знаешь, где мое сердце?

Саган оказывается в этой части парка случайно. Тут тихо и даже ухаживающий за зеленью персонал заглядывает через раз; разве что охранник пройдется вдоль высокого забора, проверяя, не надумал ли кто из мальчишек выбраться на самовольную прогулку. Но сейчас охранника не видно, под деревьями собираются мягкие пушистые сумерки, Саган подпинывает камешек, загадывая не опоздать на молитву перед ужином — а потом слышит что-то. Что-то, что никак не вписывается в идиллическую картину парка частной католической школы, где царит смирение и покой. Сдавленная ругань и звук глухого удара — раз и второй. Недаром в эту часть никто не ходит. Там, дальше, бывшие хозяйственные строения, нынче пустующие, и разросшиеся кусты; Саган на цыпочках подкрадывается и заглядывает за живую изгородь — брошенные на траву пиджаки, закатанные рукава, кровяное пятно на белой рубашке, затравленные, как у пойманных врасплох зверьков, взгляды. Все, как и полагается между молодыми юношами (как любит их называть настоятель), которым едва минуло шестнадцать-восемнадцать лет. Их трое, и Сагану, в общем-то, глубоко насрать, кто кого и что вообще происходит. Он собирается незаметно ретироваться обратно, но один, очевидно, жертва, поднимает голову — сердце кувыркается куда-то вниз. Саган гордо расправляет плечи и выходит из-за зеленой стены, сжав кулаки в карманах пиджака с готовностью в любой момент пустить их в ход. Их трое — двое против одного, Ынсон стоит спиной к стене, у него рубашка изгваздана в земле и траве и это вроде бы плохо. Но еще у Ынсона поза расслабленная, руки в карманах и усмешка наглая, в то время как у второго из разбитого носа капает, а третий вообще на ногах плохо стоит и опирается на собственные дрожащие колени. Трое и три взгляда: два через плечо испуганных и один прямой, злой, обжигающий. Если настоятель узнает про драку, всем троим придется несладко: у неблагонадежных всегда так, разбираться никто не будет. Другое дело Саган: он — из благородных, за его пребывание в этой школе платят большие деньги, его комната-однушка в отдельном крыле, и учителя никогда не повышают на него голос, даже если он ведет себя совсем по-хамски. Ненавистью и злостью теперь пропитаны абсолютно все уставившиеся на Сагана глаза. Так, как будто Сагану не поебать. Он все еще нервно сжимает кулаки, соображая, что делать — а потом второй тихо цедит: — Ынсон, скажи ему. Ынсон разлепляет губы с кровяной кашей и точно так же презрительно выплевывает: — Проваливай. Саган делает неуверенный шаг вперед, и ему преграждают дорогу. — Проваливай, — повторяет второй, не решаясь все же пустить в ход аргументы в виде кулаков или хотя бы толчка. — Без тебя разберемся, принцессе защитнички не нужны. На последних словах Ынсон дергает подбородком и хрустит пальцами — у него костяшки просто в мясо, а третий красно сплевывает и окончательно валится на траву, поскуливая. Кому-кому, а Ынсону точно защитник не нужен. Тем более Саган, который и не дрался всерьез никогда. Сцеплялся иногда с одноклассниками, конечно. Но неблагонадежные так не дерутся. Саган бросает на Ынсона последний взгляд, и, развернувшись на каблуках, неспешно идет к зданию общежития. Ему в спину давит только тишина. За ужином он вытягивает шею, как гусь, вглядываясь в соседний стол под стенкой: Ынсон сидит к нему лицом, но головы не поднимает, в глаза не смотрит. Толкается с соседями, усмехается иногда и ест левой рукой. Саган гоняет еду по тарелке: кусок в горло совсем не лезет. Все должно быть не так. Это он должен стоять там и облизывать разбитую губу, и так нахально улыбаться, и презрительно откидывать голову. Это он со своим вспыльчивым неугомонным характером и вечной тягой к каким-то приключениям должен вляпываться и расхлебывать всякое дерьмо. Это он может выдержать вот это все: нижние этажи с общими комнатами неблагонадежных, постоянные упреки, подставы, насмешки, толчки. Хотя над Ынсоном насмехаться побаиваются: даром, что хрупкий и тонкий, но однажды разбил лицо Сокчолю в два раза шире себя самого. Отделался выбитой кистью — Саган тогда только-только прибыл в школу и смотрел на гипс большими круглыми глазами. Еще тогда подумал: Ынсон похож на бога. Саган уже больше года здесь, а на Ынсона смотреть все так же хочется и все так же нельзя. И все должно быть не так, потому что Ынсон похож на бога, и Саган с куда большим удовольствием молился бы ему, а не бородатому дяденьке на кресте. Если бы Ынсон попросил, Саган бы ему жертвы приносил — человеческие, и масштабы не имеют значения. Но Ынсон не просит, а только смотрит красивыми глазами и кривит красивые губы. Давай, что ты мне сделаешь. Настучишь настоятелю про драку? Вперед. И отъебись. Кто ты вообще такой, чтобы мне указывать. Это моя жизнь. Отсоси. Для Ынсона Саган — самоуверенный, избалованный жизнью мудила, и этого никак не изменить. Больше Ынсона Саган не видит аж до следующего обеда: Ынсон на два класса старше, так что Сагану не узнать даже, пришел ли тот на занятия. На большой перемене Саган сбегает в ту самую часть парка, еле отвязавшись от Чунука, но и там никого и ничего: только трава примята немного да лежит пара оборванных листков. Саган топчется на месте, зачем-то заглядывает в грязные окна кладовой и под стенами, и его вознаграждают за дотошность: под кустами находится белый платок. Саган поднимает его двумя пальцами — он весь в бурых засохших пятнах, за ними сразу и не видно вышитых красным латинских букв LES. Может, мама вышивала или сестра. Саган прячет платок в карман и спешит к школе. Он возвращается сюда в течение дня трижды: перед обедом и ужином, но везет ему только вечером, после молитвы, когда ученики расходятся по комнатам. Ынсон сидит на траве под огромным деревом, сложенный пиджак — под задницей и туфли рядом, на коленях — разложенная корешком вверх книга. На звук шагов он дергается и оглядывается — ученикам запрещено выходить после молитвы, только на отсутствие Сагана закроют глаза, а Ынсону законы не писаны. Он рассматривает Сагана из-за плеча — и отворачивается, подбирает под себя голые ступни. Как много у Сагана времени, прежде чем ему прилетит куда-нибудь острым изящным кулаком? Он подходит, не спеша и сжав руки в карманах, но Ынсон с места не двигается, даже тогда, когда Саган опускается рядом и вытягивает ноги на траве. Может, Чунук и прав был, когда сказал, что Саган своим вниманием делает Ынсону только хуже — к старшему уже прилепилось прозвище «принцесса», но оно бы рано или поздно его и так нашло: эти благородные руки, гордая осанка, гордый профиль и гордый взгляд красивых глаз. Не место Ынсону среди неблагонадежных. Не место. Но сейчас нет никого, и Ынсон только отворачивается, когда Саган усаживается на траву и достает руки из карманов. Ему бы до дрожи в коленках хотелось положить эти руки Ынсону на плечи или на талию, потому что вот так бы было правильно — но за эту вольность ему наверняка почки отобьют. Ему бы Ынсона за подбородок схватить и прошептать в разбитые губы: знаешь, где мое сердце? В сраной глотке. Каждый раз, когда вижу тебя. А так — совсем некуда деть эти дурацкие потеющие руки, и Саган возвращает одну в карман и сжимает платок — он сам постирал его, и вышитые инициалы теперь выделяются красными ровными стежками. Спиной Саган тоже опирается о широченный ствол и пытается рассмотреть Ынсона искоса: на губах — кровавая запекшаяся корочка, на костяшках — пластыри, а из-под расстегнутой манжеты рубашки виднеется грязный бинт: сразу видно, что не в лазарете заматывали. Значит, обошлось, значит, никто не донес. Ынсон склоняет голову и раскрывает книгу. — Съебись. Саган мнется. Не уйдет он, конечно, только если на носилках унесут, а вот что Ынсон не выказывает никаких порывов подорваться и уйти — он же всегда так делает. Даже если его схватить за руку — Саган однажды попробовал и впервые почувствовал, как от удара лопается губа. И потом еще несколько раз: когда попытался обнять сзади и когда терся рядом во время сведенной физкультуры, отказываясь тренироваться со своим классом. Учителю он сказал, что упал, а потом уже зажившей губой приложился к этим запястьям — тонким, изломанным — и получил под дых так, что перед глазами темнело. Тогда Ынсона поймали и отправляли на ночные молитвы месяц, чтобы господь просветлил разум его. Не спасет их господь, думает Саган. Ни Ынсона, ни его самого. Господу спасать их совсем неинтересно — иначе зачем он так стравливает их нос к носу, зачем создал таких разных и расставил на таких уровнях? Господь, наверное, тот еще интриган. — Что читаешь? — ляпает Саган, сжимая потными пальцами платок. Он сам рассмотреть не может — обложка закрыта белой бумагой — явно одна из тех запрещенных книг, которые между собой передают даже благородные. А значит, вопрос как можно более неуместный. — Тебе зачем? Доносить нечего? — огрызается Ынсон. Саган морщится: он ни разу так не делал. Хотя — Ынсону-то откуда об этом знать? Это же Саган, любимчик настоятеля, которому с рук спустят все, даже если он тут Ынсона убьет. Разрубит на куски и принесет в жертву какому-нибудь другому богу, который не разбрасывается любовью так безрассудно. Если ты слышишь, господи, ответь — нахера ты меня так влюбил? — Зачем мне доносить? — платок под пальцами мнется. Ынсон поднимает голову, и у Сагана мозги коротит. Красивый, красивый, красивый. Неправильно, неправильно, неправильно. Ему очень хочется содрать с ынсоновых губ эти кровавые корочки, как и пожелтевший след от старого синяка на скуле, как едва заметный шрам на шее — тонкий, белесый, такие остаются от остро заточенных ножей, и Сагану думать страшно, при каких обстоятельствах Ынсон его получил. Сколько до школы было моментов, когда его бога могли полоснуть чуть сильнее. Когда его бог мог остаться искалеченным в лазарете или вообще перестал дышать. Может, тогда Сагану было бы намного легче жить. Он так засматривается, что даже не слышит, что Ынсон ему говорит — а может, Ынсон и не говорил ему ничего и просто решил проверить, собирается ли Саган дергаться и что-нибудь чудить? С какой еще стати Ынсону на него так смотреть. Без злости. Без ненависти. Странно, бесконечно странно это все. — Или такому, как ты, шантажировать уже интересно? — Ынсон откладывает книгу и поджимает колени к груди, упирается на них подбородком. У Сагана горячеет лицо, уши, шея, и даже спина. Он понимает, о чем он прослушал, и это... фу. — Я таким не занимаюсь, — выпаливает он. Ынсон насмешливо фыркает и смотрит куда-то вперед. — Я бы вчера донес, если бы хотел, — горячо продолжает Саган, потому что ему очень важно стереть эту насмешливую уверенность в его голосе. Саган, блин, не такой. Он в жизни не будет вынуждать кого-то к чему угодно, как это уже случалось между благородными и неблагонадежными. Тем более Ынсона. Особенно Ынсона, которому хочется целовать ноги и омывать вином. — Тебе ничего не мешает сделать это завтра. Сухо, протокольно так. И тишина. Темно совсем становится. Ынсон вытягивает ноги, сминает босыми ступнями траву, прислоняется спиной к коре — они так страшно рядом, что Саган дышит через раз. И молчат, хотя Сагану есть что сказать — столько, что он даже не представляет, во сколько слов это можно уместить. В темноте зрачки у Ынсона расползаются, как нефтяные моря. Утопился, утопился бы с головой. Почему рядом с Ынсоном всегда так. Все не слава богу. Каждый раз Саган вроде мозгами понимает и думает, и сейчас он пришел с конкретной целью — платок отдать, — а потом в этих самых мозгах что-то щелкает и ломается, и у него начинает жужжать в затылке, и он творит всякую херню. Совершает несусветную глупость, совсем какие-то шизанутые вещи типа взять Ынсона за руку, или поцеловать ему запястье, или обнять, или пальцами взъерошить черные, не по уставу отросшие волосы. Получает потом, где больнее всего, и снова приходит, и жмется, и ждет: когда ему разрешат подольше. Сегодня он срывает тридцать джек-потов, потому что прошло минут 10, и они обменялись больше, чем парой слов, и у Сагана все еще ничего не разбито, а Ынсон не уносится злой и испуганный. Но этот момент — он совсем близко. Сагану уже хочется, прямо зудит — сделать что-то, чтобы Ынсон перестал себя держать закрыто и гордо, как всем благородным и не снилось. Если Ынсона поцеловать — он же сломается. Сломается, наверняка, сразу, и сломает Сагану пару конечностей. Ынсон разворачивается к нему полубоком и наклоняет голову; в его нефтяных лужах неспокойно, и Сагану — ну, страшно? — Что тебе нужно? Зачем ты вечно таскаешься? — тихо спрашивает Ынсон. Простые вопросы. У Сагана есть простые ответы. Их нужно просто сказать словами через рот, и если он после этого не закончит в лазарете, это будет чудо. Чудо господне. Саган опирается рукой о ынсоново бедро и думает: мне поебать, господи. Ты слышишь? Мне вообще поебать. Протягивает руку, обхватывает ынсонову шею и прижимается ртом к разбитым губам. Жмется так, что Ынсону, наверное, больно. У Сагана во рту сразу отдается этим гадким железным вкусом, и он жмется сильнее, лижет по коркам, по содранным ранам, толкается языком — терять нечего, ему все равно пиздец: если Ынсон не прибьет, он сам тихонечко подохнет, если ему не удастся потом еще. Поцеловать Ынсона. Поцеловать Ынсона. Поцеловать Ынсона. Этот сжатый гордый, разбитый до крови рот. Сердце колотит — не в груди, в глотке, как бешеное. Тебе нравится, что ты видишь, господи? Первый удар Саган почти не чувствует — это и не удар-то в понимании неблагонадежных, а так, баловство — Ынсон пихает его в плечо и даже ладонь в кулак не сжимает, и Саган скорее догадывается, чем ощущает, что что-то произошло. Он отстраняется и заглядывает в эти разлитые нефтяные лужи — и там страх. Откровенный ужас. Ынсон приоткрывает рот, выдыхает пораженно — и Саган целует его снова: сразу, не успев опомниться. Вылизывает чужой рот, как безумный. К черту, господи. К черту. Второй прилетает ему в живот. Перед глазами темнеет и горизонт заваливается наискосок. Саган падает на спину и хватает воздух ртом. Ртом, которым он целовал Ынсона, — если Саган сейчас подохнет, жизнь уже прожита не зря. Он слабо слышит возню, которая значит, что Ынсон истерично собирает вещи и вот-вот свалит — Саган поворачивает голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как он подхватывает форменные туфли. — Стой. Язык во рту ворочается, как дохлая склизкая медуза; Сагану так хуево никогда не было в жизни. А ведь Ынсон так живет. Он каждую неделю с кем-то, да дерется. — Ебнутый, — выдыхает Ынсон и шарахается назад, когда Саган садится на траве. — Делай, что хочешь, но отъебись от меня. Саган пробивается сквозь муть в голове и лезет дрожащей рукой в карман. — Платок. Сказать получается с третьей попытки, но Ынсон тут же оборачивается. Значит, обронил таки. Значит, искал. Саган достает платок из кармана и трясет, чтобы развернуть. — Это же твой? Я тут нашел. Ынсон все еще смотрит, и Саган еле шевелит рукой в сторону живой изгороди, за которой вчера разыгралась небольшая драма. — Там, под кустами. Я выстирал, — и протягивает ладонь. Боль в животе все еще ворочается, как живая, но потихоньку уседается, успокаивается, хоть и очень медленно, Сагану даже в голове проясняется. Он выпрямляется почти ровно и заслезившимися глазами наблюдает, как Ынсон подходит к нему. Он не присаживается и не наклоняется, из-за чего Сагану приходится задрать голову и к горлу приливает тошнота. Ему хочется попросить: не уходи, пожалуйста. Ты не можешь так. Не оставляй меня. Ты, в конце концов, меня чуть не пришиб. Это не по-божески. — Зачем тебе сдался этот сраный платок? — шипит Ынсон, и его красивое лицо такое злое и такое испуганное — Саган почти жалеет, что это все затеял. Он же как лучше хочет. И Ынсона. И все. В животе успокаивается до уровня "терпимо", Саган промаргивается и расправляет платок на коленях. — Тут твои инициалы. Было бы плохо, если бы его нашли. LES ясно-красным, даже в темноте видно; Саган аккуратно складывает платок вчетверо и зажимает в кулаке. И поднимается на ноги — в животе взрывается огненный смерч, но блевать кровью Саган не собирается, значит, жизненно важного ему ничего не разбили. Даже если да — Саган не попрется в лазарет, пока не придумает, как и где он так умудрился. Правда, Ынсон об этом не знает. Ынсон может вполне оправданно бояться, что его сдадут, — но Саган уверен, что боится Ынсон не этого. — И что ты за него хочешь? — Ынсон щурится и, когда Саган подходит к нему, не отшатывается. Смеряет взглядом от пяток до кончика носа, и к нему опять возвращается это высокомерное: давай, посмей ворваться в мою жизнь еще раз. Это тебе не разбитая холеная губа, да? Наверное, это единственное, что Саган в Ынсоне ненавидит. Когда он — такой, потому что это неправильно. Ынсон спокойно у Сагана этот платок может отнять, но почему-то стоит и ждет. — Ничего. Просто возьми. — Саган поднимает платок и ждет. Ждет, пока Ынсон протянет ладонь, чтобы вложить туда кусок ткани с вышитыми буквами и загнуть тонкие пальцы. И потянуть на себя: не спеша, осторожно, давая время на подумать и решить, куда ебнуть в этот раз — снова в живот или, может, между ног. Ни в живот, ни между ног Сагана не бьют. Ынсон ведь может, спокойно. Ударить так, чтобы Саган снова не встал. Выматериться, заорать, чтобы даже там, за высоким забором, услышали. Развернуться и уйти, как обычно это делает, и прятаться между остальными неблагонадежными несколько дней. Но все, что Ынсон делает, — это роняет книгу и туфли на траву и упирается Сагану в плечо ладонью, когда его снова целуют. Не отталкивает, не бьет, и Саган не жмется, как в прошлый раз — у Ынсона губы кровят, и он касается их нежно-нежно, извиняясь: прости, что сделал больно. Как будто у него в животе самого не ворочается горячим и тошнотворным. Богу — простительно. Саган проводит ладонью по ынсоновой шее и пальцами нащупывает крестик. Саган думает: бог — не там. Бог — тут. Уходит, гордо расправив и трогая кончиком пальца кровящие зацелованные губы.