Стэн

      «Проснись, проснись!» — мог бы сказать голос, если бы он звучал. Но все голоса в последнее время представляют собой смешение красок, не звуков.       Протяни руку — схвати ускользающую музу за голую пятку. Поздно. Она уже упорхнула. Музам не место здесь.       Почему звуки потеряли своё прежнее значение? Я не слышу больше. Я только вижу: серо-коричневый гнилой туман и зелёные всполохи Героинового Иисуса. Кто — я? Может быть, лучше сказать — он? Когда-то его звали Стэном. Стэнли Майроном Лэйни. Стэнни. Хорошим мальчиком. Любимым. Психом.       Стэн не двигается. Он сидит напротив включённого телевизора — на экране помехи не настроенного канала.       Запахи. Что сказать о них? Это как-то связано с обонянием. Не понимаю.       Чёрно-белая рябь выплёскивается, переливается через край слабо выгнутой линзы экрана. Что она? Это свет или звук?       Моя боль — это то, как не должно быть, или то, как быть должно? Может быть, весь мир — одна сплошная боль? Может быть, боль — это то, что есть всегда, и отсутствие боли — это лишь отсутствие того, что может болеть?       Боль убивает Стэна. Она грызёт и плавит кости, кожа слезает ошмётками, обнажая изъеденное червями гниющее чёрное мясо. Но никогда не до конца. Грюневальдовское «Распятие». Стэн не помнит автора этой картины. Но помню я. Иисус, зеленоватая мертвеющая кожа, истыканная шипами; голова безвольно завалилась набок, застывшее лицо искажено мукой; кровь, вытекающая из подрёберной раны, уже начинает застывать; ладони и ступни, пробитые гвоздями, скрючились, закоченев в немом крике — так кричит то, что хочет, но не может кричать. Ничего божественного, только — человеческое. Умирающее. Начинающее гнить. Чёрный фон, словно захлопнули дверь гробницы. Ни проблеска, ни всполоха. Эта последняя ночь будет длиться вечно.       Картинка из журнала, которую тот, кого звали Стэном, сохранил среди прочих вырезок.       «Проснись!» — звучит из тёмного низкого неба-потолка, сливаясь с белым шумом телевизионных помех. Хобот Ганеши на индийской занавеси, прикрывающей окно, кажется змеёй.       Глаза открыты, но не видят. Стеклянные, вперившиеся в неведомые глубины колодцы с пересохшим дном.       Вижу я.       В моём мире существо, зовущееся Стэнли Майроном Лэйни, не имеет линейной структуры, не живёт последовательно день за днём; оно развёртывается сразу во многих направлениях, агонизируя одновременно смертью и рождением. Младенец радостно вопит на закате августовского дня 1967 года. Мужчина открывает рот, не издавая ни звука, ранним сентябрьским утром 2000-го. Слюна ниточкой стекает из уголка рта. Он уже не может блевать. С трудом вдыхает воздух, что-то свистит и хрипит в лёгких. Тридцать три. Возраст Иисуса. Изъязвлённое тело, кровоточащие стигматы, пустые невидящие глаза.       Моими гвоздями станут пугающе тонкие шприцевые иглы. Моим терновым венцом — змеиные жала жёлтой прессы.       Я сам выбрал эту боль. Эта боль выбрала меня. Эта боль убьёт меня. Я умру с ней — убив боль, так как со мной вместе умрёт её единственное топливо.              Однажды Стэн сочинил сказку. Он не стал её записывать, никому не смог рассказать — его возлюбленная к тому времени давно уже сгнила в земле, бывших друзей он сам не хотел видеть, а новых у него не было. Это была сказка о волшебной Певчей Птице, об Отравленном Саде и о Великом Небесном Тукане.       Была она такая.       Несмотря на все предупреждения и запреты, Певчая Птица решила найти Заоблачную Страну, в которой жил Великий Небесный Тукан, и воспеть его в своих трелях; она полетела на юг, полетела на север, на восток и на запад, и в один прекрасный момент увидела золотистый ореол, окружающий Заоблачную Страну. К этому времени Птица так устала, что решила присесть отдохнуть на чудесную полянку, находившуюся как раз под золотистыми облаками. Едва её лапки коснулись земли, как полянка мгновенно расцвела цветами, да притом самой фантастической, невиданной красоты, и тысячи цветочных устьиц запели о близости Рая, приглашая хорошенько отдохнуть и подкрепиться перед последним участком пути. Птица с благодарностью приняла их предложение и испила чудесной медвяной росы, что висела янтарными капельками на длинных раздвоенных чёрно-алых язычках ближайшего цветка. И тут же небо словно рухнуло на неё сверху, потопив в своём великолепии. Когда Птица пришла в себя, она посмотрела наверх и увидела, что золотистый ореол исчез, а сама лужайка превратилась в крошечный голый островок посреди ужасающей трясины. Птица в ужасе поднялась, и, с трудом приведя в движение окоченелые крылышки, улетела с этого ужасного места.       Она вернулась в свою рощу и рассказала о произошедшем. Старый Дрозд укорил её, напомнив о запрете, наложенном на поиски Заоблачной Страны — неспроста ведь это было, и никто ещё из дерзнувших найти её не оставался прежним, передавая страшные истории об Отравленном Саде, коварно поджидавшем искателей. Птица усовестилась. Но время шло, и воспоминания о рухнувшем небе отзывались внутри тревожным трепетанием. Однажды Птица снялась с места и вновь полетела на все четыре стороны…       Надо ли говорить, что она и правда попала в плен Отравленного Сада? Птица пила его медвяную росу и видела Заоблачную Страну совсем близко, но каждый раз, придя в себя, обнаруживала, что вокруг неё лишь голая земля, старые кости и трясина…       Со временем ей стало стыдно возвращаться в родную рощу. Да и сил становилось всё меньше и меньше. Птица уже не могла подняться в воздух. Её красивые маховые перья потускнели и поредели, превратившись в серые слипшиеся соломинки. Её сладкий голосок некоторое время раздавался над коварной полянкой — ведь Птица не переставала славить Великого Небесного Тукана — но и он со временем затих. Её лапки подогнулись. Её клювик потерял твёрдость, а язычок сгнил. Она едва могла дышать, а виной тому была страшная медвяная роса с длинных раздвоенных лепестков, да шепчущие соблазны устьица. Однажды Птица просто не смогла больше поднять головку, так и осталась лежать на голой земле, уставившись затянутыми плёнкой глазами в далёкое пустое небо. Слишком поздно она поняла правдивость древних легенд: вход в Рай недоступен для кого бы то ни было на этой земле. Птица в последний раз подумала о родной роще — и закрыла свои глаза навсегда.       В это же мгновение золотой ореол возник над полянкой, и стала видна Заоблачная Страна, где Совет Небесных собрался, чтобы решить судьбу несчастной погибшей Птицы. Только Великий Небесный Тукан да крошечный Королёк пока что хранили молчание, а оставшийся Совет спорил, куда отправить упорхнувшую из простёртого внизу тельца душу, и предложения, что высказывались, были совсем не гостеприимными. Наконец, когда гомон чуть стих, подал голос крошка-Королёк: «Разве Птица не хотела воспеть Заоблачную Страну в своих трелях? Разве до последнего вздоха она не переставала славить Великого Небесного Тукана?»       Совет молчал, а Великий Небесный Тукан улыбнулся и сказал: «Ты прав брат-Королёк! Встречайте свою сестру, певчую Птицу, ибо место её среди вас!» — и в то же мгновение, сияя новыми маховыми перьями и сверкая золотом клювика, Птица возникла в садах Заоблачной Страны, и песня её лилась ликующим светом.       И бла-бла-бла.              «Бла-бла-бла», — шептал Стэн всякий раз, заканчивая сказку, и утирал слёзы. Он не думал ни о каком «Великом Небесном Тукане» и не вспоминал «родную рощу». Но ему казалось важным вставить всё это в сказку. Это было частью его человеческой личности, частью Америки. Сейчас, сверху, мне хорошо видны нити, что связывали Стэна и подобные необходимости. Тонкие, но очень прочные нити, тянущиеся к родовой генетической преемственности, культурному окружению, выбору продуктов, взаимодействию с людьми. Стэн считал, что в силах обрубить их. Но они не исчезали даже со смертью тех, к кому тянулись. Его девушка Донна. Таинственный Бланш.              Для оформления одного из последних своих проектов, Psycho Season, Стэн изобразил себя в образе распятого Христа — чередование резких чёрных и белых линий, крик рисунка.       Когда Донна бросила его, ему казалось, что он больше не в силах жить. Вместе с тем, нечто особое, то, что прорастало все годы их совместной жизни, как будто бы обрело свободу, вырвавшись из их общего поля. Не было слова для этого. Эфемерный дух, некая третья составляющая, соединявшая Донну и Стэна десять лет, алхимический котёл, в котором кипели их чувства.       Когда ушла Донна, дух оставался рядом со Стэном. Мелвилл Линехан, также участвовавший в Psycho Season — он пел в паре номеров — мог бы поклясться, что однажды видел этого духа. Он не сказал об этом Стэну прямо, но взгляд, брошенный в сторону товарища, говорил о многом.       Стэн пришёл на репетицию в её старом топике под растянутой фуфайкой (ему было холодно, всё время так холодно), с её алой помадой на губах. Опрометчиво остриженные волосы собраны в пучок на макушке. И Мелвилл понял.       Понимание, мелькнувшее в глазах, испугало Стэна. Оно ощущалось так, будто бы его внутреннее оказалось снаружи: вот они, мои сердце, лёгкие, печень, кишки — тычьте пальцем. С трудом выдержав череду концертов, Стэн заперся в своём доме и уже тогда узнал о смерти Донны. Но дух не уходил. Донна являлась ему — здесь и там; она смеялась над ним; забиралась верхом и била кулаками по его груди, когда он не мог её удовлетворить. Он не мог её удовлетворить никогда. Задолго до того, как Донна его бросила, Стэн прекратил спать с кем-либо вообще. Я вижу связь «Донна-Стэн» очень ясно: кроваво-чёрная, с розовой сердцевиной в поперечном разрезе, она напоминает пуповину. Не связь «мать-сын», а, скорее, связь близнецов, питающихся от одного источника. Они могли бы быть одним человеком, но оказались двумя; невозможность слиться до конца воедино, поглотить друг друга и переродиться через это поглощение превратилось в войну. Но в глубине этой войны цвела любовь.       Ещё одно имя мелькало иногда на периферии сознания — «Бланш» — но Стэн не мог вспомнить, кто это. Зак Диксон сказал, что «Бланш» — это героин. Стэн был уверен, что нет. «Бланш» был кем-то очень белым, ангельски-чистым и звеняще-прекрасным. Стэн выхватывал из памяти разрозненные клочки: отблеск ламп в зеркальных поверхностях, набор скальпелей. Как это могло казаться настолько важным? Почему это было связано с сексом?..       Стэн не мог понять до конца. Осколки не вставали в единую картину. Разрушенный наркотиками мозг отказывался работать. Импульсы мыслей, едва возникнув, затухали.       В 1996 году Стэн в последний раз решил пройти лечение в наркологической клинике. Скорее, в силу привычки, нежели необходимости. Он хотел оставить Бланша там, выкачать из своих вен, заменить его свежей кровью. Существо, зовущееся Стэном Майроном Лэйни, почти поверило в то, что Бланш — это действительно героин.       …почему же я — я — знаю, кто такой Бланш? Вижу нить, идущую к нему. Эта нить теряется, словно размытая водой, слабо мерцает, но она есть. И ведёт она к человеку. Не наркотику. Может быть, именно Бланш мог бы спасти Стэна. Сверху я вижу его суть, суть гаснущей звезды, инверсирующей боль, разменивающей жизни и смерти. Я вижу, что Бланш не забывал Стэна, так же, как Стэн помнил — фрагментами — Бланша. Существа из разных времён и пространств, сошедшиеся неожиданно в единой точке, оттолкнувшиеся друг от друга как зеркальные отражения. Стекло идёт трещинами, изнутри пробивается белый свет (звук? запах?). Бланш был тем, кто безвозвратно изменил Стэна одним летом 1990 года. Чужак, владеющий тайнами пространств, он действительно заменил героин на время, оставив после себя ломку куда страшнее наркотической.       Его больше не было в этом мире. Бланш угас в девяносто восьмом. И Стэн наконец избавился от этой связи.       Как хорошо всё видно сверху.       То, что ты можешь объяснить. То, чего объяснить не можешь, но видишь и понимаешь.              Новая волна боли проходит по телу. Почти незаметная — на фоне остального. Что может сделать ещё одна капля?       Ещё одна соломинка?       Сломать хребет верблюду?              Белый шум сочится сквозь экран, как вода сквозь ткань. Если бы запахи звучали, комната была бы наполнена криком.              Мелвилл Линехан пытался «достучаться» до Стэна. То есть он действительно приходил на крыльцо и стучал в дверь. Стэн слышал. Стэн видел его. Но не открывал ему. Он отказался от друзей. Никого не должно быть рядом с Голгофой. Втайне он гордился тем, что ему отвратительно то состояние, в котором он находится. Потом ему становилось хуже — от этих мыслей, от этой жалкой гордости. Он уже не мог жить без героина.       Сидя в загаженном туалете, он рыдал от боли и жалости к себе.       А потом рассказывал сказку.              Я не могу сказать, что мне жаль Стэна. Не могу сказать, что сочувствую ему. И, вместе с тем, через всю его боль и переживания я вижу красоту рисунка, переплетение нитей, ажурные завитки фракталов.       Стэну шесть, когда его отец уходит из семьи. Мальчик плачет.       Стэну двадцать, когда отец возвращается. Для того, чтобы занимать деньги на наркотики и колоться на глазах у сына.       Стэну семнадцать, когда он встречает Донну на танцах.       Стэну двадцать семь, когда он молча провожает гроб Донны на кладбище. И мысленно ставит точку в своей жизни.       Стэну двадцать два, когда он встречает «Бланша» — мага по имени Рэнделл Рэйвенвуд. Рэйвенвуд обреет его полностью и покажет скрытую суть вещей — так, как показывают ребёнку слишком дорогие для него игрушки на витрине. Разрыв между знанием и невозможностью будет постепенно убивать Стэна.       Стэну двадцать девять, когда он выступает в последний раз на квартирнике у Карла Моррисона. В комнате темно, горят только свечи. Стэн кажется почти живым.       Стэну девятнадцать, когда он знакомится с Джошем Уэббером, гитаристом и будущим соратником по Mary Of Iron.       Стэну двадцать шесть, когда он в последний раз занимается сексом с девчонкой-групи, имя её он так и не узнает.       Стэну одиннадцать, когда он находит своего пропавшего кота Спайка мёртвым, в разодранном боку копошатся личинки.       Стэну тридцать три, когда ранним утром девятого сентября он умирает от передозировки.       Что из этого было главным, основополагающим?       Картинки мелькают, крутятся в невообразимом вихре: первый велосипед, первый секс, первое «люблю», порхающий по стене солнечный зайчик, стоптанные кеды, поющая в унисон толпа на концертах, тонкая игла вонзается в вену, откатившаяся в угол бусина индейского ожерелья, потемневшие от страсти глаза любимой женщины, налепленный на самолётное сиденье комочек жвачки, вспышки фотоаппаратов, быстрая улыбка Джошуа, утопленный на дне бассейна с подсветкой шезлонг, дождевые тучи над горой Рейнир.       Время Стэна Майрона Лэйни бесконечно.       Жизнь Стэна Майрона Лэйни безгранична.       Его человеческое сейчас — умирает.       Его голос, его образ, память о нём, запечатленные на километрах аудио- и видеоплёнок продолжают жить.       Я вижу, как слабо мерцающий след, ведущий от Стэна к «Бланшу» — Рэйвенвуду — разлетается звёздной пылью. Один из многих.       Я вижу, как то чёрное, что связывало Стэна и Донну, начинает осыпаться, а розовое, внутреннее, стягиваться в точку.       Где-то родится младенец, в котором непримиримые любовники обретут единство.              Я уже очень высоко, и картина, которую я вижу, всё более обширна.       Скоро тот крошечный завиток фрактала — Стэнли Майрон Лэйни — совсем пропадёт из виду.       Покойся с миром.       Живи вечно.