(Не)живое

*** Джеффри не помнит, которую неделю не выходит из дома. За окном – первый месяц лета на исходе, небо уже потеряло свою пронзительную синеву, подёрнувшись сероватой дымкой. Жара сочится сквозь раскалённые окна, полуприкрытые шторами, вязкой субстанцией повисает в душном сумраке комнаты. Уличная жизнь замедляется, капает густым соком сквозь сжатые пальцы. Джеффри всё равно. Его кожа тонкая и светлая, с сеткой синеватых сосудов на висках и под глазами – потому что солнце не касается его. Его лодыжки кажутся неестественно хрупкими, хотя он довольно высок для своих шестнадцати лет; ахилловы сухожилия узкой перепонкой выступают сзади – потому что он мало двигается. Не очень хочется двигаться, когда кости распирает от навязчивой ноющей боли. Редкие, маятникообразные перемещения от кровати до окна – осторожно, чтобы не задеть рыжую резиновую пуповину инфузионной системы – не в счёт. Острый Т-лимфобластный лейкоз – мерзкая штука. Джеффри знает, что жить ему осталось в лучшем случае несколько месяцев. Джеффри мутит от отвращения при мысли об этих месяцах. Его мутит от растянутой улыбки и бодрого тона матери; от того, как она дружески треплет его отросшие льняные волосы, в то время как мышцы её шеи каменеют от напряжения, и Джеффри знакомо это чувство – не пропустить подступающий к горлу ком, не позволить голосу задрожать. А потом из-за стены слышатся её сдавленные, подвывающие рыдания. Его мутит от запаха виски, который всё чаще ощущается от неё, и от химического привкуса в собственном рту. Его выворачивает от того, что отец в свои редкие визиты всё чаще прячет глаза и говорит о пустяках. Иногда ему хочется вскочить, швырнуть об пол стеклянные флаконы, вырвать иглы из рук и биться, биться головой о стену с выцветшими незабудками на обоях; биться, пока тяжёлые очки не впечатаются в переносицу, пока гудящий колокол боли не заглушит все мысли. Но в основном Джеффри всё равно. Иногда за окном деловито снуют люди. Дамер краем уха слышал, что дом по соседству купила семья – мужчина с женщиной и целая орава детей, один другого меньше. Из всех запомнился только старший, ровесник Джеффри. Такой же худой, только ниже ростом и куда более ладно сложенный; проворный, неизменно собранный и молчаливый. Несмотря на жару и все хлопоты, связанные с переездом, его светлая рубашка всегда выглажена и аккуратно застёгнута. Педантичный паинька, мамина опора. Джеффри замечает, что острое, колючее раздражение зарождается в нём каждый раз, когда он смотрит на этого парня; неровными гранями прорывает тягучую оболочку апатии. Он не хочет, совершенно не хочет выхватывать взглядом каждое его мимолётное появление, не хочет ловить изредка брошенные отрывки фраз. Но какой-то внутренний радар уже настроен, и едва темноволосая макушка мелькает на дорожке, ведущей к дому, чувства обостряются. Он замечает сразу всё – острые локти, торчащие из коротких рукавов рубашки; чёрные брови, сосредоточенно нахмуренные; широкую симметричную улыбку, с готовностью заменяющую отсутствующее выражение лица, стоит только кому-то обратиться к парню. Раздражение струится под кожей, скребёт нервные окончания. Может быть, всё дело в лекарствах. И Джеффа абсолютно не радует, когда однажды мать заходит в его комнату и, поправляя занавески нервными тонкими пальцами, говорит, что у новых соседей, мистера и миссис Банди, так много детей – «Пятеро, представляешь, милый? К будущему учебному году им понадобятся учебники, а это такие расходы!» Она говорит – «Я предложила заглянуть к нам. У тебя ведь остались твои старые. Здесь они только пыль собирают, а им какая-никакая помощь. Ты же не против, милый? Их старший мальчик зайдёт вечером, поможешь ему разобраться?» Джеффри против. Джеффри не собирается никому помогать, не собирается никого впускать в свой пропахший аптекой склеп. И уж тем более он не хочет видеть рядом этого услужливого зануду. Джеффри хмурится, готовый сквозь зубы процедить – «Нет, никаких соседей, никаких учебников, оставьте меня в покое» – но Джойс уже выскальзывает из комнаты, что-то напевая. И в пустом пространстве, похожем на нагретый солнцем аквариум, вновь повисает тишина. *** Он приходит вечером, как мать и обещала. Его зовут Тед, но Дамеру плевать, совершенно плевать. Почему-то парень не улыбается и не лучится показным дружелюбием; на равнодушный кивок лишь чуть заметно склоняет голову. На какую-то минуту раздражение Дамера закипает ещё сильнее – да, он болен, но неужели настолько жалок, что даже фальшивой приветливости не заслуживает? Джеффри подходит к столу и рывком пододвигает стопку потрёпанных книг. И только когда Тед неловко пытается подхватить её, замечает, как мелко подрагивают тонкие пальцы и как глаза с усилием избегают его взгляда. «Значит, не просто жалок – ещё и отвратителен». А Банди смотрит на банки с заспиртованными лягушками, ровной шеренгой выставленные на письменном столе и ни с того ни с сего заявляет – - Классные лягушки. - Угу. Сам делал. В смысле, заготавливал. – Дамер отвечает прежде, чем успевает подумать. И они туповато и растерянно смотрят на ёмкости с формалином. У одной из лягушек живот аккуратно вскрыт, и внутренности причудливой гирляндой опоясывают её. Действительно, что может быть круче?.. Тед откашливается и медленно, будто неохотно двигается из комнаты, прижимая к себе учебники. И только в дверях разворачивается, смотрит в кои-то веки прямо в лицо. - Спасибо. И уходит. Джеффри стоит, опираясь на мутную от паутины царапин столешницу; вдруг разом ощущая, как подрагивают ослабевшие ноги, а перед глазами плывёт – от усталости, и ещё от того, что ожидая Теда, он специально снял очки. Он всегда так делал, когда не хотел кого-то видеть. Но сейчас ему кажется – нет, Дамер почти уверен – что на прощание сосед неуверенно улыбнулся ему. *** Джеффри не хочет думать о Теде Банди. Но он думает – вязко и навязчиво. Он пытается понять, почему парень вёл себя так. Быть неотёсанной колодой, каменеющей в присутствии незнакомых людей – привилегия Джеффа. В этом он хорош, о да. Но ведь у других всё не так; и особенно – у этого мамочкиного подпевалы. Для чего-то Джеффри берёт кусок бинта, каким обычно перевязывают его руки после капельниц, и долго, до блеска протирает банки с лягушками. Борясь с подступающей слабостью, отодвигает массивный радиоприемник, лезет в шкаф и достаёт ещё одну – с заспиртованным крысиным семейством. Он нашёл его когда-то давно в подвале, после того, как отец проводил обработку от паразитов. Лысые слепые детёныши покачиваются в растворе, похожие на маленькие жёлтые сливы. Дамер думает, что крысята тоже классные – не менее классные, чем лягушки. На следующий день после обеда мать заглядывает к нему, и вид у неё одновременно растерянный и торжествующий. - К тебе гости, милый, – и она уходит, торопливо и бесшумно, словно боясь спугнуть. Тед остаётся в дверях – отчаянно бледный и с горящими ушами. - Привет. – он переминается с ноги на ногу, и Дамер хочет ему что-то ответить, но у него нет слов. – Вот, пришёл проведать тебя… Его взгляд беспокоен, он словно ищет, за что зацепиться – и вдруг падает на ёмкость с крысами. Полуденное солнце, приглушённое шторами, тёплой патокой отсвечивает в отполированном стекле. - Ух ты. – Дамер невольно улыбается от искреннего восхищения, звучащего в голосе. – А я… В общем, я подумал, что тебе будет интересно. Вот это. Банди вытаскивает из кармана плоский небольшой свёрток; шуршит на столе плотной вощёной бумагой, явно оставшейся от переезда… Джеффри удивлённо моргает. Перед ним лежит крупная мёртвая ящерица. Мелкие чешуйки на спине бархатисто поблёскивают, сплетаются в неяркий бежево-коричневый узор; длинный хвост изгибается изящно и остро. - Ты думаешь, что я псих, наверное. – Тед усмехается кривовато-нервно, делает движение к выходу, но будто бы медлит. Джефф думает, что похоже он правда псих. И ему это нравится. Они раскладывают на обёрточной бумаге нехитрые инструменты – ножницы, пинцет и лезвие из бритвенного станка. Дамер достаёт спрятанную бутыль с формальдегидом, а Тед открывает окна и затыкает полотенцами щели вокруг двери – чтобы Джойс не уловила запретный запах. Ощущение тайны щекочет подреберья, отдаётся покалыванием в пальцах. Они возятся над тушкой молчаливо и слаженно, их локти то и дело соприкасаются – и тогда Джеффри особенно остро чувствует, как липнет ко влажному лбу отросшая чёлка. И даже привычно подкатывающая дурнота не прогоняет пружинящую, искристую лёгкость. *** Они сидят на заднем крыльце. Редкий лес отбрасывает полупрозрачные тени, дышит к вечеру пряной нагретой зеленью. Джеффу немного лучше – за последние несколько дней его ни разу не стошнило при матери; он даже может ходить, не хватаясь за стены. - Тебя долго не было. Банди хмурится, поводя острыми плечами. - Распаковка вещей, ремонт… Им без меня не справиться. - Родителям? - Джонни мне не отец, – Тед презрительно фыркает, откидываясь назад и вытягивая ноги. Дамер сам не замечает, как повторяет его движение. Теда не хватало. После вскрытия ящерицы он приходил – снова и снова. Рассказывал, что происходит в городе, рассматривал коллекцию препаратов Джеффа (напоминавших о том времени, когда можно было ходить по лесу, не опасаясь, что потеряешь сознание и рухнешь где-нибудь под кустом), пару раз приносил мёртвых белок (Дамер не стал интересоваться, где он их достал; а ещё ему невольно вспомнился соседский кот, имевший привычку оставлять задушенных мышей прямо на крыльце – чем доводил мать до истерики). Они даже научились смотреть в глаза друг другу. И однажды Джеффри почти решился задать скребущийся внутри вопрос – зачем ты приходишь?.. Неужели неразговорчивый, доживающий последние месяцы чудик – хорошая компания? А потом кажется понял. Банди сам был немногим лучше. Внешне здоровый, Тед будто хранил внутри неизлечимую патологию. Скрывал её, старательно исполняя роль в своей большой и такой благопристойной семье. Но стоило ему приблизиться к людям, выйти за грань формально-дружелюбного общения – как «хороший парень» выцветал и терялся. А вместо него корчился от непонимания и неуверенности больной озлобленный ребёнок. И в этом они были похожи. Банди наклоняется, присматриваясь к руке Джеффа. Последний уже не замечает следы от инъекций – они стали частью его тела, почти как родинки на плечах, или синие выступающие вены. Но сегодня медсестра была неосторожна – и теперь по локтевому сгибу разливается неровный кровоподтёк. Кончики пальцев Теда едва касаются густо-фиолетового пятна, осторожно следуя к предплечью. Гладкие и упоительно прохладные – именно то, что нужно душным вечером. Он не боится, что Банди причинит ему боль – что ему боль, когда сама его жизнь ничего не стоит? И его совсем не тревожит, что ощущения, которые приходят, когда сосед рядом – неправильные. Не такие, какие должен испытывать нормальный парень с своему приятелю. Ему просто хорошо. Это ли не чудо? - Мама сказала, что ты умираешь. Джеффри смотрит на Теда долгим тяжёлым взглядом. Он пытается уловить заискивающую жалость, страх или жадное, праздное любопытство. Ничего этого нет. Есть молчаливое, сосредоточенное желание понять. Банди смотрит, вникая – как до этого пытался пальцами вобрать ощущение излившейся под кожу крови. И это тоже хорошо. *** Всё происходит неожиданно. В один из вечеров Банди заходит в комнату Джеффа, и тот поднимается, чтобы включить лампу – до приближения сумерек он лежал навзничь на кровати, наблюдая за наползающим полумраком. И темнота вдруг наваливается сильнее, удушливой пеленой накрывает голову, забивается в уши – словно наказывая за резкое движение. Тед бросается вперёд, чтобы подхватить, и руки сами тянутся к нему навстречу; оплетают, смыкаются на узкой спине. Вместе они заваливаются на кровать. Джеффри смотрит на руку, упёршуюся в подушку совсем рядом с его головой; на расширившиеся чёрные глаза (а ведь они были серые, он знал, он не мог ошибиться) и шлёт всё к чертям собачьим. И тянется, наугад находя губами полуоткрытые губы. Тед не то вздыхает, не то всхлипывает; тонкая рука напрягается, и на минуту кажется, что сейчас он оттолкнётся и вскочит с кровати. Но он затихает – а после прижимается сильнее, неловко целуя в ответ. Дамера охватывает паника. Ему жарко, невыносимо жарко – но при этом тело бьёт озноб, будто в лихорадке. Ему должно быть хорошо, но всё, о чём он думает – это то, что из-за лекарств, пропитавших тело и осевших во рту синтетической горечью, на вкус он скорее всего отвратителен. А ещё он боится, что тошнота может подкатить в любой момент и его попросту вывернет наизнанку. Дамер паникует, как никогда в жизни. Его пальцы, судорожно впивающиеся в чужие лопатки, наверное больше причиняют боль, чем притягивают. И Банди отстраняется. Осторожно снимает съехавшие, болезненно врезавшиеся в переносицу очки. И мягко, неторопливо гладит ладонями пылающее лицо. Джефф накрывает их своими руками, трясущимися и ледяными; пытаясь успокоить дыхание, чувствуя, как холод и жар сливаются воедино, рождая живое тепло. Он опускает веки и медленно тонет в этом тепле. Когда их губы соприкасаются снова, напряжение плавится – и кажется, будто они перетекают друг в друга. Грудная клетка гудит и вибрирует от гулких и частых сердечных ударов. И Джеффри улыбается, понимая как никогда ясно – он жив.