Возвращение (Homecoming)

Ее не было долгие месяцы, больше года — самый долгий срок, на который она только покидала Арракис с самой их коронации, — и, на самом деле, она не получила от путешествия особенного удовольствия. Захватывающе было лично побывать на планетах, где в последний раз видели Атрейдеса, еще когда их отец вел джихад, — но эти планеты были такими влажными, воздух на них столь густым, что ей казалось, будто она пьет, а не дышит. Немыслимо было получать удовольствие, вопреки даже хору голосов предков, ликующему у нее внутри. Все ее фрименские матери были в таком же ужасе, как и она сама. Во время путешествия она постоянно спрашивала себя, хоть и не в первый раз: как ее бабка может выдерживать воздух Каладана. После приземления на Арракис она впервые за прошедшие месяцы сумела вдохнуть полной грудью вне корабля, и от облегчения, которое она ощутила при этом, она улыбалась, направляясь к покоям брата. От жары на коже бусинами выступал пот, и она чуть скривила губы. Она даже не трудилась сколько-нибудь тяжело, чтобы вспотеть, тем более внутри дворца... Заранее уже было решено, что формальная встреча с приветствиями пройдет позже. Теперь же она собиралась увидеться со своим близнецом и супругом. Лето мог ощутить близость своей сестры-близнеца, и одного предвкушения, что она вскоре вновь окажется дома, было достаточно, чтобы его броня из песчаной форели пришла в беспокойство. Он никогда бы не показал при дворе, как сильно ему недоставало ее присутствия, но правда была проста: он нуждался в ней до сих пор. Придет день — и ее не станет, но во время этого переходного периода она по-прежнему оставалась для него якорем. Ганима толкнула ладонью его дверь и стремительно шагнула внутрь, безошибочно находя глазами своего близнеца — маленькие Податели ползли по его руке и плечу, и вниз вдоль бока, взволнованные — и она медленно, ярко улыбнулась, подходя к нему через комнату. — Близнец, — мягко сказала она на их языке, втискиваясь в его объятия, и позволила ему услышать в своем тоне: «я дома», «я люблю тебя», «я скучала». — Близняшка. «Скучал по тебе, ты мне нужна, ты в порядке», — звучало у него в голосе. Он отозвал песчаную форель глубже, желая сам коснуться сестры, и протянул обнаженную руку, привлекая ее к себе. Его глаза, синие на синем, отметили тонкие полоски пота на ее теле, и в нем словно забурлило что-то. Песчаная форель жаждала впитать влагу и навек запереть внутри, тогда как ему это представлялось, с одной стороны, почти богохульством — пусть даже это он сейчас диктовал религию, а с другой — приглашением к такой близости, о которой он лишь осмеливался мечтать. — Ммм, — отозвалась она негромким мурлыканьем, мягко соглашаясь со всем, что он сказал ей этим единственным словом. Ее рука скользнула вверх, обхватывая заднюю сторону его шеи; кончиками пальцев она почувствовала мягкость коротких волосков, и это — как и прикосновение его кожи, а не песчаной форели, — заставило ее еще сильнее прижаться к нему. Она осознала — скорее, чем ощутила, — как рассредотачивается и напрягается его внимание, и откинула голову назад — ровно настолько, чтобы хватило заглянуть ему в глаза, любопытствующе приподнимая брови, желая знать, о чем задумался ее близнец. Старая, горькая боль попыталась поднять голову у нее внутри, но была безжалостно задавлена. Она откажет своим врагам в удовольствии — пускай те даже давно мертвы — узнать, что непоправимость их разлуки все же ранит ее; и более того — она не огорчит этим своего брата. Он улыбнулся ей — с тем самым обезоруживающим выражением лица, которое теперь позволено было видеть только немногим. Он подался вперед, вновь радуясь тому, что сделался выше с возрастом, и провел языком вдоль границы ее волос на лбу, пробуя на вкус выступивший там пот. Все его чувства пришли в движение, и он высвободил вторую руку, притягивая ее ближе к себе, не желая, чтобы между ними оставалось расстояния хотя бы на волосок. Песчаную форель, желавшую заявить право на влагу, он принудил отправиться в область ног и нижней части спины, оставив свои руки и грудь обнаженными — для нее. — Гани, — прошептал он ей в кожу. — Я могу ощутить тебя, почувствовать вкус дождя на твоей коже... Тебя так долго не было со мной. — Он сожалел о необходимости этого, пусть даже был достаточно безжалостен, чтобы позволять такому случиться. — Слишком много влажных миров, брат, слишком много месяцев вдали от нашего пустынного дома, — отвечала она таким же шепотом, подаваясь навстречу его касанию, приглашающе наклоняя лоб, чтобы вновь прижаться им к его губам. — Слишком много месяцев вдали от тебя... Она почувствовала его дрожь, а следом он подтолкнул ее спиной к кровати, желая лечь с ней, желая собрать языком все до единой капли пота с ее повлажневшей кожи. — Слишком, — согласился он. Она тотчас же шагнула назад, преодолевая знакомое расстояние до постели, и откинулась на нее, даже не отрываясь при этом от своего близнеца. Двинула ногами, чтобы сбросить обувь, скользнула ладонями с шеи и боков на одежду, которую он еще носил, и потянула с него прочь. — Поверить не могу, что потею даже во дворце! — она позволила негодующей фразе слететь с ее губ, пусть даже ей нравилось, как реагирует на это ее близнец. — Мы найдем время избавить тебя от лишней воды, сестра, — мурлыкнул он, и его тон говорил ей, что он уже представляет — как именно, и большинство этих планов включает в себя находящуюся под ними кровать. Он помог ей избавить их обоих от одежды, следя за тем, чтобы маленькие Податели не коснулись ее кожи. — Да, — согласилась Ганима; в ее голосе не было ничего, кроме голода, кроме удовлетворенного согласия с его планами, и она крепче вжалась в постель плечами, поглаживая ладонями его твердые, мускулистые бока. — Непременно, — добавила она, прежде чем стремительно подалась вперед и поцеловала его как следует. Он ответил на поцелуй, пробуя на вкус теплоту и влажность ее дыхания, открыв ей навстречу все свои чувства. Она казалась такой непривычной, такой полной воды сейчас — и оттого воспринималась еще ярче. Она вылизывала изнутри его рот, скользя по зубам и его собственному языку, привлекая его ближе к себе, теснее вжимаясь кожей в кожу — и от жара его тела на ней выступал новый пот. Почувствовав это, она задрожала под ним — наполовину от того, насколько сильно его хотела, наполовину от того, каким чужеродным казалось это ощущение. Она не могла отпустить его, как не могла бы дышать космической пустотой, — пока он сам не отстранился от нее; но она хотела избавиться от этой водной полноты, которой не смогла избежать. У Лето были планы на этот счет — твердо напомнила она самой себе, и вновь сдалась объятиям брата, целуя его снова и снова. Он целовал ее в ответ, наслаждаясь ее вкусом; его тело делалось скользким от ее влаги, и это оказалось уже слишком для песчаных форелей — они двинулись укрыть его от яда, которым была вода. Из его горла вырвался низкий рык, когда он ощутил себя отрезанным от нее, и вновь силой воли он принудил песчаную форель скрыться — но не успел сделать это прежде, чем их трепещущее касание смахнуло с ее кожи верхний слой влаги. — Только я один буду пить твою воду. Не они, — прошептал он ей в губы и скользнул ниже, сцеловывая с ее кожи соленый след пота. Она вздрогнула, отворачиваясь от щекочущего прикосновения песчаных форелей, и едва не рассмеялась — но от его рыка у нее в горле умер всякий намек на смех; и уже следом его слова у ее губ заставили ее застонать от желания — ибо они отзывались в ее душе звоном колоколов, пробуждая все, что было в ней от фрименов, от пустыни... — Да, Лето... Лето, мой близнец... да... Тот, кто был мужской половиной ее души, вновь накрыл собой ее тело, медленно двигаясь на ней, так, что от жара его мышц снова выступал пот. И когда это происходило, то он — прежде, чем успел бы вновь потерять контроль, — скользил языком по ее телу, выписывая древними письменами «вода», «сокровище» и «возлюбленная» в разводах ее пота. Каждое движение его тела — сильное, уверенное и точное — заставляло ее еще чуть сильней вцепляться в него, отвечать своим телом на малейшую перемену в его позе, а затем он соскальзывал ниже, и она облегчала хватку, чтобы ему было еще проще. Она могла прочесть те слова, которые он прослеживал языком по ее коже, и отвечала ему уже на его плечах: «твоя», «любовь» и «убежище», выписывала округлые линии, обозначавшие защитную скалу сиетча, вновь шепча его имя. Лето вздрагивал от ее прикосновений, позволяя ей убедиться, что она имеет над ним эту власть: способность привести его в движение легчайшим касанием. Его язык ни на мгновение не останавливался, собирая каждую драгоценную каплю, спускаясь все ниже и ниже. Он желал ее, он вожделел ее, и больше того, он жаждал ее — как жаждут одной только чистейшей воды. То, как Лето — император, бог, муж, близнец, — трепетал под ее пальцами, отнимало у нее дыхание, превращая в стоны, заставляло выгибать спину и извиваться от сводящих с ума, рассчитанных ласк его языка, толкаться в руку, прижатую к ее коже. Легкий влажный след, остававшийся после его языка, было куда легче выносить, чем пот; слюна высыхала, оставляя его частицу повсюду, где только коснулся его язык, и она распахивала ему свое тело, с каждым движением умоляя его делать то, что ему хочется, то, что необходимо обоим. — Сестра, любовь, спутница, — Лето скользнул ниже на постели — так, что его плечи оказались между ее раскрытых бедер, и он мог окинуть взглядом все совершенство ее тела. Да, сейчас она и вправду набухла водой, но спустя лишь несколько дней это пройдет. — Я — твоя, мой близнец, — шепнула ему в ответ Ганима, скользя ладонями вдоль его плеч и по рукам, так, чтобы немного растянуть момент этого взгляда — влюбленная в то, как его глаза, синие на синем, глядели на нее: так, словно она была единственным, что только существует в мире. И для него — для его восприятия — это действительно было истиной. Состредоточившись на ней, своей второй половине, втором «я», он мог перестать видеть ту Тропу, по которой ступал — даже если только на время. Он не отводил глаз от ее лица, спускаясь ртом еще ниже, раскрывая языком ее складки и пробуя понять, что же многоводные миры сделали со вкусом его сестры и возлюбленной. Ее тело желало запрокинуть голову, позволить несдержанному вскрику вырваться из открытого горла — и она подарила ему этот вскрик при совершенном, безошибочном прикосновении его языка, но ее глаза не отрывались от его лица; она уперлась пятками в постель, чтобы не обхватить его ногами как можно крепче... нет, не сейчас, только не тогда, когда он так смотрит на нее... Его внимание разделилось, сфокусировавшись одновременно в двух точках. Одна — ее лицо, то, как оно выдавало ему всю ее страсть; вторая — его язык, раздвигающий ее складки, пробующий ее полный влаги аромат. Он двигался осторожно и медленно, терзая их обоих этим приветствием, затянувшимся куда дольше, чем требовали их тела. Она застонала, содрогаясь: медленные, долгие, осторожные движения его языка — совсем не то, чего она хотела, не сейчас, когда ее тело напрягалось все сильнее... Но этот взгляд, это его лицо — завороженное, жадное сосредоточение и нечто похожее на спокойствие — она не стала бы торопить своего близнеца расстаться с его покоем, и только опять вцеплялась в его плечи и подавалась бедрами вперед, к его рту, снова и снова. Она слишком жаждала его, а он — ее, и вскоре он вынужден был отвести взгляд, обратив все свое внимание лишь на ее вкус. Его язык глубоко проникал в нее, и стон дрожал у него в горле от ее пряного вкуса. Тогда Ганима смогла позволить себе запрокинуть голову, обнажить горло и придвинуть бедра к его рту ближе, под другим углом, закрыв глаза под волнами возбуждения и удовольствия. Она могла бы сдержать это и остановить, но не было нужды — не с Лето, не тогда, когда ее близнец был здесь, чтобы поймать и удержать ее; и она позволила его действиям завладеть ее телом, до тех самых пор, пока не начала дрожать и извиваться на самом краю разрядки — которую она оттягивала только для того, чтобы он не останавливался. Он изогнул язык, поворачивая его у нее внутри, чувствуя острый пряный вкус; его собственное тело было столь же напряжено и так же требовало внимания. Но этот раз был для нее, и он снова прижался ловкими губами к ее нежной коже. Он знал ее слишком хорошо, в совершенстве, и она не могла сопротивляться его губам, как не могла сопротивляться ничему в нем. Она точно взорвалась, ее ногти впились ему в плечи, когда она резко дернулась вперед; ее тело содрогалось — только с ним она могла не скрывать всю глубину своих чувств. Он застонал в ответ на ее наслаждение, управляя ее телом, как музыкант играет на тонко настроенном инструменте. Только когда она почти успокоилась, он остановился — и лишь для того, чтобы подняться над ней снова, желая разделить с ней собственную страсть. Его губы нашли ее — она ощутила на них свой собственный вкус — и он, сравнявшись с ее телом, глубоко погрузился в нее, вызвав затихшие было волны удовольствия. Она поцеловала его в ответ, жадно и глубоко, и обхватила его ногами, вскрикнув в поцелуе от жадной радости, когда он скользнул в ее тело, так идеально подходящее ему — делая их настолько близкими и едиными, насколько они только могли стать сейчас. Песчаная форель прижалась к ее ногам, трепещущая и незначительная в сравнении с тем, что сейчас она ощущала его в себе. Он негромко застонал ей в губы — так восхитительно было чувствовать, насколько совершенно они подходили друг другу. Первое долгое мгновение они просто оставались вместе, она держала его — во всех смыслах. Когда он начал двигаться, то лишь слегка покачивал бедрами, не отдаляясь от нее, не переставая ее целовать. Ганима двигалась вместе с ним, подстраиваясь под эти легкие движения и делая их приятнее для них обоих, не отпуская Лето от себя; ее руки гладили его по спине, и, приоткрыв губы навстречу его поцелуям, она целовала его в ответ так же настойчиво, вдрагивая от его стонов, как это было всегда, и его жажда вновь пробуждала ее собственное желание, гудящее под кожей. Песчаная форель скользила по его коже, оставаясь там, где она не могла коснуться их — повинуясь его воле — но они оба не могли не заметить ее пульсацию. Пряности из ее пота было достаточно, чтобы подстегнуть их примитивный метаболизм, и, вероятно, вскоре Лето станет носить на себе еще больше маленьких Подателей, становясь все ближе к будущему, которое он видел. Но сейчас он мог не думать об этом. Сейчас и здесь была только она, только ее тело, окружающее его, под ним, двигающееся вместе с ним, когда его страсть сплеталась с его. Маленькие Податели пульсировали, она чувствовала это, но это не имело значения — Лето был с ней, в ней, вокруг нее, и она только извернулась, чтобы целовать его щеку, шею, плечо, шепча о жажде и желании между поцелуями. Лето подался вперед и напрягся всем телом, прижимая ее, удерживаемый ей. Связь между ними затопила все его чувства, и он зарылся лицом в ее волосы, вдыхая запах. — Да, — выдохнула Гани в его кожу, — да, близнец, второе-я, Лето, да... Бесплодное, напрасное семя — все, что он мог дать ей, но все же это было к лучшему, ведь они оба принадлежали к родам Харконненов и Атрейдесов. Ни одна из этих линий не имела значения сейчас, ибо они созданы и воспитаны были фрименами. Кровь Чани, соединенная с кровью Муад'диба, текла в их венах и смешивалась, когда он достиг наконец пика и дал ей знать об этом телом и голосом, крепко прижимая ее к себе. Нечеловеческая сила удерживала ее в полной безопасности, среди кипящего, обжигающе-пряного наслаждения ее близнеца, отзывающегося в глубоком его голосе, и Гани вновь опрокинулась за край удовольствия, запрокинув голову и открыв горло, обвив руками его грудь и плечи. Он оставался так глубоко внутри нее, как только мог, пока его тело не перестало содрогаться от силы того, что она пробуждала в нем. Он почти рухнул на нее сверху, уткнувшись лбом между ее плечом и шеей, накрывая ее своим телом, но оставляя свободу движений, чуть сдвинувшись в сторону. Сейчас он пребывал, наконец, в покое, и все — благодаря ей. Ганима улыбнулась, видя его столь умиротворенным, медленно разжимая хватку на его плечах. Это предложение свободы заставило ее улыбнуться, целуя его волосы... и она подвинулась, прижимаясь к его телу еще ближе. Ее близнец держал ее. Где еще она могла захотеть быть?