Бинты и песок

      Мидори жила на свете ещё не слишком долго, но ей уже многое пришлось перенести: давиться куриной кровью, выплёвывая сломанные перья, чувствовать чужой мерзкий язык, безжалостно обводящий влажным кончиком глазное яблоко, и смотреть, как другие едят суп из пригретых ею щенят. Муки и унижения стали до того привычны, что воспринимались как нечто не подлежащее сомнению, неизменно и твёрдо укоренившееся в почве судьбы. Казалось бы, что ещё могло выбить её из колеи настолько, чтобы помешать ей забываться мёртвым сном по ночам?       Прямо перед собой она видела судороги. Струйки слюны стекали из чужого рта, капли смертного пота ползли по обезображенному лицу, чтобы кануть в жёлтый песок. Каждую ночь ей на сомкнутые веки и губы падали лентами размотанные бинты.       «Ты действительно очень нравишься мне, Мидори».       У него был приятный голос, странно сочетавшийся с пронзительным взглядом жутко подведённых глаз, изуродованной кожей и увечьем, которое обнаруживалось, когда он решал снять свой вечный потрёпанный плащ.       «Это правда».       Призрачные петли затягивались вокруг рук, вокруг шеи.       Мидори чувствовала себя проклятой.       Она просыпалась, глотая воздух, словно рыба, бьющаяся на жёлтом, жёлтом песке, облепленная муравьями и крупными частицами, впившимися в зазоры между чешуйками. Забитые песком жабры — у Мидори кружилась голова — слава богу, это относилось не к ней. Но она вспоминала забитое песком горло, глаза, полные ужаса, и беспомощный страшный хрип.       Совсем рядом с ней спал человек, с которым они составляли пару сияющих стрекоз, поднимавшихся в чистое, ликующее небо, добрый волшебник, который мог создать певчую птичку из воздуха и посадить к ней на ладонь, который всегда готов был утешить и защитить. Во сне он казался мирным и даже немного забавным — низкорослый, с тонкими усиками и хохолками на голове, слегка похожими на кошачьи уши. Никто не видел, только она, как он зачерпывает песок и землю маленькой крепкой рукой и кладёт в чужой против воли раскрытый рот.       Больше. Ещё больше. Досыта.       «Я сделал это ради тебя».       Клубок у неё в горле, тугой и сложный, почти не давал дышать. Мидори не знала, что хуже: просыпаться от кошмарного сна, где тянулись к ней бесполезные культи — или жить в кошмаре наяву, глядя в зеркала и видя в них собственное лицо таким безобразным.       Если бы она бросилась и попыталась остановить руку, деловито набирающую песок, — любимую руку — неизвестно, чем бы тогда всё кончилось. Она не хотела подпускать к себе страшную мысль, но уже не доверяла больше единственному человеку, который дал ей надежду, теперь она знала, каков он; и мысль эта была о том, что возлюбленный мог бы убить её — мысль, от которой рушилось всё её убогое счастье, словно лилипутский замок из песка.       Но даже если и не так… разве она бросилась бы на выручку? Покрывало не умело защитить от холода, но умело стянуть борющиеся руки и ноги. И ей действительно стало жарко — от чужого горячего, грязного, слишком сильного, чтобы отбиться, тела. Даже обрубки могут держать крепко, если человек этого хочет.       Мидори обнимала колени и подтягивала их к груди, выдыхала и затаивалась, стараясь уменьшиться, истончиться, чтобы до неё не добрались ничьи руки — ни карликовые, ни фантомные.       Но ей по-прежнему каждую ночь снились бинты и песок.       «Прости, что так вышло. Этого больше никогда не повторится. Обещаю. Давай будем снова друзьями?»       Они никогда не были друзьями.       Стоя под дождём у неказистой могилы и глядя на чёрные хохолки, больше походившие теперь на рожки демона, она вспомнила и даже не удивилась: в её снах-видениях петли бинтов никогда не касались маленького волшебника, мирно спавшего у неё под боком — так, как будто совесть его была совершенно чиста.