Are you afraid? 'Cause I'm terrified

      До встречи с Мироном Слава часто искал красоту. Он подолгу бродил по узким улочкам, изучая причудливую игру света и тени, приглядываясь к первым осенним листьям в парке, напоминающим письмена ушедших веков, он прислушивался к тоскующему крику предрассветных птиц, последнему звону уходящего лета, он вдыхал свежий, звенящий утренний воздух, но ничего не находил. Это было обычно. Это было временно и смертно. Это было таким же как и миллионы лет до него. Огни Титаника терялись в таких же голубых водах, последние виды умирали, корчась в таком же пепле Помпей. Красота не таилась здесь, она лишь оставляла свои отпечатки на всех вещах и явлениях, с которыми сталкивался Слава. Но это было до Мирона. До его глаз, напоминающих голубику, припорошенную первым снегом. До его щеристой улыбки, такой, как стена, плачущая штукатуркой. До его забавных морщинок на лбу, проступающих как легкая рябь на поверхности воды. И тогда Слава понял. Деревья отдавали накопленную за лето силу и желтели, постепенно умирая. Красота была в отречении, в жертве. Слава нашел своего — кровожадного, первобытного, ненасытного — бога. И он молился, он высвобождал красоту с каждым поцелуем, с каждым синяком, оставленным на бледной коже, с каждым глубоким порезом и рваной раной. Он покорно опускался на колени, чтобы причаститься к чему-то неведомо прекрасному. Мирон улыбался ему только глазами, брал всегда жестко и грубо, почти не прикасаясь. После каждого соития он уходил, унося с собой последние предзакатные лучи…       После того, как великая тайна открылась ему, Слава стал рисовать, закуривая гаш, припрятанный в старой гуаши. Реальность накатывала на него холодными волнами атлантического океана, когда последний табак уже скурен и корабль держит курс к дому. Слава перестал выходить из квартиры и порвал связь с внешним миром. Он почти перестал есть, пока его кожа не стала лишь тонким слоем штукатурки, прикрывающим тяжелый свод прочных ребер, острую базилику выпирающих позвонков и стихийный глухой лабиринт души. Слава превращался в храм для своего бога.       — Скоро от тебя совсем ничего не останется, — шептал ему Мирон, блестя в темноте бездонными зрачками.       — Пусть… Тогда я буду Тобой, а Ты — мною. И обретешь Ты свое пристанище, воззову я к Тебе и призову в самого себя.       Из жизни Славы могла бы получиться картина, созданная из миллиона медленных линий всех слез телефонных звонков, оборванных неприступным молчанием Мирона, восьми мазков одиноких вечеров, проведенных на старом полуразобранном диване, бесконечного множества цветов от алых незаживающих ран до густого винного оттенка последней бутылки Шато Марго.       — Ты же понимаешь, Слава, что рано или поздно все это должно закончиться? — спрашивал Мирон, с каждым толчком погружаясь все глубже в податливое тонкое тело.       — Тогда я буду искать Тебя. Я уйду за пределы земли и неба, только чтобы оттуда пришел Ты ко мне, Тот, кем полны мои небо и земля.       Слава почти не заметил, как его мир начал уменьшаться. Как шарик, из которого выпустили воздух. Слава находился в центре этого шарика. Очень скоро у него остался лишь Мирон, последний гаш и цветная акварель. И еще страх. Страха было очень много. Он наполнял Славу, дом и даже немного выпирал наружу. Страх от того, что Мирон когда-нибудь больше не придет, выбрав ему своего фотографа Ванечку.       — А что если Завтра не будет? — вопрошал Слава, снимая с себя последние остатки одежды.       — Все во имя Сегодня, Слава. Потому что этого «Сегодня» завтра у тебя уже не будет.       До встречи с Мироном Слава очень долго искал красоту. Но у него ничего не получалось. Красота была ускользающим мотыльком, все, к чему прикасался Слава, лишь хранило в себе остывающий след прекрасного. Он изучал цветоведение, напряжение, мастеров искусств, законы, перспективу, но ничего из этого не смогло приблизить его к несокрушимой тайне. Но это было до Мирона. До его тонких пальцев, напоминающих непослушных суетливых птиц. До его беззащитной ямочки на щеке. До его терпкого миндального запаха, пропитавшего славины сны. Слава точно знает, что однажды Мирон не придет, а последняя лампадка в храме его души навсегда потухнет. Но все это произойдет в несуществующем завтра. А сегодня у него есть его мудрый и всезнающий бог, исцеляющий своими руками, губами, глазами, у него еще осталось немного травы, и пока Мирон ритмично втрахивает его в диван, Слава думает о том, что последние волны улеглись, а моряки благополучно вернулись домой. Он наконец постигает слово «красота»…