* * *
Сколько он себя помнил, Дазая вечно преследовало предательское чувство, что все идет совсем не так, как следовало бы. В возрасте девяти, избитый и нелюбимый, он оказался на улице, выброшенный из дома собственной семьей. Через холод и дождь он сумел наткнуться на лучик спасения, и без того какой-то мрачный и тусклый: о его обессилевшее тело споткнулся высокий мужчина в белом халате. Вместо того, чтобы выругаться и идти дальше, пнув умирающего напоследок, он замер. Холодные капли стекали с иссиня-черных волос, давно вымокший халат висел на плечах громоздкой ношей. Мальчишка лежал у его ног, неспособный ответить или двинуться, однако прекрасно ощущавший чужое присутствие в шаге от себя. Дазай не помнил, как его отнесли в штаб. Скорее всего, он отключился вскоре после встречи с Мори, прикосновение к которому открыло мафиози истинную сущность брошенного мальчишки. Осаму помнил, как выбирался из туманной пучины, находясь на грани бреда и смутной реальности, приклеенный к аппаратам, с иглами в венах. Кто-то явно хотел, чтобы он шел на поправку. Принятие нового себя — как и нового мира, — давалось с трудом. Вокруг ходили люди, взрослые, состоявшиеся, хранящие внутри смертоносный секрет. И у него он тоже был, вот только слабый, будто бы недоразвитый. Узнав о способностях других, Дазай возненавидел свою: быть может, в схватке с эспером «неполноценный человек» внутри него и спас бы Осаму жизнь, однако лишь в том случае, если противник полагался исключительно на свою способность, не уделяя особого внимания физической подготовке. Способность специальной тренировки не требовала — по крайней мере, доставшаяся Дазаю, — а вот физические качества следовало оттачивать. Так или иначе, Осаму скоро понял, что самостоятельному набиванию морды предпочитает то, чтобы за него это делал кто-то другой. Желательно быстро и без вопросов. Один из немногих, к кому Дазай применял непосредственную физическую силу, был Рюноске Акутагава: забитый, закомплексованный эспер, мощь способности которого приводила Осаму в замешательство и разжигала злость. Ненавидел ли он носителя Расемона? Пожалуй, что да. Ненавидел. К сожалению или к счастью последнего, Акутагава льнул к мафиози, и тот, под видом сурового наставника, вымещал на черноволосом накопившееся раздражение, нещадно наказывал за любой промах и, по правде сказать... ни капли не огорчился бы, нечаянно убив одаренного в состоянии аффекта. По мнению Осаму, сам он заслуживал чего-то большего. Особенно остро ощущалось это в подростковые годы: с возрастом ядовитое чувство притупилось, оставив, тем не менее, свои следы, вроде закостеневших принципов и частички манеры поведения. Прекрасно зная о не менее легкой судьбе Акутагавы, с ним Дазай принимал роль зверя, подчинявшегося единственному закону «выживания сильнейшего». Уж верьте, если бы убив одаренного, можно было получить его силу, Осаму не колебался бы ни секунды. А до тех пор... до тех пор он довольствовался изведением Рюноске на жестоких «тренировках» и суровой платой за ошибки. «Страдай же, как я страдал». Был в мафии и другой эспер, к которому Дазай был по-своему неравнодушен. Рыжий всполох, дерзкий, броский, готовый с боем отнимать то, что считает своим. Не пасующий перед трудностями, а только бьющий сильнее. В глазах Дазая их уравняло то, что по бесполезности способность управлять гравитацией он ставил вровень с собственным обнулением, а характер Чуи его скорее забавлял, чем бесил. Осаму, уже имевший положение в мафии, прекрасно осознавал, что может изводить Накахару сколь угодно долго, а тот все равно не сможет ответить по-настоящему. Он откровенно насмехался, издевательски советовал «стараться сильнее, малыш», а само существо рыжего превратилось в его любимую тему для шуток. И тем не менее, время текло. Чуя, подстрекаемый этим «не затыкающимся сукиным сыном», становился сильнее, воображал ухмыляющееся лицо Дазая на месте груши для битья. Сам того не замечая, он прилагал титанические усилия, чтобы тот наконец заметил, что рыжий эспер способен на большее. Совершенно случайно Осаму занял крохотный уголок его мыслей: ничтожный, но способный дать глубокие корни. Когда терпение перелилось через край, а Дазай не поскупился на очередную ехидную кличку, Чуя рывком завел того за угол, припечатал к холодной стене и, железной хваткой сминая угольно-серый воротник, негодующе прорычал: — Еще раз так меня назовешь — и я тебя выпотрошу, понял?! Наигранное наивное изумление продержалось на лице Дазая несколько коротких секунд и сменилось снисходительной улыбкой с ноткой... нежности? Было нечто удивительное в двух сверкающих от злости сапфирах, угрожающе оскаленном рте, а воздух — ну разве он не потрескивал от напряжения? И как он раньше не замечал такого? Не отводя взгляд полуприкрытых глаз, Дазай тихо и чуть хрипло произнес: «Понял», и подался вперед, стесняясь своими губами с губами Накахары. Синие глаза распахнулись в изумлении — кажется, рыжий действительно такого не ожидал. Свободная рука с силой впилась распахнутой ладонью Осаму в грудь — отталкивая, а на деле все больше вжимая в стену, однако хватка скоро ослабла: Чуя ответил. И с этого момента началось нечто самое великолепное в жизни Неполноценного — нечто, чего доселе он не мог предположить. Можно сказать, здесь и родился легендарный Двойной Черный. Внешне отстраненный и вечно злой на напарника Чуя, как оказалось, разделял возвышенные чувства Осаму, и встреч тет-а-тет ждал не меньше. Насмешки не прекратились, но стали менее злобными и уже не воспринимались в штыки: близкого за многое можно простить. В совместной схватке они словно предугадывали действия друг друга, не оставляя врагам ни единого, даже самого безумного шанса. Бушующая, но теплая страсть продолжалась сравнительно долго, однако со временем ее стало не хватать: несмотря на то, что с некоторыми, особо близкими людьми Дазай держал себя заметно мягче, в роли мафиози он не отстранял холодную, безэмоциональную жестокость. И в то же время абсолютно не верилось, что это то, кем он должен был стать: словно настоящую жизнь закрыли ширмой, а все это, теперешнее, пытался спародировать неумелый актер с совершенно больным чувством юмора. Несомненно, при одном взгляде – порой одной только мысли, — о Чуе с груди словно снимали тяжелый крест. Но ненадолго, за тем только, чтобы новое прикосновение раскаленной стали казалось еще более непривычным, еще более чужим. За недолгое забытье приходилось дорого платить. Чем глубже руки погружались в кровь, тем острее ощущалось, что темные пятна с каждым днем становится все сложнее отмыть. Засохшие багровые капли обнаруживались в самых неожиданных местах, как бы сильно Дазай не старался оттереть их или хотя бы постараться не замечать. Смерть Одасаку бросила эспера к самой точке невозврата, когда липкая кровь всколыхнулась и перелилась через край. Ни секунды не веря в саму возможность начать жизнь по новой, Дазай, тем не менее, ухватился за последний шанс как за последний четкий силуэт, оставшийся в теряющем очертания мире. Его решение поставило окончательную точку на прошлом, однако Дазай предположить не мог, какие последствия его ждут. Несмотря на то, что Мори был готов принять «черного ворона» назад и великодушно простить за все грехи, Чуя отвернулся от Неполноценного, оставив после себя зияющую рану и звенящую пустоту. Впоследствии, с большим трудом улучив момент наедине с экс-напарником, Дазай с удивлением наткнулся на стену неприкрытой ненависти, и отчего-то был уверен: больше рыжеволосый за ней ничего не скрывает. Новая жизнь оказалась еще большим провалом: если в мафии Дазай сумел найти подобие «своего места», в реалиях Детективного Агентства, куда неполноценный подался после своего ухода, Осаму не обнаружил ничего, что могло послужить хоть намеком на призыв к действию. Реальность приобрела еще большую бессмысленность, а иных дорог, на которые можно было ступить, эспер не видел. Конечно, можно было попытать удачи в другом городе — да хоть в другой стране, — однако покидать Йокогаму Осаму не желал: слишком въелась она в его существо, чтобы так просто отпустить. Несмотря на свою нелюбовь к глупым принципам, Дазай знал: он обратится в тот же пепел, из которого восстал, сколько бы путей не лежало вокруг.* * *
Далекий гул шумного мегаполиса тонул в завывании ветра: тот трепал разбросанные волосы и метал полы громоздкого плаща. Оставленная позади жизнь была недолгой и безрадостной — в принципе, последнего Дазаю хватило. Единственный всплеск счастья взметнулся и растворился, смешался с мрачной стоячей водой. И сейчас, на этой крыше, прошлое испарялось, не оставляя ни причин, ни следствий. Опьяненное бессонницей сознание отказывалось вообразить будущее, а настоящее становилось все эфемерней. Находясь на грани реального и неосознанного, Дазай обернулся к краю спиной: ботинки тонко шаркнули, а позади разверзлась пропасть. Он ощущал ее всем своим существом, угрожающую и манящую. Непосредственная близость опасности ускорила ритм, и сердце забилось быстрее, но не от нарастающего ужаса — от томительного предвкушения. Словно рассыпались цепи, не позволявшие переступить предел, и впервые ощутилось четко и ясно: вот теперь, наконец, можно. Ослабевшие руки с неслышным шуршанием скользнули из карманов, мелко дрожа раскинулись в стороны. Дазай закрыл глаза и, собрав оставшуюся мочь, с силой оттолкнулся назад.