Где свет

Суровый ветер с востока стих к вечеру, и с гор предвестницей снегопада спустилась прозрачная вечерняя тишина. — Устал — иди спать, — скомандовал Чансу и, услышав шорох, поднял голову от бумаг. Принц замер с поднятой рукой — присланная днем записка от Шэнь Чжуя почти коснулась пола. — Я не... — озадаченно начал Цзинъянь и замолчал. Ох уж эти учительские замашки — не удалось сдержать короткий недовольный вздох. Чансу устал, смертельно. Двойное преступление против вежливости. Когда час назад последний луч солнца скользнул между ветвями деревьев и расчертил заваленный бумагами столик на два лагеря — золотисто-желтый со стороны Цзинъяня и мертвенно-холодный, принадлежащий Чансу, — именно тогда следовало спешно дочитывать донесение о портовых складах и раскланиваться. Но луч затерялся в тяжелых облаках, кто-то зажег первую свечу и заменил жаровню, донесение следовало за донесением, звенья складов смыкались одно за другим, и никакой мстительный дух, загнавший ржавый стержень в висок Чансу и поворачивающий его с каждым прочитанным словом, не должен был помешать разгадке таинственной истории с круговой переброской снаряжения городского гарнизона. Очередной камешек в большой игре, который следовало поставить на доску как можно быстрее... Теперь же голова раскалывалась, а Цзинъянь все молчал и молчал, и не спешил подбирать упавшую записку. — Прошу прощения, выше высочество, — привычно соединились пальцы. Чансу оглянулся к тонущей в сумерках галерее. — Ты засыпаешь, иди спать. Задремавший у колонны Фэй Лю встрепенулся. С подола халата в круг света рассыпались натасканные со двора золотые и красные листья. — Нет! — Что я тебе говорил о возражениях? — в голос против воли пришлось добавить немного показной строгости. — Ты один! — не сдавался Фэй Лю с детской горячностью. Чансу повернулся к принцу, тот следил за перепалкой, склонив голову к плечу — уголки губ подрагивали от сдерживаемой улыбки. Стержень в виске замер. В саду темнело, от углей ласковыми волнами накатывало тепло, боль затихала, и тело охватывало упоительное облегчение, теперь заменявшее Чансу удовлетворение, удовольствие и наслаждение. В юности Цзинъянь улыбался чаще. Не одной стороной лица, высокомерно, пренебрежительно — его улыбка была открытой и по-настоящему радостной. В сонное вечернее время, когда на небе затухает солнце, а мир уменьшается до границ, куда долетает свет от свечи, даже самые жестокие сердца и твердые намерения обязаны смягчаться. Нельзя позволить себе все, но самую малость — можно. Улыбка Цзинъяня должна была случиться. Такой, чтобы хватило окончательно истончить ржавое железо, застрявшее в виске. Не столь уж большое потакание своей уязвимости перед болью, в конце концов, любое оружие требует ухода. — Правда ли, что ваше высочество справится с моей защитой? Чансу позволил себе этот шутливый тон, и был почти вознагражден — от неожиданности или усталости, или того и другого одновременно губы дернулись, чтобы разойтись ярко и белоснежно, как помнилось и как хотелось. Но в последний момент Цзинъянь словно поймал себя — улыбка вышла неловкой и однобокой, но все же искренней. — Фэй Лю, — сказал Цзинъянь, оборачиваясь к галерее. — Ты можешь отдохнуть. Твой хозяин со мной в полной безопасности. — Не предлагайте Фэй Лю это проверить, ваше высочество, — легко продолжил Чансу. — Брат Су! — молниеносно обиделись из темноты. Фэй Лю лишался забавы, но глаза Цзинъяня блестели удивленным весельем — сегодня одно безусловно стоило другого. — Иди спать, можешь взять поиграть мой меховой плащ. С галереи раздался удаляющийся возмущенный топот. — Вы сомневаетесь во мне? — с усмешкой спросил Цзинъянь, наклоняясь к столу. — Ни в коем случае, ваше высочество, — ответные слова складывались просто, под стать вечеру. — Фэй Лю, как молодой хищник, ищет трех вещей — добычу, развлечение и наставника. Для последнего требуется слишком много времени, для развлечений — уже темно, а когда он остается без добычи, становится невыносим. Однажды он угостил главнокомандующего Мэна лимоном. Цзинъянь усмехнулся чему-то своему и отстранено сказал: — Вам хорошо удаются сравнения. Ядовитая змея, молодой хищник, буйвол... Какое все-таки неудачное стечение обстоятельств с детским прозвищем. В груди предостерегающе кольнуло — не стоит ли остановиться здесь, пока разговор не стал слишком личным. — Еще раз прошу прощения за нашу с Фэй Лю неучтивость, — этот поклон был идеально вежливым. Цзинъянь поднял руку, останавливая его. — Я только хотел сказать — вы видите суть, — низкий голос неожиданно наполнился забытой мягкостью. — Сейчас ночь, оставим церемонии до утра. Вы ничем меня не обидите. Позднее время и уходящая головная боль делали свое дело — в эту мягкую приязнь хотелось завернуться как в теплое одеяло на привале. — Ваше высочество слишком хорошего мнения обо мне, — со вздохом сказал Чансу, уже понимая, что разговор, словно груженная припасами повозка, окончательно сворачивает с центральной улицы в маленькие запутанные переулки задних дворов. В тихих переулках цветущие сливы тянут свои ветви через заборы усадеб, в них тенисто и уютно, там годами ничего не меняется, потому что в них нет времени. В тихих переулках всегда можно передохнуть, чтобы потом вернуться в шум больших площадей. — Лучше я вас перехвалю, чем не скажу ни слова благодарности, — Цзинъянь усмехнулся и повернулся к свету. Если бы не убранные под заколку волосы, за двенадцать лет он почти не изменился. Время стремительно потекло назад, по году за каждое движение дрожащего света. — Мое детское прозвище дал мне человек, умерший много лет назад, — Цзинъянь опустил глаза, словно хотел спрятать что-то на своем лице. Дыхание перехватило, а в груди неровно и тоскливо забилось сердце. В тихом переулке они оказались сегодня вдвоем. Иногда Чансу представлял себе, как бы это было, если бы не случилось Мэйлин. Если бы все, кто остался в проклятых горах, вернулись, если бы их дружба не прервалась. Они сидели бы так же? Может быть с вином, может быть кто-то из них сыграл другому на цине, а кто-то сложил бы слова в ритмичную хлесткую строку. Какой была бы эта строка? Ликующей, полной радости встречи или сдержанно-равнодушной? Называл бы Линь Шу своего брата по имени или обращался бы к нему «Ваше высочество»? Или он бы пытался быть церемонным, а Цзинъянь каждый раз сердился и называл его по-прежнему? Какими бы они были, какие бы вершили дела? Тишина затягивалась, принц ждал его слов. Каким же чудовищным было его одиночество, раз он завел разговор о сяо Шу с человеком, которому только-только учился доверять. Или этот незнакомец уже перешел черту? Правильным ответом было бы напомнить принцу, где он и с кем... но не хотелось. Желание провести этот вечер живым напоминало ту острую жажду, что Чансу испытывал, когда тянул ладони к раскаленным углям. Он всегда знал, что будет сложно соблюсти равновесие, завоевывая доверие Цзинъяня и одновременно не приближаясь к нему слишком близко. — Оно вам нравится? — задал он неправильный вопрос. Цзинъянь невесело расхохотался, опуская голову еще ниже. — Можно ли противиться стихии, может ли она нравится или не нравится? — Я не люблю дождь, и всегда возвращаюсь в дом, услышав раскаты грома. — А если бы вы любили смотреть на небо во время грозы, — голос Цзинъяня снова упал в низкую мягкость, — вы бы также торопились домой? — А вы любили смотреть на небо? — вырвалось вопреки здравому смыслу. В груди разливалось ласковое лечащее тепло, как после отвара лекаря Яна, и так же, как после отвара хотелось дышать полной грудью, и казалось, что никакой болезни нет и в помине. Цзинъянь замер, стало тихо так, что было слышно, как трещит в жаровне тлеющее дерево. — Мне нравилось прозвище, — ровно сказал он и поднял глаза на Чансу. — Но теперь, после знакомства с вами, я думаю, оно мне не подходит. Вы делаете из меня кого-то другого. — Это единственное, о чем я сожалею. Это было правдой. В игре, задуманной Чансу, Цзинъяню отводилась роль камня, определяющего жизнь и смерть всей партии. Опальный принц, по-армейски прямой и сверх меры щепетильный в вопросах чести, с тяжелым вспыльчивым характером, не терпящий несправедливости и отчаянно привязывающийся к «своим» людям — слишком ненадежная фигура, чтобы ставить на нее все. Но не для Линь Шу. В наследство от него Чансу достались уверенность в старом друге и уверенность в своих силах убедить этого старого друга. Это удавалось почти всегда, кроме тех редких случаев, когда Цзинъянь считал поступок неприемлемым, тогда убедить его было невозможно. Можно было смягчить, просить отсрочки, но в конце концов приходилось сделать так, как он хочет. Используя свои методы, конечно. Чансу не сомневался, что когда-нибудь его расчет столкнется с идеалами старого друга, и также знал, что обязан будет справиться с этой бурей любой ценой. Иначе все не имело смысла. И все же когда-то это были их общие идеалы. Цзинъянь должен был остаться верен им — пройти путь обмана до конца и вернуться. Потому что притуши первый жар, и характер принца — такой неудобный в борьбе за власть, будет совершенен для правителя. Умение играть с собственной совестью — не то, чему Чансу хотел его учить. — Я верю вам, — сказал Цзинъянь с обычной серьезностью. — Но моя вера никак не влияет на исход — это прозвище мне больше не подходит. Возможно, мне нужно другое. Принц окончательно вернулся из путешествия по тихим закоулкам и теперь с теплым интересом смотрел на Чансу. Вечер был хорош. Возможно. Или незнакомец и правда сделал шаг за порог — отодвинул старую боль. Если это так, поздно и опасно отступать назад и разрушать дружескую привязанность — ненароком можно разрушить все остальное. А значит, время забыть о равновесии и включить в игру новый камень — советник принца, с которым тот дружен? Вряд ли это результат только сегодняшнего разговора, Чансу просчитался где-то раньше. — Ваше высочество хочет себе другое? — спросил он без задней мысли. — Дайте мне его, — отрывисто приказал Цзинъянь. — Вам хорошо удаются сравнения. Задумчивую меланхолию разметало, как зазевавшийся арьергард внезапной кавалерийской атакой — слишком лично, слишком близко, просто слишком. — Я не смею, ваше высочество, — коротко поклонился Чансу. Цзинъянь недовольно повел головой. — Перестаньте играть в смирение. Сейчас слишком многие вокруг безупречно вежливы со мной. — Напомню, что если я правильно услышал, ваше высочество сказали, что верите мне... Цзинъянь ожидаемо вспыхнул. — Господин Су, мы не во дворце! Вы не настолько следуете церемониям, чтобы уходить от ответа. И я не думаю, что вы меня боитесь. В чем причина? Вот такой разговор мог случиться спустя двенадцать лет после победоносного возвращения армии Чиянь в столицу. Хорошо, что есть вещи, которые не меняются — их можно предугадать. — Вы правы, ваше высочество, — ответил Чансу с улыбкой. — Сейчас вы впервые заявили о себе, как о возможном наследнике, и каждый торопится познакомиться с вами, чтобы сделать для себя выводы... Шелестящие вкрадчивые слова текли как река на равнине, неспешно и мощно... Губы Цзинъяня разъехались в мальчишеской улыбке. — Господин Су, вы заговариваете мне зубы! — воскликнул он с веселым изумленьем. Чансу на мгновение замер, потом со вздохом опустил голову и рассмеялся. — Вы правы. Прошу прощения. Я солгу, если скажу, что не хотел. Чансу сложил руки на коленях и, давая себе время на размышление, медленно разгладил примявшуюся ткань халата. — Хорошо, — кивнул он и увидел, как Цзинъянь застыл во внимании. Он слишком настойчив в такой мелочи, ужалило где-то в виске. Насторожено, но совершенно безболезненно. — Но у меня есть условие. — Говорите, — Цзинъянь нетерпеливо махнул рукой. — Обменяемся, — решительно сказал Чансу, и, отвечая на вопросительный взгляд, продолжил: — Я говорю о вас, а вы обо мне. Цзинъян быстро моргнул, и его взгляд уплыл в сторону. Линь Шу в голове предвкушающе захохотал — кому угодно могло показаться, что принц просто задумался, но он-то знал, как выглядит тот, когда смущен. Чансу почувствовал шероховатость шелка под подушечками пальцев, глянул вниз и одернул себя. Старая привычка, которую Цзинъянь почти разоблачил — в азарте Линь Шу всегда нетерпеливо комкал в ладонях ткань. — У вас когда-нибудь бывает просто? — спросил Цзинъянь. Чансу хитро взглянул на него. — Вы хотите оставить эту затею, ваше высочество? — Нет, — отрицательно мотнул головой тот. — Я согласен. «Даже на неловкость», — про себя закончил за него Чансу. Боль и тоска Цзинъяня были бесконечны. Если, чтобы спасти семьдесят тысяч душ, нужен один стратег, то чтобы спасти одну эту, необходим был только друг. Цзинъянь смотрел открыто, без тени сомнения. — Дао, — сказал Чансу в это решительное лицо, и услышал ответное: — Белый... Господин Су! Не удалось. — Еще одна уловка? Нет ничего более избитого, чем сравнение воина с мечом. Что мне сделать, чтобы услышать от вас правду? А вот это уже было опасно близко к тому, чтобы разрушить установившееся между ними хрупкое доверие. Похоже Чансу, увиливая от ответа, перегнул палку, и вежливого извинения теперь было недостаточно. — Ваше высочество, я никогда не сделаю или не скажу ничего того, что может нанести вам вред, — звучало как клятва. — Мне действительно не хочется отвечать на ваш вопрос и брать на себя ответственность за то, как вы будете видеть себя. Пройдет время, невзгоды улягутся, все изменится, а мои слова останутся в вашей памяти. Чем плох меч? Прямое лезвие для настоящей битвы, где нет места фехтовальным приемам. Примите его. — Мне не нужна лесть! — с досадой кинул Цзинъянь, на мгновение замолчал и продолжил уже гораздо спокойнее: — Я долго жил почти в одиночестве, вокруг меня были люди, но каждый из них жил своей жизнью. Теперь все поменялось, я следую вашему плану и вижу, что теперь люди вокруг живут, — голос Цзинъяня на мгновение прервался, — моей жизнью... Их желания, амбиции связаны со мной. Я почти смирился с тем, что не вижу всей картины целиком, и только хочу узнать, какую роль занимаю в ней. У вас, у того, кто ее задумал. Цзинъянь замолчал, и Чансу сказал: — Сосна. Цзинъянь подобрался и впился глазами в лицо Чансу. Тот загнул на руке палец. — Стойкое и преданное дерево, выросшее посреди дороги. Вокруг него разъезжены колеи, потому что повозки вынуждены огибать его. Таким я вас вижу. — Чансу загнул второй палец. — Парча, шелковая ткань с золотыми нитями. Дорогой подарок, прочный, как металл, и мгновенно вспыхивающий, если бросить в него факел. И таким. И дао, — произнес он с горечью, сжимая руку в кулак, — идеальное оружие, чтобы рубить головы. И это тоже вы. Мне сложно говорить об этом, это привилегия друзей открыто обсуждать друг друга. С галереи пахнуло холодом, освещенный круг дрогнул, Чансу поежился. Не стоило произносить слово «друг», когда речь шла о них двоих. — Простите, — тихо сказал Цзинъянь. — Я все больше убеждаюсь... Эти слова не должны были быть произнесены. — Вам не за что просить прощения, ваше высочество, — прервал его Чансу и попробовал исправить ситуацию. — Вам было это нужно, а долг советника дать вам необходимое. Зато теперь любопытно услышать продолжение — белый что? Цзинъянь словно очнулся и снова отвел глаза. — Я не буду увиливать, — твердо сказал он в темнеющий проем галереи. — Лис. Белый лис. О скулы Цзинъяня можно было резать бумагу, и только это остановило Чансу от того, чтобы рассмеяться. — Я хочу услышать объяснение, — осторожно сказал он. Цзинъянь резко повернулся к нему и обжег взглядом. Вскочил. Чансу начал было подниматься следом, но его остановил окрик: — Сидите! Он в недоумении опустился обратно. Цзинъянь метался по комнате, и даже Линь Шу не мог догадаться, что за демоны его мучают. — Лисы коварны, ваше высочество, — осторожно предположил Чансу. — Это вполне соответствует вашему мнению обо мне, больше — это правда. Цзинъянь остановился перед ним. — Вы появились ниоткуда, ваши цели не ясны, когда вы их достигнете, без сожалений исчезнете, — сказал он, и Чансу услышал невысказанный вопрос — «Это правда?» — Я уже назвал имена тех, кому собираюсь навредить. Ваше высочество не входит в их число, — Чансу попытался свести разговор к шутке. — Исчезнете? — обвиняюще повторил Цзинъянь. — Я не загадываю так далеко. Цзинъянь невесело рассмеялся. — И это я слышу от вас? — он долго посмотрел на Чансу. — На некоторые вопросы вы никогда не отвечаете прямо, мне стоит запоминать эти вопросы. Чансу отшатнулся, почувствовал, как ледяная дрожь прошивает его тело, и не сразу понял, что ее причина не в словах принца, а очередном порыве ветра. Время двигалось к полуночи, и помещение основательно остыло. Цзинъянь развернулся и ушел вглубь комнаты, в темноту. — Талантливые чиновники, блестящие ученые, хитрые советчики, соблазнители, перед которыми невозможно устоять, — перечислял он откуда-то из-за спины Чансу. — Каждое слово про вас. — Я не питаюсь мужскими сердцами, и мне не свойственно... — усмехнулся Чансу и почувствовал, как на его плечи ложатся пушистое тепло меха, а следом крепкие руки. — Вы замерзли, — тихо и близко услышал он голос Цзинъяня, и сердце в груди пропустило удар. Руки не торопились исчезать, некрепко, но ощутимо прижимая пушистое полотно к неподвижным плечам, обозначая свое присутствие и ожидая приговора. Это было... Чансу открыл рот, чтобы хоть что-то сказать, но в голове не было ни единой мысли, и он просто глотнул холодный воздух. Соблазнители, перед которыми невозможно устоять... Все было предельно очевидно — это было предложение. И Чансу не знал, как должен на него ответить. — Я не стою вашего беспокойства, — тихо сказал он, перехватывая края плаща, и наклонился вперед, уходя от прикосновения. Он услышал, как за спиной с резким шорохом расправляется шелк, и следом снова звук беспокойных шагов, и повернулся на звук — Цзинъянь снова ходил по комнате, то вступая в круг света, то покидая его. Пламя свечей нервно дергалось от движений его одежд, а тени на полу бились как души, запутавшиеся в подземном лабиринте. — Мне кажется, сегодня нам стоит отдохнуть, ваше высочество, — сказал Чансу, медленно вставая. Цзинъянь мгновенно остановился, словно эти слова были военным приказом, и повернулся к Чансу. У старого друга белели лицо и губы, а глаза напоминали черные провалы, в которых горели отражения свечей. Линь Шу не знал такого Цзинъяня, это была не та битва, к которой он готовился. Он слишком полагался на воспоминания, забыв, что даже с близкими друзьями не всегда бывают откровенны. Чансу не хотел сейчас задумываться о причинах молчания Цзинъяня, в неприятном свербящем ощущении в затылке угадывался отголосок приближающейся паники. Старый друг шагнул к нему. — Возьмите свечу, внизу уже потушили свет, — Чансу взял со стола подсвечник и вложил его принцу в протянутую руку. Горячие пальцы обожгли его ладонь, перехватывая быстро согревающуюся медь, и хотели скользнуть дальше вглубь рукава, к бледному запястью. Свеча качнулась, и в голове остались только две мысли: Чансу не знает, что делать, и не готов даже думать об этом. Похоже испуг все-таки отразился на его лице — ладонь Цзинъяня замерла, вернулась к подсвечнику и потянула его к себе. — Одним из моих недостатков называют недостаток терпения, — пряча глаза, сказал он. — В нашем общем деле оно пригодится нам обоим, — эхом ответил Чансу. Цзинъянь посмотрел на него долгим взглядом. — Я понимаю, куда вы клоните, — отрубил он. — Я согласен. Но сейчас меня больше интересует, кто научил господина Су так успешно уходить от темы разговора. — Боюсь, этому нельзя научиться, ваше высочество, — с легким поклоном ответил Чансу и услышал: — А я думаю, вы просто скрываете от меня имя своего учителя. Цзинъянь шел к тайному ходу, а в голове Чансу роились вопросы: был ли это намек на знакомство с Линь Шу или на то, что Чансу и есть он, а если это так, то кому было сделано предложение? Если все же Линь Шу... От этой мысли кружилась голова. — Доброй ночи, ваше высочество, — сказал он в удаляющуюся спину. Цзинъянь остановился на пороге, повернулся, хлестнув по стенам желтым светом. — Я бы хотел, чтобы вы подумали о том, что произошло, — он запнулся. — Помните, что этим вы не можете меня обидеть. Когда Чансу закрыл за ним двери, ноги не держали, он с трудом дошёл до галереи и почти упал на ступени, спускающиеся в чернеющий сад. Низкие облака расступились, и по сердцу резануло серпом умирающей луны. Слишком уверенный в себе и в друге, он совершил ошибку. Он всеми силами пытался не сближаться, зная, что по мнению Цзинъяня холодный и жестокий стратег не подходит для близкой дружбы. Но влечение — по природе другое чувство, ему не нужен общий воздух, желать можно вопреки здравому смыслу и идеалам. Как бы ни повернулось дело, принц теперь не сможет действовать, не учитывая Чансу, даже если этот разговор не повторится. Цзинъянь высказал свое желание, Мэй Чансу увернулся, они поняли друг друга. Буйвол, упрямый, большущий, слишком честный и слишком скрытный буйвол... Прошлое и настоящее переворачивались вверх тормашками. Воспоминания о молодости, далекой, радостной, залитой солнцем и ощущением всемогущества, расплывались в разрушительном вопросе — почему сяо Шу не знал о своем друге всего. — Глава, — позвали его сзади. Месть текла дальше, и чтобы он ни чувствовал — сомнение или досаду, любопытство, ревность, или даже нежность — все это врезалось в Мэйлин, гору, укравшую его жизнь. А Мэйлин на то и гора, что ее не подвинуть.