небеса

Антон коряво калякает куплеты прямо на собственных коленях, когда самолет трясёт, и вместо тысячи слов постоянно выходит одно — М а р у с я. Антон пишет «ад и рай», поглядывая бегло на выцветшее свидетельство в своем изрисованном паспорте, где черным по белому married с американским акцентом в саднящих висках и штамп Лас-Вегаса, штат Невада. От жары плавит воздух. Ими ведь тогда обещание было дано «и в горе, и в радости» под шум вертолетного мотора, «навечно и до окончания бесконечности» высечено на прозрачных агатовых кольцах под звонкий манин смех. А глаза у Иваковой в ту ночь, вспоминает мужчина, были подобны отражению сверкающего неспящего города в темно-звездном небе — два поглощающих океана. Тогда, вроде бы, была любовь, и Лаврентьев утыкался в блондинку лбом, словно рыба, вдыхая ее всю, полную чудес и южного солнца. Да только не вышло и не состоялось; осталась предательская дрожь у губ в момент, когда камера наезжает близко-близко, миг полуправды дикой настает, заходит сердце в ритмичных напевах сальсы, но Маша говорит: «не надо, Антонио. мне потом будет плохо». Заученная роль шутника-балагура в раз рушится алмазной крошкой к ее высоким фирменным каблукам — теперь остается только держать себя сдержанно и строго, не позволять душе рядом с девушкой романтично петь. Антон пишет «ад и рай» многим позднее, но на быстром наборе у него по-прежнему Ивакова, у которой после него, Лаврентьева, уже давно никого нет, а у него, к сожалению, есть. И это сродни настоящему аду — видеть в каждой аквамарин и рожь, слышать морской бриз и сладость; готовым быть ежесекундно все равно украсть блондинку у самой себя, и у другого, хоть у дьявола лично; бред безумца. Я скучаю и ты скучаешь, И от этого чувства вкус горьковатый. Мужчина лишь хочет стихами своими — единственным оружием в их нескончаемой войне — донести, мол, мы ведь друг для друга придуманы; я залатаю тебя, если пробоинами испещрятся бока; говорить с тобой буду о цветах, ростках на тонких, как руки твои, ветвях ивы; обо всем, что недоговорили в перелетах между Перу и Сан-Паулу. Маша же крючком позолоченным подцепила однажды и отпустить не способна. Держит, потому что, если вместе, то нутро, кажется, коротит и искрится, но все еще светит маяком, дабы легче было ей к Антону возвращаться после очередного больно-и-холодно. Объятия — самый проверенный способ согреться. Ивакова прекрасно понимает, что этот мужчина не ее, она не дурочка, не набиты мозги женские розовым поролоном. Маша точно знает, чей сейчас Лаврентьев, когда видит, как подруга собственная сжимает в своей ладони его черствую, замазоленную от нитей струн, и горло сдавливает кашель — слезы хотят течь ниагарским водопадом, ведь блондинка любовь ту дурацкую, детскую, приключениями полную выбросить просто так не может, а прорехи в шанелевской броне более не затыкаются глянцевой бумагой, как мужчинами по щелчку. Девушка слушает антошин голос, хриплый от множества песен, — тех, что мужчина посвящал ей — и надрывно живое колотится в ней, стуча битами по ребрам: «я обещаю с тобою общаться по меридианам». Наверное, это чертова болезнь, параноидальное нарушение в простом человеческом организме, потому что Маша кричит «я не хочу быть счастлива» на интервью, а ночами добавляет тихое «не с тобой». Ивакова могла же быть рядом, шанс и права на это имела, пока были силы не отдаться бездумно моменту, не влюбиться в улыбчивого московского мальчика с гитарой наперевес, а потом они оказались в Лас-Вегасе и поклялись никогда не расставаться. Антон эту клятву держит мученически, упорно несет крест, ведь с Маней дружба дорогого стоит — с такой прекрасно-родной М а р у с е й. Лаврентьев по-прежнему строчит на коленках «ад и рай», в иллюминаторе медленно восходит солнце — все-таки приятно, когда лучи эти золотые скользят ласково по взьерошенным светлым девчачьим волосам; пора уже перестать быть полными идиотами. Засыпать, просыпать и, в конечном итоге, Друг в друге опять просыпаться. — Привет. — сонно улыбаясь говорит Маша. — Привет. — отвечает нежно ей Антон. Они вновь оказываются на соседних креслах в парящем самолете.