Тлей

На фоне серой стены — Сану бы лучше не видеть, — но: кожа Есана ярким теплым контрастом. Белоснежная рубашка сминается, пуговицы отрываются — оглушающий треск, Сан зажимает уши; пряжка ремня звенит, когда сталкивается с такой же, фирменной, на заказ. И как на заказ, нелепое появление Сана тут. Даже в сумраке студии предельно ясно видны: руки на талии Есана, его созвездие родинок под ребрами. Чужие губы мажут по ключицам, Сан судорожно сглатывает. Чужие губы касаются чужого запястья, чужой шеи, чужих скул. Сан спрашивает себя, когда Есан успел стать ему чужим. Возможно, ровно в эту секунду. Возможно, ровно в тот момент, когда первый раз застонал под поцелуями Хонджуна. Голые лопатки Есана касаются серой стены, кожа стирается — на это все равно. Все равно и на мятую одежду, и на приоткрытую дверь: полоска света ложится нереалистично красиво на лицо Есана, подсвечивает распахнутые алые от укусов губы, опущенные веки и пушистые темные ресницы, родимое пятно близ глаза. Словно в насмешку над Саном, Хонджун утыкается в него носом и сквозь улыбку что-то шепчет Есану, отчего тот тихо смеется и льнет ближе к чужому телу. Ненасытный до тепла, да? Но согревать мерзлого тебя — было привилегией Сана. Неприлично: быть немым зрителем театра абсурда, стоять растерянно в дверях, когда шаг вперед или шаг назад — ментальный расстрел. Неизбежность. Да, таковым был Есан: неизбежным, а еще, пожалуй, слишком неверным и ветреным, слишком свободолюбивым, слишком… Просто слишком. Сан отступает в тень, когда пальцы Есана скользят по губам Хонджуна — красиво и отвратительно одновременно, слишком противоречиво и ломающе. Что-то под ребрами разбивается, отдается ноющей болью. Бабочки в животе стремительно умирают одна за другой, от Сана — тянет разложением. Самый лучший костюм на Хэллоуин: быть собой. Хотя Есану он обещал одеться банально вампиром; подвести глаза алым и черным, отбелить кожу и губы — отдаваясь в синеву. В болезненную, предсмертную, неизбежную. Сан сейчас: болезненный, предсмертный. Есан: неизбежный. В легких заканчивается воздух, но спасения вдохом не следует. Острая боль в груди — лишь раны от крыльев бабочек, лишь пулевые отверстия от существования Есана, лишь отголоски былого, чувственного, сладкого. Обхватывая себя тесно руками, можно достать до спины. У Сана острые позвонки, о них — порезаться бы. Темная густая кровь струйками контраста украсит кожу, а холод разольется от кончиков пальцев до сердца. Пульс ускоряется, пульс замедляется, пульс замирает. Сан льнет к стене лопатками как Есан недавно. Стынет, но не отслоняется. Пусть мурашки, пусть дрожь, пусть позже — пневмония и кашель, и головная боль, и кровь из носа. Сейчас не имеет значения. — Ты самый красивый, — слышится шепот Есана, но адресован — не Сану. В улыбке нет смысла, ведь ее — никто не видит. Не видит никто и царапин на шее, и крови под ногтями, и синяков на локтях. Самоистязание. В красивых книгах о любви выглядит — привлекательно. На деле оказывается тысячью осколков, а Сан шагает по ним босиком. Вены вздуваются и лопаются, в ушах все еще стоит противных треск отрываемых пуговиц. — Есан, ты отвратительный, — одними губами делится с темнотой Сан. — Ты отвратителен, отвратителен, отвратителен. У Сана острые ребра; вскрыть обтягивающую их кожу — и выпустить сотни скелетов бабочек. Касания Сана ни капли не нежные, губы сухие, запястья некрасиво худые. Есана, наверное, можно понять. Если дело в этом. Если дело в Сане, в отдельно взятых эпизодах. На противоположной стене их общая фотография, где Есан: смеется, обнимает Сана одной рукой, другой — Хонджуна. И сейчас это приобретает совершенно другой смысл. Символизм проявляется в деталях, такой вывод приходит на ум сам. И несколько месяцев с окончания школы кажутся веками, потому что уроки стираются из памяти — литература, история, биология. Кажется, на них все же не учили, что делать, если на твоих глазах два человека сливаются в любви, а ты ментально — приговоренный к смерти, приговор вынесен буквально только что, его исполнение же: немедленное. Неизбежное. Любимое слово Сана. Неизбежность. Ненавистное Сану состояние. Ступни стынут, Сан теснее прижимается к холодной стене, думая, что, да, его бледность легла бы некрасивым искусственным контрастом, тогда как Есан — будет необходимым алым мазком на этом полотне. Необходимым глотком для Сана. Но сейчас им насыщается Хонджун. Головокружение или слезы, или сумасшествие, или попадание в сюрреалистичное произведение искусства — но перед глазами плывет. Если бы Есан сейчас бросил Хонджуна, обнял Сана и сказал: хах, знаешь, это правда не то, что ты подумал… … То есть заезженно и книжно, но его голосом… … Сан поверит. Какая жалость. Есан не скажет. Хонджун не отпустит. Сан все же не поверит. На шее появляются новые царапины, Сан задыхается. Вдоха так и не последовало.