не представлял сейчас в уме малопристойную сцену, с разметавшимися волосами и наполовину снятыми одеждами. — Вот еще, — рыкнул Цзинъянь. Он всем телом втерся в Линь Шу, заглушая собственный стон об его плечо. — Я хочу здесь и сейчас. — Как неподобающе, — рассмеялся Линь Шу, стараясь удержать равновесие. Щетина Цзинъяня так приятно колола сейчас его шею. — Для кровнородственного принца. В отместку Цзинъянь поднял руку и перехватил ею оба его запястья над головой, выше кольца нефритовой заколки, которая удерживала на месте волосы Линь Шу. Другой рукой он распустил завязки достаточно, чтобы прижать к его плоти узкие, длинные пальцы. Линь Шу зашипел сквозь зубы, немало удивленный — прежде в их любовных играх Цзинъянь никогда не брал на себя инициативу... Тому стоило сжать пальцы и сделать несколько движений рукой — размашисто, не торопясь, скрывая неотложность своего желания — и Линь Шу на мгновение захлебнулся воздухом и тут же попытался податься вперед еще сильней в желанный жар его руки. Мгновение, на которое он отвлекся, Цзинъянь использовал, чтобы расположить Линь Шу, как ему самому удобнее: его рука коротким собственническим жестом прошлась по заднему входу, прежде чем подхватить и притиснуть ягодицы. Немедля он снова развел полы его халата, чуть не коснувшись при этом самой плоти, когда они качнулись друг к другу. Руки Цзинъяня пробрались под одежду Линь Шу, пальцы сомкнулись на мужской плоти, ловя первые капли выступившей на головке влаги. Свое собственное недвусмысленно растущее желание Цзинъянь игнорировал — пусть Линь Шу и видел, как покраснела сейчас его шея от напряжения — и сосредоточился на движениях своей руки, хотя кисть наверняка уже свело от тщательного усилия контролировать происходящее. — Ох, — тяжело выдохнул Линь Шу, — хватит, я буду ни на что не способен, если... — он осекся, когда Цзинъянь двинул пальцами особенно хитро. — И ладно, — отозвался Цзинъянь у самых его губ, а затем поцеловал его — так крепко, что могли бы и синяки остаться. Линь Шу содрогнулся всем телом и излился с почти неслышным стоном, от которого у него задрожало все в груди. — Я был неправ, — тяжело дыша, рассмеялся он. — Ты все же изменился. Цзинъянь смотрел на него, раскрасневшись как в лихорадке, грудь его с усилием вздымалась. В резких очертаниях его худого лица в вечернем свете Цзинъянь, несомненно, видел сейчас наложение прежних черт Линь Шу на совсем другого человека. Линь Шу до сих пор не забыл, как читать по его чертам. Он усмехнулся, чувствуя, как натянулись царапины на правой стороне лица — на щеке, на брови. Что ж, если Цзинъянь так отчаянно хочет отыскать Линь Шу, он окажет ему такую любезность. Линь Шу потянулся к нему — вернее, попытался, потому что его запястья оставались зажаты в руке Цзинъяня, точно в тисках. — Хотя бы позволь мне оказать ответную услугу, — предложил он и, быстро высунув язык, провел кончиком по нижней губе Цзинъяня. — Прекрати это, — ответил Цзинъянь. Его плечи оставались напряжены, когда он сделал шаг назад. Наверняка он не заметил, как дрожат его руки. Цзинъянь презирал внешние проявления слабости, даже между друзьями, — Прекратить это? — тихонько переспросил Линь Шу, шагнув к Цзинъяню и сократив дистанцию настолько, что смог взять его лицо в ладони, утвердив большие пальцы под челюстью, ниже уха. — Или это? — Он сопроводил слова действием, поцеловав Цзинъяня — первый раз целуя сам, а не принимая поцелуй. Он прихватывал его губы своими, наслаждаясь их вкусом и его дрожью. — Или... Цзинъянь положил обе ладони ему на грудь и осторожно надавил, отодвигая его. — Довольно, — произнес Цзинъянь. Зрачки у него сейчас были огромные, и, хотя восставшую плоть успешно скрывали тяжелые одежды, они оба прекрасно знали, как мало ему нужно, чтобы сорваться за грань. Что ж, все ясно, признаки несомненны. Линь Шу прикрыл глаза и вернулся обратно в свое тело с неудовольствием человека, натягивающего на плечи плохо пошитую одежду. — Что... — неуклюже, пересохшим горлом выдавил Цзинъянь. — Ты?... Его вновь залил яркий румянец, он осекся, и Линь Шу понадобилась доля секунды, чтобы понять, что тот имел в виду — и, откинув голову, с искренним изумлением рассмеяться так, чтобы смех гулко отдался от стен узкого коридора. — Тогда пошли, — он одарил Цзинъяня ответной улыбкой и, не давая тому ни увильнуть, ни передумать, повел в спальню. Там не было мебели, кроме широких и низких книжных полок, которые тянулись вдоль стен с трех сторон. Жаровни были убраны в ожидании опаляющего июльского зноя, но меха на постели оставались и все еще лежали неровно с тех пор, как сюда пробрался Фэй Лю со своим последним букетом из пучка гортензий и одинокого ириса. Цзинъянь на ощупь нашел завязки поясов — своих и Линь Шу. Выражение его лица смягчилось и словно поплыло, когда они оба вышагнули из вороха одежд, оставшись только в нательных халатах из простой ткани, а потом и эта последняя преграда между телами упала к их ногам. Линь Шу рассеянно подумал, что им повезет, если в павильоне никого не осталось. Хотя, скорее всего, когда Цзинъянь ворвался сюда точно буря, все его домочадцы ретировались во внешний двор. Он улегся плашмя на кровать, потерявшись в этой непривычной для Цзинъяня мягкости. Он вдруг вспомнил, как когда-то играли мышцы на ягодицах Цзинъяня, когда Линь Шу брал его, как тот кончал и плавился вокруг его плоти... Рука замерла возле его локтя, и Линь Шу поднял выжидательный взгляд на Цзинъяня, сосредоточенного, как лучник в сумерках, глядящий вдоль наложенной на тетиву стрелы и бесконечно терпеливый. Сейчас тот, прикусив губу, неуверенно поглядывал на горшочек с мазью — вообще-то для суставов, но сейчас и она сойдет. — Ты никогда не умел просить помощи, — пробормотал Линь Шу тихонько, заводя за спину руку со скользкими от мази пальцами. Потребовался почти весь его немалый самоконтроль, чтобы не вспыхнуть от стыда под испытующим взглядом Цзинъяня, когда он ввел палец внутрь, и тело напряглось в ответ на чуждое вторжение. — За себя говори, — парировал тот и наконец тоже потянулся к горшочку, чтобы тщательно, явно стараясь не задумываться о подробностях, растереть мазь по пальцам. Было странно — и по большей части тесно и натужно, когда пальцы Цзинъяня оказались там же, где и его собственный, медленно скользя и невольно дразня. — Тебе нравится? Линь Шу не мог сдержать недоверия. Его самого трясло от усилий сохранять спокойствие, когда Цзинъянь добавил еще один палец, уже до второго сустава. Тот изобразил скептическую мину, в основном отвлеченный сейчас тем, чтобы протиснуться чуть глубже, но насмешливую улыбку скрыть все же не смог. А в следующую секунду Линь Шу задохнулся и подавился своим ответом в охватившем его эйфорическом и доходящем почти до боли возбуждении. Цзинъянь усмехнулся: — Так что ты сказал? Линь Шу впился пальцами в его бедро, пытаясь удержаться на волнах, захлестывающих и опрокидывающих его — пальцы Цзинъяня вновь и вновь проходились по самому средоточию, без пощады и без устали. — Если ты, — выдохнул он, — загадываешь вперед вдвое дальше... Цзинъянь отозвался низким голосом, подобным рокоту грома перед весенней грозой. — Ты готов. Эти чувства были эгоистичны до крайности и опасны — во всех смыслах, которых с самого начала остерегался Линь Шу: глупостью было бы позволить своим привязанностям стать выше главной цели, допустить саму возможность, что ради Цзинъяня он пожелает рискнуть и нарушить все свои тщательно составленные планы. Именно по этой причине он раньше удержал на расстоянии Нихуан, а вот теперь позволил себе быть унесенным, захваченным, точно щепка — потоком, тем видом самого естественного обладания, о котором так и не смог забыть. Теперь он позволял себя вертеть, и рвано дышал, уткнувшись лицом в скрещенные руки, и предавался полнейшему удовлетворению, пока Цзинъянь вонзался глубоко внутрь него, вжимаясь всем телом, без жалости и без устали. — Дыши, — приказал ему Цзинъянь, с теми низкими обертонами, которые проявились его в голосе с первой же секунды, когда он переступил порог гостиной. — Дыши, проклятье! Он ничего не мог поделать с собой, всей спиной вжимаясь в Цзинъяня, разводя ноги шире и ощущая, как тот наносит удары все глубже, с каждым задевая средоточие ощущений. Его легкие были готовы взорваться, а плоть снова отвердела — и он пытался одновременно вцепиться в простыни и податься навстречу Цзинъяню. Он расслышал бессловесный скулеж и, когда ладонь Цзинъяня провела сверху вниз по его по груди, понял, что скулит он сам. — Дыши для меня, — прошептал Цзинъянь ему в висок, так близко, что он кожей ощутил дуновение от произнесенных слов, и поцеловал в загривок, а затем в ухо, ритмичное движение его бедер прервалось резким рывком — и Линь Шу достиг наслаждения вслед за ним. * * * Много позже они расплели тела и привели себя в порядок, а затем поняли, что остаток дня все равно пропал, и, не сговариваясь, решили лечь спать. — Я сожалею, — извинился Линь Шу наконец, ощущая тяжесть руки Цзинъяня у себя на пояснице. — Ты? Вот уж нет, — зевнул Цзинъянь, прихватывая его крепче. — Давай спать. Линь Шу зацепился за его лодыжку своей, пытаясь одним прикосновением передать свою искренность. Цзинъянь согласно хмыкнул, придвинулся поближе и поцеловал куда-то под ухо. Это не было прощением, но этого было достаточно.