Ацелас

Цветы, что расцветают в Итилиэне ранней весной, бледны и осторожны, и всё же храбры. Они цветут на костях, и корни их оплетают стены с неуверенной надеждой, ожидая, пока молот темной зимы не обрушится на них вновь. Эмин Арнен — прелестное место, но также и печальное. С его целительных холмов видна Минас-Тирит, скорбящая по своей цитадели-сестре — что издавна тянулась к ней в горькие часы ночного дозора, даже когда звалась Минас-Моргул, и вовсе не благотворный свет лился с её вершины. Князь Итилиэна пойман между ними, и порою, во сне, он блуждает по пропитанным нечестивостью залам и слышит мучительный крик смертных королей, ибо его род на протяжении веков сидел у подножия трона того короля, который не возвратится. Столь легко представить, что это мог бы быть он, висящий в цепях под сенью темных крыл неизъяснимого ужаса — что это его плоть ссыхается и слезает с костей, и его собственный разум остается обнаженным, бессильным умереть, под костяными руками ужасающего Короля-Призрака. Но когда он ступал по этим залам, он был призван обратно: сладко-пахучими травами, голосом столь же сильным и свежим, как летний ветер над чистым полем, касанием — уверенным, теплым, жгучим, — совершенно иной руки, стирающей солоноватую кровь и пробуждающей его тело к жизни. Слишком хорошо — Фарамир вскрикивает во сне от этого воспоминания и ужасающего плотского желания, которое оно будит в нем, терзаемый повелительной нуждой. Он находит рядом с собою свою жену — не желая тревожить ее покой, но Эовин и сама всхлипывала во сне, и ее рука, придавленная его телом, сделалась холодной и безвольной. Вовсе не та рука, что была когда-то сломана, теперь беспокоит ее — те годы прошли. Это другая — та, что едва не умерла сама. Она издает тихий стон и тянется к нему здоровой рукой, когда он перекатывается к ней, скользя на холодном поту, покрывающем его спину. Они вжимаются друг в друга, отчаянно жаждая ощутить в предрассветном холоде биение человеческого сердца. «Мне снился он», шепчет Эовин, и Фарамир говорит: «Мне тоже», и ни один из них не уверен точно: которого «его» они имеют в виду — целителя или душегуба, короля живущих или повелителя нежити, ибо плащи обоих облекали их. Но как бы там ни было, когда возвращаются сны, возвращается и дева-воительница. Ее зубы оставляют укусы; ее бедра — сильные бедра наездницы, и ее ладонь сжимается на его отвердевшем члене с той же уверенностью, что и на рукояти меча. Некогда он боялся коснуться ее иначе, чем с величайшей нежностью; его пальцы ложатся на ее белые груди со страстным благоговением, и ее мышцы напрягаются, точно у молодого жеребца. Она опрокидывает его на спину и садится верхом, сжимая со всей силой той, кто некогда не желала ничего больше, кроме как бешеной скачки навстречу смерти. Даже теперь, когда он ласкает ее между бедер, там влажно и горячо — но по краю нежных изгибов в ее бледной плоти свернулся холод, который она стремится изгнать, привлекая его глубже внутрь себя — усилием мышц и жесткой хваткой одной руки на ягодицах; до тех пор, пока ее вторая рука не оживает вновь, и ею она очерчивает напряженные мышцы его живота, сжимает его соски, яростно царапается, пробуждая себе навстречу каждую часть его, а себя — навстречу ему. Она вскрикивает. Нет, если быть честным — это не вскрик, а вопль; звук тонет в его влажных волосах, когда он вытягивается напротив нее, и они оба знают: точно так же, как оба они хотели испытать подобное с согревающим своим теплом Королем, приказавшим им жить, оба до сих пор ощущают и прикосновение Короля побежденного, отравившего их смертью. И они держатся — вопреки и тому, и другому, соединяясь в этой животной нужде, и сны заставляют их усомниться: чье повеление было страшнее.