Белый, синий

Армейские ботинки с отстающей подошвой сразу затерялись в полутемном коридоре среди картонных коробок и моря потрепанной обуви. — Ты вообще где бродишь? — осуждающе гудел Ромыч. — Бен отказывается без тебя петь, поэтому все пьют и говорят о деньгах и свободе. — На смене задержали, а еще за гитарой через весь город, — оправдывался Отабек. — Давно ждут? Духота, дышать нечем. Сердце заходилось — от метро он бежал. — Леха уже отпел, перерыв на перекур, перекур на перерыв… Долго и слишком заумно. Отдышишься? В коридор заглянули. Из комнаты потянуло летним сейшном — жаром, духами, вином и куревом. Бен настраивал гитару привычным перебором с паузой на подкручивание колков. Кто-то заканчивал бородатый анекдот про очередь в вытрезвитель, дружно грянул смех. — Юрка на кухне чайник поставил, а еды у меня нет, — ласково протянули из двери. — Это Витя, — сориентировал Ромыч. — Хоромы его. А это Алтын, которого мы все ждем. — Привет. Я воды попью. — Как хочешь, — пожал плечами тот, кого назвали Витей, и, закрывая дверь, напутствовал со снисходительной улыбкой: — Осторожнее там. Как с миной. Улыбка, модная прическа, мягкая ленца — складывались в смутно знакомую картинку. Отабек где-то видел этого Витю, но не мог вспомнить, где. — Иди пей, я их отвлеку. Водку, главное, не трогай, — хохотнул Ромыч. — Парни с гитарами, переползая на кухню, оборачиваются в парней с бухлом. Кухня была большой, такой же модной, как и владелец, и чистой настолько, что, казалось, на нее не ступала нога человека. Правда, на стене, на свежепоклеенных цветастых обоях висело настоящее богатство — плакаты с западными рок-группами, на столе уже возвышалась батарея разномастных бутылок, а на плите закипал эмалированный чайник с гжельской пузатой розой. — Чашку? — низким грудным голосом спросили с дивана, прячущегося за столом. От неожиданности Отабек вздрогнул. Показалось, один из плакатов — растрепанный блондинистый парень с недовольным, словно каменным лицом — ожил и теперь задает ему вопрос. За стеной ударили по струнам. «В полночь я вышел на прогулку…» — завыли страшным голосом. — Если что, я не с бухлом, — сказал парень, не меняя выражения лица. — А с чем же? — осторожно спросил Отабек. По застывшему лицу пробежала тень. — С коньками, наверное… «Где, говорю, тебя я видел? Кто, мне скажи, тебя обидел?» — вопрошали из комнаты под гитарный бой. — А я с бухлом, у меня ром есть, настоящий. Будешь? — предложил Отабек. — Не сейчас, потом, после выступления… — Ямайский, как у пиратов? — искренне заинтересовались в ответ. — Я в порту работаю, начальник поделился. И не надо говорить, скольких усилий ему это стоило. Да и не ямайский, а бразильский… Все равно оттуда, с далеких берегов. — Ну, может быть, потом… — Заметано — потом. А чего один сидишь? Музыка не нравится? — Да нет, они там дымят как паровозы, и форточку не открыть, во дворе услышат. — А музыка? — А музыка нравится, — кивнул парень и начал переставлять бутылки на столе. — Я Юра. — Это ты мина? — слетело с языка, прежде чем Отабек подумал. Парень вскинулся, на неподвижном лице загорелись глаза — и снова дежавю, как с Витей. Отабек где-то видел этот яростный взгляд. «Где-то, сказал, меня ты видел? Знаешь, что сам меня обидел?» — вторили за стенкой. — Извини. Я Отабек, — он протянул ладонь над бутылками. Юра перевел взгляд с его лица на руку, нервным движением выхватил из батареи бутылок что-то и вложил в его ладонь. — Я из нее пил, ополосни, если хочешь, — и снова упал на диван, сложил руки на груди, отгородился. В руках Отабека осталась белая фарфоровая чашка без ручки. «Ах, как хочу тебя обнять я, поцеловать рукав от платья…» — пели в комнате. За окном сгущались сумерки, а вода из-под крана отдавала ржавчиной. Дом был новый, квартира необжитая, парень по имени Юра сидел в одиночестве на кухне, когда за стеной люди слушали музыку, которая объединяла их друг с другом, но не с Юрой. — Тебя Витя привел? — спросил зачем-то Отабек. Юра подтянул к себе на диван ноги в модных варенках, закрылся еще больше и прищурился. — Ну и? — Крутые джинсы. — Я знаю. Ромыч просочился на кухню бесшумно. — Не деретесь, водку не пьете — молодцы. Все, давай, — хлопнул он Отабека по плечу. — Вдарьте там по нам. В коридоре он придержал дверь комнаты и зашептал: — Не сердись на него. Он с Витькой. Витька — мировой чувак, по заграницам разъезжает и таскает кассеты с загнивающего запада на наш не менее загнивающий восток. Видел джинсы на Юрке, наверняка он притаранил… В комнате душегубка была почище, чем на улице. В небольшую гостиную набилось человек пятьдесят. Коробки с неразобранными вещами стояли вдоль стен, словно хозяин переехал совсем недавно и не успел все распаковать. Люди сидели на коробках и между ними, на полу, и только для музыкантов нашлись два стула. За стульями стоял застекленный шкаф со спортивными кубками и медалями. На одной из них Отабек разглядел олимпийские кольца. Мать и сестра Отабека смотрели фигурное катание. Коньки, модная стрижка, яростный взгляд — картинка сложилась. Ему загудели, кто-то хлопнул в ладоши, кто-то застучал ногами. Он прошелся по ладам, обернулся к хмурому Бену, выстукивающему ритм на корпусе гитары, обвел взглядом собравшихся и зацепился за мечтательно улыбающегося Никифорова, восседающего на подоконнике. Тот болтал ногами и смотрел на дверь в коридор. В проеме стоял Юра, все еще скрестив руки на груди. На них обоих хотелось произвести впечатление. Когда кто-то достигает совершенства, ему не хочется показывать халтуру, недоработку, сделанное вполсилы. — Можно не курить, пока мы играем? — попросил Отабек. Бен удивленно вскинул голову, скосил взгляд в сторону уголка, куда сбились девчонки, и ухмыльнулся Отабеку. — Ну, — прошептал он, посерьезнев. — Вперед, через уши в души? — Поехали. «Со мной никогда не случалось ничего Лучше тебя; Синий, белый — твои цвета; Никогда, ничего лучше тебя».