Самое время уйти

Утраченное доверие подобно утраченной жизни, оно невозвратно. Публилий Сир Однажды я сказал ему, что нам предначертано быть вместе. Он понял мои слова по-своему. Его истерзанная ужасами войны душа искала во мне нечто большее, чем компаньон по съему жилья, а я не мог дать ему ничего сверх того. И нет ничего удивительного в том, что произошло между нами после инициированного им объяснения. Несмотря на видимую простоту в манерах и речах, мой друг майор был довольно сложной натурой. Он казался открытым человеком, но предпочитал многое держать в себе. Возможно, свою роль в этом сыграла его служба в армии и все то, что ему пришлось пережить на войне. Я упустил момент, когда он начал отдаляться от меня. Он часто уходил, по его словам, тренировать руку, но возвращался еще более измученным, чем показался мне в нашу первую встречу. Взгляды, которые он кидал на меня, когда был уверен, что я полностью погружен в себя, были исполнены невообразимой тоски. Тогда я не придавал значения этим знакам, не анализировал их, не пытался понять, в чем причина столь неестественного поведения. Чувства и их проявления представлялись мне чем-то незначительным, как сломанная линза. В тот день, когда я получил шкатулку, мой друг ушел до завтрака. К тому времени, как он вернулся, я уже сделал себе укол и полулежал в кресле. До укола мне казалось, что по жилам вместо крови бежит огонь, внутри головы поселилось какое-то насекомое, хлопающее крыльями и издающее отвратительное стрекотание, а перед глазами движутся тени невиданных существ. На самом деле никого в гостиной не было, кроме меня и моего друга Морана. Который, к слову, настроен был весьма решительно, но я уже сделал инъекцию, и меня нисколько не волновало его мнение об этом. Тем не менее я закрыл глаза в надежде, что он просто уйдет в свою спальню. — Я знаю, что вы только притворяетесь спящим, — сказал мой друг. — Так что не буду мешать вам и дальше предаваться губительному воздействию морфия. Он подождал, стану ли я возражать, но я и бровью не повел. Я слышал, как прерывается его дыхание, но сначала принял это за гнев. Однако, когда он снова заговорил, тон его был вызывающе спокойным: — Не в моих привычках ходить вокруг да около, Мориарти. Жаль, что я застал вас в столь… плачевном состоянии, но у меня нет выбора. Я вас… — Я вас слушаю, — сказал я и открыл глаза. Он вздрогнул, тщетно пытаясь найти в моем ясном взгляде туман. Моран был превосходным стрелком, но с наблюдательностью у него были проблемы. Он принял пустой шприц на столе за возвращение к пагубной страсти. На самом деле я делал себе совсем иную инъекцию — инъекцию, которая должна была остановить распространение жестокой болезни, медленно убивающей меня изнутри в течение последних недель. Не было уверенности, что найденный в шкатулке антидот поможет мне, но у меня не было выбора. Сам я не сумел вывести противоядие, несмотря на весь мой опыт в такого рода делах, а тот факт, что доктора Смита скоро казнят за покушение на мою жизнь, никак не мог повернуть время вспять. Я повидал Смита в тюрьме: он был бодр и весел, подробно рассказал мне, как именно я буду умирать, но категорически отказался назвать имя того, кому я был обязан высокой честью опробовать на себе споры болезни весьма туманного происхождения. У самого доктора не было никаких причин желать мне смерти, зато у одного человека почему-то были причины желать моего выздоровления, он и прислал шкатулку с экспериментальным противоядием. Я хотел поведать моему другу о том, что он ошибается в своих подозрениях, но не успел. — Вы знаете о моих чувствах, вы не можете о них не знать! — в сердцах воскликнул мой друг. Я не мигая смотрел ему в глаза и ждал продолжения. — Мне нужен ответ! Я ничего не понимал. О каких чувствах он говорит? Какой я должен дать ответ? — Мне нужен ответ, — как заведенный повторил он и сел в кресло, совершенно обессилев. Я же, напротив, почувствовал себя лучше. Тени, стрекотание и огонь немного затихли, антидот начал действовать, я встал и налил Морану кларет. Себе наливать я не рискнул: не знал, насколько алкоголь совместим с лекарством, введенным внутривенно. Он молча выпил кларет. Пока он снова не начал говорить, я сказал ему: — Я с удовольствием дам вам ответ, когда вы соблаговолите мне сообщить, о чем идет речь. — А то вы не знаете! — сердито пробормотал он, с укором глядя на меня. — Уверяю вас, нет. Я знаю только о том, что сегодня вы побывали в банке. Сбережений у вас нет, вы храните там какие-то важные бумаги, или не важные, но вы придаете им такое большое значение, что… — Я люблю вас, — сказал он глухо. Иногда, как это ни прискорбно, я веду себя глупо. Например, в данном случае мне следовало промолчать и тянуть паузу так долго, как это возможно. Может быть, этого было бы достаточно, чтобы он остыл. Может быть, его решительность не была мнимой, и все равно все произошло бы так, как произошло. — Не могу за вас порадоваться, — сказал я. Он обреченно кивнул. — Вы не любите меня. Я так и знал. Объяснения часто бывают сбивчивыми. Нельзя доверять словам. Если бы мой мозг не был затуманен, возможно, я нашел бы выход. Но в венах моих струился огонь, тени кружились перед глазами, хлопанье крыльев и стрекотание давили на мозги. Именно сейчас, как никогда, мне нужна была поддержка друга, и именно сегодня он решил признаться мне в чувствах. Я собирался рассказать ему о заражении, когда он вернется, а вместо этого должен был как-то его утешить после неудачного признания, но как я мог солгать другу? — Дорогой Моран, вы мне очень дороги. Как друг. Если я никогда не рассматривал вас… в ином смысле, то это потому, что я никого так не рассматривал. Однако эти слова не только не успокоили его, но разозлили еще сильнее. — О да! — зло выпалил он. — Никого! Как я был глуп! Как мог я даже предположить, что смогу тягаться с призраком! Мне показалось, что это его, а не меня заразили спорами неведомой болезни. Лицо его раскраснелось, глаза были налиты кровью. С удивительной быстротой он из измученного болью сердца человека превратился в чудовище с зелеными глазами. — С каким призраком? — С этим вашим Верне! О, не надо разыгрывать передо мной удивление. Вы любите его, не отрицайте! Очевидно, во время нашей дружеской беседы Моран заметил шкатулку и записку. И конечно, узнал почерк. Вот только смысл записки в его зараженном ненужными эмоциями мозгу не задержался. В этой комнате кому-то было нужно сохранить голову в порядке. И этим кем-то предполагалось остаться именно мне. — Говорят, что любовь сводит людей с ума, и вы тому подтверждение, — холодно заметил я. — Если уж вы взяли на себя труд прочесть мою корреспонденцию, то дочитайте до конца, что там написано. Он хотел что-то сказать, но от ярости не мог сразу подобрать слова, а записку резко отодвинул от себя. Однако он совладал с собой, и тон его стал холодно-отстраненным, хотя голос прерывался: — Совершенно с вами согласен, дорогой Мориарти. Простите, я употребил слово «дорогой» не подумав. Я не соображаю, что несу. — Я вижу. Я ужасно устал от этой перепалки, от необходимости что-то доказывать человеку, который столько времени был моим другом и никогда не требовал к себе иного отношения. Я не понимал причину этих странных перемен и совершенно не представлял, как разрубить этот узел непонимания, завязанный нами всего за несколько минут. — Я знал, что ваше сердце несвободно, но ничто не мешало мне надеяться, — убитым голосом сказал мой друг. Быстрая вспышка ярости так же быстро погасла, как вспыхнула. — Я думал, что моя забота о вас, все, что я делал для вас, как-то приблизит меня к вам. Что вы оцените мою любовь, ведь я был рядом с вами все это время и ничего не просил сверх того, чего вы могли мне предложить. Но вы предпочли уйти в мир иллюзий, чтобы встречаться там с ним. Так больше продолжаться не может. Я должен был попытаться? Я попытался. Он говорил скорее с собой, чем со мной, но я ответил: — Не знаю, почему вы решили, что мое сердце несвободно, в любом случае я заинтересован в том, чтобы между нами все осталось как раньше. — Я услышал ваш ответ. Он встал. — Поскольку вы не намерены отвечать на мои чувства, а другом я вам быть более не могу, прощайте. Завтра я пришлю за вещами. Он подошел ко мне и словно собирался что-то мне отдать, но бросил быстрый взгляд на записку из шкатулки и отпрянул. Несмотря на мой отказ, почему-то брошенным себя считал именно я. Но это было хорошо, что он уходил именно сегодня. Он избавил меня от сентиментального прощания с любящим… другом ли? Если антидот не подействует, завтра меня уже не будет в этом мире. — Как угодно, — ответил я и закрыл глаза, погружаясь в видения скорой смерти. Я не слышал, как он уходил. *** Когда я открыл глаза, чтобы узнать, жив я или мертв, день и ночь поменялись местами, по небу плыла багровая луна, а мое сердце отказывалось дальше гнать кровь по жилам. Какая разница, сколько у тебя друзей — один или никого, если все равно умирать придется в одиночестве. Бедняга Моран! Он так сильно полюбил меня, что почти возненавидел. Если бы я был в здравом уме, а противоядие помогло, конечно, я бы просто так его не отпустил или нашел бы слова, чтобы его вернуть. Но он ушел вовремя, он возненавидел вовремя, надеюсь, что его не будет на моих похоронах. Надеюсь, похорон не будет вообще, и мое тело отдадут Королеве. Я не хочу гнить в земле, если можно раствориться в вечности. Я услышал, как скрипнула ступенька. Если это Моран, а не квартирная хозяйка, надо все же рассказать ему, что происходит. Я попытался разглядеть во тьме вошедшего, но сначала не видел ничего и не слышал. Потом сквозь мерзкое глухое стрекотание до глубины моего сознания дошли слова: — Не спите. Потом я увидел тень. У тени был знакомый голос, я слышал его раньше. Когда-то, где-то, где были иные тени, приведенные в движение хитроумно сконструированным механизмом. Все мы были тенями в мире теней — он был светом во тьме. — Вы слышите меня? Подайте мне знак. Я привык к теням, но к молчаливым и черным. Эта тень была бледной, и голос ее становился все громче и громче, пока не заглушил стрекотание крыльев насекомого, живущего в моей голове, и не ударил по барабанным перепонкам. У меня не было сил, чтобы закрыть уши и не слышать. А если бы я закрыл, что бы тогда? — Не спите, иначе умрете. Я думал, что после смерти я буду вечно блуждать по снам Великого Ктулху. А ко мне явился он. Человек, которого я искал. Значит ли это, что он тоже мертв, этот мой Шерри Верне? — Хорошо, что вы приняли мою помощь, — сказал он. — Не сделай вы укол, я бы нашел здесь труп. Я знал, что лекарство послал мне он. Кто еще из реставрационистов мог помыслить о спасении человека вроде меня. И почерк. Я узнал его почерк. И Моран узнал его почерк. Он положил руку мне на лоб, и я снова закрыл глаза. Прохлада струилась с его руки и заполняла все вокруг, в голове прояснилось, но лишь на мгновение, однако именно в это мгновение он сказал: — Вы должны пойти со мной, если хотите жить. Нет, не засыпайте. Во сне оно убьет вас. Дайте мне руку. И я дал ему руку не раздумывая. Должно быть, я плохо соображал, что делаю. Мне и в голову не пришло, что на мне только халат, что у меня в квартире враг моей Королевы, что он куда-то собирается меня отвести и для чего я вообще иду, когда можно умереть в своем кресле, претерпевая страшные муки. Я думал только о том, что там, за ним, свет и что он проведет меня к жизни. Я шел, опираясь на его руку, мы миновали лабиринт, полный бледных вопящих теней, и ступенька скрипела опять, а потоки света слепили глаза, но я их не закрывал. Мы прошли полмира, и ноги меня уже не держали, да и спать уже не хотелось. Я шел на багровый свет, и он шел со мной. — Я привел его, — сказал он кому-то. И кто-то ответил: — Вас кто-нибудь видел? — Его сосед по квартире. Стоял у черного входа и дымил, не пытался нас остановить. В тишине колыхались занавески. Багровый цвет, наполнявший комнату, должен был меня утешить, а он убивал. Блеснуло лезвие скальпеля. Звенели инструменты. — Дело плохо, — сказала тень хромого доктора. — Вам придется его подержать или привязать. Он сделал себе укол? — Да, — сказала тень охотничьей собаки. — Я ждал, когда он останется один. Нельзя, чтобы… Я перестал различать их голоса и стал слушать свое сердце. Оно медленно работало, совсем медленно. Но все же быстрее, чем мой мозг. А куда уползла та тварь внутри головы? Я так привык к ней за две недели. Как и к огню в жилах. Я никогда не думал о Верне как о чем-то большем, чем о враге, оставившем меня в дураках. Я думал о том, что при иных обстоятельствах, если бы он был… Нет, именно эти обстоятельства и сделали возможным то, что со мной сейчас происходило. Должно быть, мой друг понял это раньше меня, еще тогда, когда читал то письмо. Поэтому он и сказал, что мое сердце… — Остановилось. Дайте разряд. И сразу после этого забилось снова в бешеном ритме. Невозможно было это выносить. Электричество — гениальное изобретение, как говорили на Всемирной выставке. Оно способно вернуть к жизни и подарить легкую смерть. *** Я проснулся из-за того, что Верне взял меня за руку холодными пальцами. На его собственной руке виднелись отметины от ногтей. Мои ногти были красными, я пригляделся, там была засохшая кровь. Очевидно, его кровь. — Я поранил вас? — спросил я. Глупый вопрос для человека, определяющего по месту преступления внешность преступника. — Пустяки, — он не стал отрицать очевидное. — Мне пришлось вас держать, ясное дело, что вы вырывались, насколько это было возможно в вашем состоянии. Скажите лучше, как вы себя чувствуете? Вчерашнее кровопускание затянулось. И я не был уверен, что вы хорошо перенесете электричество. Я чувствовал слабость. Мне словно чего-то не доставало. Вероятнее всего, всех неприятных ощущений, длившихся в последнее время. Как будто долго болела голова, и вдруг сознание прояснилось без каких-то видимых причин. Я из тех людей, кто не радуется таким непонятным переменам. — Сухость в горле, слабость, но, кажется, симптомы той болезни ушли. — Еще не совсем, — возразил он. — Нужно немного над этим поработать, если вы… Он запнулся. Я приподнялся на локте и увидел за его спиной доктора. — Вам что-нибудь нужно? — спросил меня Верне. — Подать воды? — Пусть он уйдет. Верне непонимающе посмотрел на меня: — Он спас вам жизнь. То противоядие — его изобретение. Потрясающе, теперь я обязан своей жизнью еще и жестокому убийце аристократов. Я выдержал его взгляд и твердо повторил: — Я бы хотел остаться один. В идеале — вам тоже лучше уйти. — Ну нет, я не могу оставить вас одного. Это просто опасно, в первую очередь — для вас. Они с доктором переглянулись. — Я подожду за дверью, — сказал доктор. — И постарайтесь не откладывать последнюю стадию лечения, Холмс. Я ощутил необыкновенную легкость, когда доктор покинул комнату. Я хотел, чтобы в минуту моей слабости рядом не было никого. Что до Верне, то его присутствие меня не особенно напрягало. Я бы даже сказал, что меня успокаивал его утомленный вид, по нему было видно, что он очень за меня переживает, хотя я толком не понимал, зачем они с доктором пытаются спасти мне жизнь. Я был рад, что Верне остался, подал мне воды и смотрел на меня как-то по-особенному. Я совсем недавно видел такой взгляд, исполненный нежности, но не мог вспомнить где. — Вы не так близки с доктором, как я думал, — сказал я после того, как выпил воды. Он пожал плечами: — Мы друзья. А вы не так близки с мистером Себастианом, как думал я. — Мы друзья. Я хотел бы надеяться на то, что Моран вернется в нашу квартиру на тех же правах, что и раньше, но вспомнил его искаженное от ярости лицо и добавил: — Были друзьями. — Поссорились с другом? — усмехнулся Верне. — Не представляю, что должно было случиться. Мне показалось при нашей единственной встрече год назад, что он очень предан вам. Или это расставание произошло по вашей инициативе? Тоже сомнительно. Вы знаете цену хорошему спутнику, в этом мы с вами похожи. Меня передернуло от его «мы похожи», но только потому, что я понимал, что он прав. — Он признался мне… в некоторых чувствах. У Верне странно блеснули глаза. — И вы отказали ему? Болезнь делала со мной удивительные вещи. Я не удосужился удержать друга, зато говорил о самом сокровенном с врагом, посвящал его в дела, которые никого, кроме нас с Мораном, не касались. Нужно было остановиться, но мне было интересно посмотреть на его реакцию. — Сказал, что не смогу ответить на его чувства, он вспылил и ушел, и я не знаю, возможно ли будет вернуть его дружбу. — Вы отказали ему! — повторил Верне преувеличенно радостно. — Значит ли это, что ваше сердце свободно? Я не ответил. Я и сам не знал ответа на этот вопрос. Во время объяснения с Мораном я был убежден, что да, а сейчас, когда я находился рядом с Верне, слышал его голос, его смех, ощущал на себе его осторожные прикосновения, я не мог быть так уверен. На расстоянии все видится иначе. Если бы сейчас я взглянул на собственное сердце, то увидел бы, что оно далеко не так свободно, как бы мне того хотелось. Мне срочно нужно было оказаться подальше от Верне, тогда я бы снова смог рассуждать разумно. Тем временем Верне вскочил и принялся ходить по комнате. Он казался чем-то озабоченным. Он бы закурил, но в моем присутствии не мог позволить себе такое излишество. — Я не стал бы вас торопить, если бы это не имело значения, — воскликнул он. — Это не праздный интерес, дело в том, что ваше лечение еще не завершено. И способ, которым его необходимо завершить, несколько специфичен. И если вы… Я все еще плохо соображал и не был в состоянии читать меж строк. — Уверяю вас, я буду в полном порядке и хотел бы вернуться домой. Он остановился. Лицо его казалось сделанным изо льда. — Боюсь, что это невозможно. Вы пробыли в бреду несколько дней, и за это время многое произошло. Несколько дней! А я был уверен, что все случилось в течение ночи и дня. Теперь понятно, почему раны на руках Верне успели затянуться. — И что же произошло? — Я бы не хотел вас тревожить, вы еще очень слабы. Но я настаивал, и он раздраженно протянул мне свежую «Таймс». С первой полосы на меня смотрело мое лицо, я был объявлен преступником и сообщником подлых мятежников. В качестве подтверждения этого бреда там были опубликованы выдержки из давно уничтоженного Мораном письма Верне ко мне. За мое местонахождение полагалась награда каких-то чудовищных размеров. Еще недавно я умирал, но был на хорошем счету у самой Королевы. Теперь я снова здравствовал, но кто-то успел оклеветать меня и раздобыть улику из пепла. Я не был удивлен такому исходу, тем более у меня действительно было нечто вроде связи с одним из мятежников. Тем самым, который сейчас стоял передо мной, бледный и вымотанный. — Ваша работа? — спросил я. — Вы действительно хотите знать? — горько усмехнулся он. — Я знаю чья. Но думаю, что для вашего же спокойствия мне стоит взять это на себя. Почему-то я сразу понял, о ком он говорит. Моран забрал письмо, чтобы уничтожить его, но сделал ли он это? Что, если он хранил его, скажем, в банковской ячейке… Мне вдруг стало жарко. Моран был в банке в тот день. Моран собирался что-то мне отдать. Как это ни печально, но следовало отсечь все невозможное. — Это Моран, да? — Он видел вас со мной, когда я уводил вас, — сухо ответил Верне. — Насколько мне известно из надежных источников, вскоре после этого он побывал в гостях у вашей Королевы. Показал ей мое письмо к вам, и уже на следующий день оно попало в газеты. Мне очень жаль. Если честно, я был уверен, что вы его уничтожите после прочтения. — Я собирался, но отдал ему, чтобы он это сделал. Я не смог. Верне сел рядом со мной на постели и сжал мою руку в своей. Теперь его рука была теплой, да и на шрамы от моих ногтей я смотрел по-другому: как на нечто интимное, личное, скрепленный между нами договор. Он собирался с мыслями и, когда собрался, спросил: — И что это значит? Почему вы не смогли? Куда подевался ваш здравый смысл? — Возможно, потому, что мое сердце не было свободно уже тогда, — просто сказал я, глядя ему в глаза. Они у него были серые, совсем как у меня. Он смотрел на меня сперва недоверчиво, потом взгляд его потеплел. Но я молчал, и он, должно быть, понял, что большего признания от меня добиться не получится. Но его устроило и такое. Он пододвинулся ближе и погладил меня по лицу, взял за шею, привлек к себе и поцеловал. Насладиться этим мгновением мне мешала мысль о моей болезни, а так ощущения были, несомненно, приятными. Мне пришлось собрать остаток воли, чтобы оттолкнуть его. Он непонимающе уставился на меня: — Я неверно истолковал ваши слова? — Я могу вас заразить, — пояснил я, ужасно раздосадованный тем, что нам пришлось прерваться. — А, это. Нет, вы не можете меня заразить, как не заразили никого из вашего окружения. Я ни с кем из своего окружения не целовался, хотел возразить я. — Вы все еще думаете, что заразились случайно какими-то спорами, которые вас обманом заставили вдохнуть, или вас укололи дротиком с иглой? Нет, на вас намеренно испытали биологическое оружие точечного действия — искусственно выведенного в Египте паразита. Думаю, Смит подсадил его вам, и не только вам, во время Всемирной выставки. Скорее всего, через ухо. Вы не заметили, потому что были одурманены благовониями, которые он расставил вокруг своей экспозиции. Все жертвы, известные нам, подхватили паразита именно там. Я обомлел, и не только из-за смысла его слов. Просто поразительно, что он владел такой информацией, доступа к которой не было у меня, со всеми моими способностями и связями. — Египетская война, — сказал я. — Это оружие для Египетской войны? Он кивнул: — Да. Черный из Египта воюет с вашей Глорианой, доктор Смит работал на него. На вас испытали биологическое оружие не просто так, а потому что ваши высокие отношения с Королевой известны за пределами Альбиона. Это такое предупреждение, если хотите. И кстати, Королева знала, чем именно вас заразили. Но ей было выгодно, чтобы вы безвременно скончались, тогда бы она смогла оправдать последующий акт геноцида египтян. Сейчас ей выгодно отказаться от вас, поэтому ваша фотография, кстати сказать не лучшая, во всех газетах. Предательство Королевы я не мог считать предательством. Для нее все обычные люди были насекомыми, ползающими у ее величественных щупалец, и годились лишь умереть за нее. И я был таким, и если она выделяла меня какое-то время, то так энтомологи выделяют редкое насекомое, чтобы потом пришпилить его на булавку и выставить в качестве экспоната. А вот Моран. Неужели все дело в том, что я был с ним до конца честен? Я не мог его винить: не все могут совладать с сильными чувствами. Даже я только что был готов лечь в постель с собственным заклятым врагом после единственного поцелуя и отсрочил этот момент, потому что нашел повод, а если бы повода не было? — Так значит, этот паразит все еще внутри меня? — спросил я у Верне. — Да, и, к сожалению, его невозможно удалить принудительно. Нужно, чтобы он вышел сам. Убить его внутри тела хозяина без существенного вреда нельзя. Нужен мощный выброс эндорфинов. Если бы вы прежде не принимали морфий, можно было бы попробовать опиаты, но вы принимали его длительное время, и для вас этот способ не годится. Подойдет только выброс естественных эндорфинов, и самый мощный эффект дает... Он замолчал, потому я не сразу понял, к чему он клонил. А когда осознал открывшиеся передо мной перспективы, улыбнулся ему. Если он думал смутить меня подобным предложением, то плохо меня изучил. Да, я искал повод сбежать от своих чувств, уклониться от любого контакта с объектом воздыхания, дабы вернуть себя в привычное холодное состояние машины для раскрытия преступлений. Но теперь мне представился весомый повод совершить акт физической близости якобы для совсем другой цели, а не просто потому, что я бы этого хотел. А я этого хотел. *** Верне предложил мне выбрать самому, каким именно способом мы будем этим заниматься. У меня не было практически никакого опыта, только давно забытые воспоминания о спальнях в публичной школе; в университете я вел уединенную жизнь и сумел избежать даже намека на такие отношения. Так что мы решили попробовать все, что должен уметь человек, только вступивший на скользкий путь порока и сломанных линз. Сначала мы долго целовались, сплетаясь языками, пробуя друг друга на вкус, и я ощущал довольно приличный выброс эндорфинов уже на этом этапе. Верне, видимо, тоже это ощущал, потому что его ласки стали более откровенными, он оторвался от моего рта и опустился ниже, обводил поочередно горячим языком мои соски, затем дул на них, и это возбуждающее чередование холода и жара волнами отдавалось у меня в паху. Как оказалось, я плохо знал все возможности собственного тела, потому что, когда Верне занялся моим членом, у меня из головы вылетело и стрекочущее насекомое, и весь этот выброс эндорфинов. Когда по твоему члену скользит горячий мокрый язык, когда мягко обхватывают губами головку с уже выступившей смазкой, когда член вбирают целиком во влажное, теплое, совершенно невозможно думать о чем-то другом. После небольшой передышки, во время которой Верне ждал результата этого сладостного лечения, стало очевидно, что нам придется продолжать, но никто из нас не был огорчен, особенно Верне. Он мучительно долго готовил меня к соитию, несмотря на то, что у меня быстро получилось расслабиться, мое возбуждение нарастало, а он все медлил. Мне даже показалось на миг, что он уже удовлетворил свою охоту. Но потом, когда его член оказался во мне, когда он осторожно проник в меня, лежавшего перед ним на боку, я понял, что то, что он делал со мной до этого, действительно было, как он выразился, подростковой забавой. Его ладони мяли мои ягодицы, скользили по всему телу, он словно был не только во мне, но и везде вокруг меня. У меня не было возможности ласкать его так, как я того желал, но в конце концов это был всего лишь наш первый раз, я протянул руки назад и сжимал его ягодицы, отчего он подавался ко мне чуть сильнее. Во время этого любовного акта между нами возникала космическая близость. Дело было даже не в физических ощущениях, болезненно-приятных и мучительно сладких, — Верне задевал внутри меня какие-то струны, доселе мне неведомые. И я слушал их, слушал ту музыку, что играла в нас, пока струна не оборвалась. — Началось, — хрипло сказал Верне. Он был недоволен, что нам пришлось прерваться, но процесс, ради которого мы занялись любовью, пошел. Меня начало выворачивать наизнанку, я зашелся в мучительном кашле, к горлу подкатила тошнота, я упал с кровати, задыхаясь и пытаясь выкашлять то, что было внутри меня. Верне подскочил, набросил мне на плечи одеяло, посадил и хлопнул по спине. Я изловчился и выплюнул на пол небольшое склизкое существо, похожее на цикаду, покрытое кровью. Верне быстро накрыл его стеклянной мензуркой. — Вот и все, — сказал он. На лице его читалось удовлетворение. Но вместе с тем — разочарование. Он плотно закрыл мензурку и убрал ее в металлический ящик, вернулся и помог мне подняться, уложил меня в постель, и какое-то время мы просто смотрели друг на друга. — Может быть, закончим начатое? — сказали мы одновременно. И одновременно рассмеялись. Это не прозвучало вслух, но нам уже не нужен был повод для сближения. Когда-нибудь придет время и наши пути с Верне, то есть с Шерлоком Холмсом, как называют его близкие люди, разойдутся, но пока что мы только узнавали друг друга по-настоящему, на ощупь, во тьме предрассудков и созданных на расстоянии образов. Где-то далеко, в прошлой жизни, остался мой друг, моя Королева и осколки былого. А здесь и сейчас рядом со мной был человек, из-за которого треснуло стекло, через которое я смотрел на прежний мир. И я знал, что этому человеку я могу доверить все, и он ответит мне тем же. И тем фактом, что мое несвободное сердце пока еще билось в груди, я тоже был обязан ему.