Деда, смотри кого я поймал!

      Грохнувший выстрел и хриплый голос, ревущий в спину:       — Проваливай! Проваливай отсюда к чёртовой матери! — сиплый голос Риккардо летел вслед убегающей под проливным дождём девчонке, крепко прижимавшей к себе трясущегося от ужаса дедене. — Чтобы я тебя здесь больше не видел! Пристрелю!       И лишь когда детская спина скрылась из виду, тяжело дышащий пожилой мужчина обессиленно привалился к косяку двери, опуская винтовку.       Он нечасто повышал голос, но такие ситуации выводили себя, и быстро приводили к потере контроля и срыву.       Утирая измождённое лицо от дождевых капель, он устало потёр глаза, уже предвещая очередную встречу с участковым офицером Дженни и надоевшую до оскомины беседу о необходимости быть терпимее к людям и их покемонам. Даже возможное обвинение в угрозе жизни мелкой соплюхи его не волновало — в конце-концов, общеизвестно, что он просто так не промахивается.       Но он устал. Устал настолько, что даже привычной злости, дающей силы двигаться дальше, больше не было. Ещё с год назад он бы психовал, и сам отправился бы в районный участок с требованием разрешить поставить на своей территории высокий забор и предупреждающие знаки... А потом ещё неделю ходил бы и злобно плевался после очередного отказа, расхаживая нервно по дому словно зверь в клетке.       Сейчас он просто хотел зайти в дом, захлопнуть за собой дверь, растянуться на диване у себя в каморке и весь день пролежать, разглядывая потолок, освещенный редкими вспышками молний, и слушая шелест дождя по черепице крыши с поскрипыванием старого дома.       А потом под действием таблеток заснуть и проснуться в собственном прошлом. Там, где были живы жена и ребёнок. Там, где он ещё может быть счастливым...       Жаль, что снотворное приносит лишь сны. Оставляя после пробуждения наедине с реальностью, где есть только здесь и сейчас.       А сейчас у него острой болью стреляет в изуродованный шрамом глаз, и противно ноет культя под протезом...       Это раздражает лишь сильнее.       Дом встречает одиночеством, затхлостью, тишиной и сумраком. Не горит камин, не светятся тёплым жёлтым светом лампы, старый диван не покрыт пледом и нет даже призрачного намёка на запах еды.       Когда дверь захлопывается, Риккардо наконец собирается с мыслями. Девчонка, приперевшаяся переждать дождь, изрядно отвлекла его, но теперь следовало наконец вернуться к делу.       Дверь в подвал за настенной панелью открывается с тихим шелестом. Внизу, в темноте, он едва слышит тонкое, но тихое скуление, словно тот, кто издаёт этот звук, изо всех сил пытается сдержать свой голос, и у него не выходит.       Риккардо, усмехаясь, щёлкает тумблером, большой старый подвал заливает холодный белый свет от потолочной лампы.       Когда-то тут едва помещался стол и пара тумбочек, это был самый обычный подвал, который посещали от силы раз в неделю, чтобы забрать закатки, но после расширения он стал смесью склада, мясницкой и мастерской, и был даже более обжит, чем остальной дом наверху.       Центр занимал большой разделочный стол, над которым на ремнях висело тело крупной самки урсаринга.       Тренерша отвлекла его, когда он снимал с туши шкуру и готовился к разделке, так что неудивительно, что он был в бешенстве, когда только услышал дверной звонок, а уж увидев покемона так близко…       Лестница тихо поскрипывала под его медленными и тяжёлыми шагами, а раздражающий слух скулёж наконец прекратился, сменившись задыхающейся икотой.       Риккардо не сразу подошёл к разделочному столу. Торопиться было некуда, а работать в тишине приятнее. Поэтому он подошёл к клетке, где и сидели малыши — теддиурсы — дети медведицы.       У старика не было мысли оставлять их в живых или продавать кому либо, в конце-концов, рано или поздно они вырастут, а подобные враги ему не нужны. Так что детёнышей ждала та же участь, что мать. Просто он надеялся, что своего времени они дождутся молча.       Медвежата сжались в клетке, зажимая друг другу рты и глядя на него огромными влажными глазами. Риккардо казалось, что если он наклонится ближе, то увидит в них своё отражение.       — Тс-с-с… — когда он приложил узловатый палец к вечно сухим и обветренным губам, детёныши подавились всхлипами и сжались ещё плотнее.       Бегло осмотрев замок и убедившись, что проблем не будет, Риккардо вернулся к разделочному столу, отложил на стойку рядом винтовку, надел фартук, закатал рукава домашней рубахи и лениво прокрутил в руках нож.       Ему осталось только снять шкуру со спины и поместить её в бочонок с консервантом, а после отделить голову от тела, отрезать лапы и разделать тушу на мясо.       Нож в его руках мелькал споро, только иногда Риккардо отвлекался, чтобы вытереть склизкие от крови руки и рукоять ножа старой тряпкой. Когда всё было кончено, тяжёлая шкура наконец упала на пол с влажными звуком, а Риккардо утёр рукавом пот. Спину ломило. Культя ноги тупо болела. Он знал, что следовало бы отдохнуть, но привычка максимально быстро убивать, разделывать и заметать следы давала о себе знать, требуя закончить всё в максимально сжатые сроки.       Обтерев руки тряпкой, он потянулся за стоящей в стороне кружкой с давно остывшим чаем. Отпив пару глотков и лениво осмотрев фронт работ, он, хрустнув шеей, начал готовить шкуру к консервации. И лишь когда шкура была в бочонке с надписью «‎консервы», он, тяжело выдохнув, наконец облокотился на заляпанный кровью стол, снова отпивая свой чай и глядя в серую стену.       Он знал, что опыт при необходимости позволит закончить всю работу за пару часов, но медлил. По какой-то причине эти краткие минуты отдыха больше не приносили той тревоги, что раньше, когда он был моложе. Возможно, причиной была его усталость и возраст, а возможно, ему просто нравился процесс, но каждый раз, когда дело доходило до перехода к следующей стадии, он останавливался рассмотреть свою работу, попить чаю и немного передохнуть.       Впрочем, он никогда не позволял себе расслабляться слишком долго. Он должен закончить до ночи. Обход сам себя не сделает.       Новый вздох, — и отдых закончен. Риккардо не торопится, отделяя мышцы от костей. Большую часть мяса он продаст на чёрном рынке, что-то отправится в его собственную морозилку. Так что он старается быть максимально внимательным, выбирая самые сочные и удачные куски. И хотя он не фанат медвежатины, но мясо никогда лишним не бывает. Особенно, когда синтетические заменители на дух не переносишь.       И если сама разделка не требует ювелирного мастерства, то с внутренностями Риккардо максимально аккуратен. Печень, сердце, желчный — всё это потом пойдёт на продажу, что-то дорого, а что-то вроде желчи очень дорого...       С одной только этой самки урсаринга он получит достаточно средств, чтобы спокойно прожить полгода ни в чем себе не отказывая… А ведь она не одна такая будет, кто окажется на этом разделочном столе.       Когда наконец всё было расфасовано по тарам, и он уже собирался убрать продукты в морозилку и холодильный шкаф, наверху пронзительно заверещал старенький телефон.       Грязно выругавшись и передёрнув плечами, старик зло цокнул, но наверх не поднялся. Знал: через полминуты сработает автоответчик.       И да, звонок оборвался, и Риккардо принялся за работу. Сам грубо отчищенный скелет его не интересовал, но вот череп... Да.       Вся работа была только ради этого.       Отделив череп от позвонка, он с улыбкой покрутил его в руках, стараясь удержать тяжёлые скользкие кости.       Это было то, ради чего он старался. Деньги — лишь побочный продукт этой удачной охоты; цель же была именно в этом большом, покрытом кровавыми разводами и обрезками мяса, клыкастом черепе.       Отложив его в ящик, Риккардо опустил связки, держащие скелет медведицы над столом. Остальные кости от суставов он отделял небрежным движением топора, практически выламывая их из суставных сумок и бросал в корзину, которую после спрячет за старым складом у полесья.       Когда последние кости выброшены в корзину, он наконец выпрямляется и, хрустнув шеей, начинает прибираться.       Валяющиеся на столе и полу мелкие ошмётки мяса, жира и внутренности он небрежно сваливает в плоскую миску, которую и задвигает в клетку к теддиурсам, после чего, не глядя на трясущихся и икающих медвежат, замывает пол, стол и оставляет замачиваться инструменты. И лишь когда всё закончено, он позволяет себе обтереть руки чистой тряпкой, потянуться, хрустнув позвонками спины. Обтёртый тряпкой топор привычно оттягивает пояс.       Из подвала он уходит без двадцати девять, выключив свет и заперев дверь на два оборота ключа.       Горячий душ и наконец ужин…       Ужин он готовит в тишине и не зажигая света. Два куска мяса с луком и яйцами, бутерброд с толстыми ломтями помидора, посыпанными солью да крепкая кружка чая. Но на стол накрывает на пятерых. На трёх взрослых и на двух детей. Их набор посуды выдаёт малый размер и детский рисунок, изображающий голубых и розовых зебстрайк.       Ест молча. Тихо позвякивая приборами о тарелку. Со стола убирает и моет посуду так же безмолвно, как и ел.       Лестница на второй этаж тихо поскрипывает под его шагами. Дверь в каморку открывается без скрипа. В комнате так же темно, как и во всём остальном доме. Темно, тихо, не обжито и пусто.       Шаркая ногами, Риккардо медленно движется к узкой железной койке, не глядя, тыкая в автоответчик.       Телефон шипит, нарушая привычную тишину, прежде чем с потрескиванием запустить запись.       — Здравствуй, папа. Это Найджел. — Автоответчик, ведущий запись, долго молчит. Риккардо достаёт топор и методично проводит по нему точильным камнем, едва не заглушая начавшие вновь звучать слова. — Пять лет прошло. Пять лет, папа! За всё это время ты ни разу не взял трубку. Ты, вероятно, все ещё ничего не хочешь обо мне знать.       Автоответчик снова замолкает. Риккардо останавливается, проверяя остроту лезвия мозолистым пальцем.       — Прости меня, папа, — голос усталый и тусклый в своей безнадёжности. — Я очень хочу снова услышать тебя.       Снова долгое молчание, лишь звук точильного камня и шум дождя за окном.       — Акаме сегодня исполняется семь. Ты помнишь Акаме, папа? Она выросла, стала похожей на тебя. Так же хмурится, когда ей что-то не нравится. И у неё так же аллергия на мёд. А ещё она всё ещё спит с тем плюшевым банири, что ты ей подарил. Такая забавная…       Риккардо ещё раз проверяет остроту и наконец откладывает топор, притягивает к себе винтовку. Проверяет заряжена ли, как ходят детали...       — Знаешь, пап. Ты не прав. Знаю, что не стоило так шутить над тобой, но... я не думал, что ты... вычеркнешь нас из своей жизни только из-за этого. Шутка была дурацкой, я знаю, но... прости папа. Просто... я скучаю. Очень скучаю, пап.       Автоответчик отключает запись, а Риккардо все ещё бессмысленно гладит руками воронённую сталь оружия.       Найджел ведь даже не был его родным сыном, так, приблуда от первой жены. Но... он все ещё звонил. После стольких лет...       Риккардо ничего не мог ему сказать. Нечего было говорить. Семья, жена, и трое детей, верные покемоны — это все в прошлом…       Его настоящее — это боль, усталость, одиночество и охота…       Кровать не скрипнула под его весом. Засыпает он моментально, лишь прикрыв глаза. Это то, чему его научила жизнь. Просыпается быстро. На часах без четверти час. Прислушивается, прежде чем открыть глаза и медленно сесть. Рука сама тянется к топору. Это первое, что он всегда делает по пробуждению.       Топорище отполировано его руками и временем, он оглаживает его в темноте, проводит пальцами по широкому лезвию и снова проверяет остроту. Не столько необходимость, сколько ритуал и привычка.       Одевается за считанные минуты. Старая униформа спецотряда команды Рокет ложится как вторая кожа. Топор привычно заправлен за пояс брюк.       Риккардо изменяется в этот момент, будто исчезают те года одиночества, отступает привычная боль и усталость.       Винтовка ложится за спину, кепка прикрывает коротко стриженные волосы.       Ни лестница, ни дверь не скрипят, пока Риккардо шагает по ним.       В подвале всё так же, как было до его ухода. Череп отправляется в сумку за спиной, после чего приходит время медвежат.       Винтовка готова, снят предохранитель, по выстрелу на брата и Риккардо вытаскивает ещё не остывшие тела с дрожащими в последних секундах жизни глазами. Фиксировать нет смысла, он не торопится, но время дорого.       Бросает их на стол и пинком подставляет таз, прежде чем, нацепив заляпанный кровью фартук, наконец взмахнуть топором, отрубая головы.       Тела подвешивает за задние лапы, оставляя кровь стекать в таз, а головы бросает в мешок к черепу матери. Подвал покидает в спешке, но не забывает выключить свет и запереть дверь.        Ночная улица встречает дождём, холодом с запахом мокрой земли и листвы.       Даже с одним глазом темнота и стена дождя для него не помеха. Оперативник всегда оперативник, даже если он искалеченный инвалид с протезом и посттравматическим депрессивно-параноидальным расстройством.       Риккардо не идёт — скользит. Протез и слепота на один глаз ему так же привычны, как для других людей здоровые ноги и глаза. Обходит двор и приусадебный участок, принюхивается, стараясь разобрать каждый запах, который может привести к возможной дичи, приглядывается, опасаясь пропустить возможные следы, которые ещё не затёр дождь...       Возле дома всё спокойно. Это заставляет его шумно втянуть носом воздух и, прихрамывая, устремиться к лесу.       Лес он обходит так же, как обходит свой участок. Методично, неторопливо, останавливаясь на одному ему известных точках и постоянно контролируя окружение в поисках следов, которые могли оставить покемоны. Пожёванный листик, оставленный навоз, перья, чья-то недоеденная трапеза, следы… Всё это может привести его к жертве, и он не готов рисковать даже самым маленьким шансом.       Говорят, что в ночном лесу можно встретить опасных хищных покемонов, но Риккардо знает, что самый опасный в этом лесу — он.       До границы доходит спустя пару часов. Курган сложен уже давно, не было только предупреждающей метки. Череп медведицы занимает главенствующую позицию в этом сооружении, а головы медвежат торчат по бокам, слепо глядя в ночной лес. Риккардо глухо ворчит, пока закрепляет головы так, чтобы ни покемон, ни природа, ни человек не могли разрушить установленный знак. Чтобы каждый, будь он большим или маленьким, мог увидеть, понять и осознать, что их ждёт, если они зайдут сюда.       Это его охотничьи угодья. Его территория.       Отступив, Риккардо улыбается. Улыбается и тихо, но коротко смеётся. Ему нравится то, что он видит: курган из костей, на котором возложен оскаленный медвежий череп и застывшие в ужасе головы двух медвежат...       Смех обрывается, и Риккардо резко оглядывается острым взглядом, окидывая ночной лес с его шорохами и звуками... руки сами тянуться к топору. Топорище под ладонью его успокаивает. Даёт уверенность и спокойствие, которое не может принести даже винтовка за плечами.       Но в лесу тихо. И Риккардо отступает, тихо и бесшумно продолжая свой обход.       Возвращается домой он к рассвету. Щурится на едва видную розовую полосу на востоке и скрывается в доме, привычно передёргивая плечами.       За закрытыми дверьми наконец можно расслабиться.       Он закрывает глаза и прислоняется к двери, ощущая, как мокрая одежда противно липнет к уставшему и продрогшему телу, и как болезненно пульсирует натруженная слишком сильно нога.       Спустя время он находит в себе силы подняться наверх переодеться в сухое и лечь в незаправленную постель.       Но, несмотря на усталость, сон не идёт. И остаток ночи до звонка будильника в восемь он проводит, бессмысленно пялясь в медленно светлеющий потолок.       Завтрак в полдевятого, такой же тихий как ужин. Накрыть на пятерых, тихо поесть и так же тихо убрать. Разве что мясо заменила каша, а чай — кофе.       Дом он покидает примерно в полдесятого. И уже в десять ногой стучит в дверь магазина старого Джо.       Впрочем, какой он старик… Ровесник. Вместе когда-то в путешествия отправлялись. Разве что для Риккардо оно... плохо кончилось. Хотя и для Джо, тоже не шибко удачным вышло. Джо свихнулся, когда ему ещё не исполнилось и тридцати и последние двадцать лет, почитай, продолжает коптить небо и сходить с ума, собирая перья и мечтая увидеть Хо-оха.       Риккардо на самом деле плевать. Джо не был даже его другом. Да и врагом или соперником так же не являлся... но перекупщиком…       Перекупщиком он был хорошим, хоть и свихнувшимся напрочь на своих ебучих перьях.       Взлохмаченный со сна Джо подслеповато щурится и поправляет роговые очки, но понимая кто перед ним, спешно отступает, нервно взмахивая рукой и пропуская старого знакомого внутрь, а сам, чуть шаркая ногами спешит за прилавок.       Риккардо не торопится, оглядывает убранство замечая, что перьев будто зависших под потолком стало ещё больше, а разнообразные предметы: сувениры поделки и прочий хлам лишь ещё больше запылился.       Джо же почти трясёт. Его толстые пальцы мелко подрагивают и кажется, что если Риккардо ещё немного помедлит, то Джо сам выскочит из-за прилавка, сорвёт с него сумку и вывалит всё. Но нет. Он не посмеет. Риккардо знает. Джо храбр лишь со слабаками, не способными дать сдачу.       —Ну, ну, что там, ну? — наконец не сдерживается Джо, Риккардо только расстёгивает сумку, постепенно наполняя прилавок товарами. Когти, зубы, выбеленные кости, мелкие, не годные для курганов черепа, резной хитин и перья, перья... много перьев. И разных оттенков коричневого, и красноватые, и золотистые... Джо уже не хило трясёт... перьев он касается так, словно это величайшее сокровище, словно это чудо, рядом с которым меркнет всё остальное, но...       Рука Риккардо накрывает охапку перьев безжалостно их сминая.       — Пачку патронов на 15 и на 25 и 30, две упаковки дроби, три капкана магнум от тройки до шестёрки с цепью, три десятка лесковок, и пару банок дегрихлорфила.       Голос хриплый сипяще-задушенный царапает глотку почти колючей проволокой от долгого молчания, но Джо послушно замирает, только моргает нервно и руками своими перебирает. Наконец решается.       — А-а-а, накажут тебя боги. Как есть накажут! — бормочет Джо, вцепляясь в свои и без того изрядно встрёпанные волосы. — Накажут... поплатишься ты Рикк за свои дела... Как есть поплатишься. Самым дорогим...       Бормочет, а сам одну упаковку с патронами за другой выкладывает. Капканы из подсобки выносит в разобранном виде, бросает их на прилавок, не глядя как Риккардо сгребает выложенные вещи в сумку только глазами рассыпавшиеся перья провожает, прежде чем, семеня, метнуться за очередной вещью, продолжая бормотать       Риккардо не слушает. Просто убирает один предмет за другим. Проверяет целостность пачек патронов, не отсырела ли дробь, все ли детали в упаковках с капканами, и правильно ли подобраны номера, пересчитывает бегло лесковки и внимательно просматривает запайку у отравы.       Он мог бы многое рассказать Джо. И о богах которых тот так почитает. Видел он тех богов. Какие ж это боги если их пристрелить можно? Он знает. Он стрелял. На его счету и лугии есть, и креселии, и многие другие легендарные и «божественные» покемоны... И о том, что наказан потерей самого дорого он уж точно не за свои деяния, а за доверие к тем, кого все считают верными «друзьями» человека… Покемонам… и наказан давно. Казнён практически. Только сам жить оставлен, хотя, будь его воля, вместо них бы умер.       Вот только молчит. Молчит и выходит из магазина, не произнося ни слова. Ему нечего сказать Джо. Ему незачем это говорить.       Домой он идёт, тяжело хромая и стараясь не думать о том, что покемоны везде... и здесь они повсюду... Стараясь не думать, но всё равно пальцами стискивая топорище.       Риккардо не признается, что хочет домой. До безумия хочет снова оказаться в зоне безопасности своего дома, куда ни один сраный покемон не сунется даже под страхом смерти, ибо то, что его ждёт, будет даже хуже этой самой смерти. Он хочет домой. В тишину и пустоту своего дома. Там, где есть только он и время... Где может замереть и просто ждать, когда придёт очередное время охоты, ждать, когда очередной покемон нарушит незримые границы, что он установил, и которого нужно устранить чтобы обеспечить свою безопасность. Ждать, что рано или поздно для него всё закончится.       Он хотел покоя.       Но возле дома уже ждал графитово-серый седан, а дверь подпирала Дебора.       Риккардо замирает, глядя на дочь, которая пока ещё не заметила его за кустами гиацинта. Она прекрасна, как и всегда. Точенная фигура, длинные густые почти фиолетовые волосы, уложенные в сложную причёску, и надменное выражение тонкого лица. Вся в мать. Не в него. От этого почти больно. И почти хорошо. По крайней мере, его судьбу она не повторит.       Когда он встаёт перед ней, молодая женщина вздрагивает. Её лицо перекликается в его сознании с лицом ребёнка, каким она была двадцать лет назад... И почти сразу воспоминание меркнет, стоит ей лишь утратить это растерянно-испуганное выражение лица и мягко улыбнуться, избегая острого взгляда.       Умная девочка. Осторожничает. Знает, что любимый папочка и из дома может выставить без объяснения причин и хорошо если не пальнёт в след из любимой винтовки, коли скажет что-то не то. А потому ждёт, слова подбирая.       Риккардо тоже ждёт. Молча вглядываясь в такое до боли знакомое лицо. И не имея возможности наглядеться. Зная, что раз она здесь, значит ситуация все же вышла из-под контроля.       — Отец, нам надо поговорить, — голос глубокий грудной, мягкий, а взгляд из-под ресниц острый, как ледяные иголочки по всему телу. Смотрит, оценивает, думает, что дальше сказать. Ловит небрежный кивок и выдыхает. Он мог и отказаться. Всегда мог. Но выслушать уже согласен.       — В дом, — голос Риккардо хрипит. Но он не злится, лишь стискивает зубы, когда из-за нервной дрожи ключ в дверь удаётся вставить не с первого раза и хмурится, запуская дочь в дом, небрежно бросая лязгнувший мешок с вещами в тумбу под телевизором.       Он не хочет этого разговора. Он не хотел бы, чтобы она приезжала. Он не хотел бы, чтобы вся эта ситуация вообще когда-либо произошла... Вот только... Уже слишком поздно что-то менять.       Рикардо запирает тумбочку и оборачивается, глядя прямо на дочь.       Дебора стоит прямо. Тонкое траурное белое платье обтягивает похудевшую фигуру, ещё сильнее выделяя мертвенную бледность и едва скрытые косметикой круги под покрасневшими глазами.       Риккардо знает, что она много плачет. Тихо. Молча. В одиночестве, когда никто не увидит и никто не узнает. Вот только от него это не скроешь, но он и не станет её разоблачать. Просто молчит. Молчит и ждёт. Даёт возможность, и Дебора это знает.       Она поднимает взгляд. Глаза такие же синие, как у её матери. Риккардо медленно сглатывает и прикрывает веки. Видеть её боль, её страх, её отчаянье... Ему почти физически больно. Не этого он хотел для своей дочери.        — Рокеро мёртв, — Дебора говорит это резко и почти плевком. Закрывает на мгновение глаза. Выдыхает. И снова смотрит прямо в холодные глаза отца. Она знает, о чём он молчит. Знает, что он предупреждал. Знает, что не имеет право после всего произошедшего между ними приходить и что-либо просить, но… Она не может отступить. Слишком поздно бежать.       Они оба понимают, что там, где замешана власть и деньги — никто не получит пощады.       — Я знаю, — Рикардо отворачивается и, прихрамывая, доходит до кресла, прежде чем сесть и ткнув кнопкой пульта запустить запись новостей с застывшим на экране взрывом. Молчаливая издёвка. Молчаливый вопрос.       Дебора судорожно вздыхает и закусывает губу. Она хотела бы не смотреть... Но не может взгляд отвести от объятой пламенем машины и распростёртых в кровавых лужах тел мужа и его телохранителей. Рикардо молчит. Только глаза опускает. Он не хочет знать, зачем она приехала. Ему и так все ясно... Просто... Все это так до тошноты тоскливо.       — Ты можешь остаться, — он говорит это скорее сам себе, чем ей. Но дочь крупно вздрагивает и нервно дёргает головой. В её глазах снова блестят слезы, а нос, кажется, покраснел. Ему бы обнять её как в детстве. Утешить. Защитить. Вот только вместо этого лишь выключает телевизор и отводит взгляд. Знает, что это бессмысленно.       — Я справлюсь, — Дебора мимолётно облизывает пересохшие в раз губы, бросая на поднявшего хмурое лицо отца последний быстрый взгляд. И слова, как прыжок с трамплина. — Защити Джованни, отец.       Риккардо смотрит, молча буравя взглядом. Ему хреново. Так хреново что он хотел бы послать доченьку в пешее эротическое, но...       Он с самого начала, увидев репортаж по телевизору, знал, что она не отступит. Не тогда, когда дело касается мести за убийство мужа и выживания собственного сына. Этим она пошла целиком в него.       Он по-своему горд. Вот только от мысли, что с ней что-то случится становится физически плохо. Пусть даже он и сам прекрасно знает, что как отец он полностью провалился, и она пришла к нему лишь потому, что больше просто не к кому, но… просто знать, что она жива, счастлива и у неё все в порядке — было для него облегчением.       Вот только… Все в порядке уже не будет. А он... Ничем не сможет помочь. Ему просто... Не позволят помочь.       Вот только кое-что он сделать всё же может.       Шаг к шифоньеру, ключ, повёрнутый в скважине и легко лежащий в мозолистой руке, давно заряженный дамский пистолет, который принадлежал его жене, и которым та так и не воспользовалась.       Пистолет, который он, не задумываясь, протягивает дочери. Молча. Спокойно. Как последний приказ.       Её глаза на мгновение дрожат, а рот слабо приоткрыт словно она что-то хочет сказать, но ни слова не вырывается из окрашенных алой помадой губ.       Дебора медлит. Медлит чуть дольше чем нужно чтобы отказаться, прежде чем протянуть руку забирая оружие. Неловко проверяет обойму, прежде чем снова посмотреть на холодное невыразительное лицо Риккардо.       Медленный кивок как помилование. Опущенный взгляд как капитуляция. И слабая благодарная и грустная улыбка дочери. Единственная награда.       — Все будет хорошо, — мягко говорит она, едва касаясь плеча, когда он проходит мимо.       Риккардо не верит. Молча смотрит, провожая фигуру дочери до автомобиля, ожидая, когда Дебора снова исчезнет, даже не махнув на прощанье рукой. И она уходит. Уходит, на мгновение замерев перед дверью машины, но встряхивает головой и садится, небрежно заводя мотор и оставляя Риккардо одиноко стоять на пороге собственного дома рядом с растерянным мальчишкой, провожая взглядом быстро скрывающийся в дали автомобиль.       Он знает, что больше дочь уже не увидит. Всё, что у него осталось — это внук, которого он не видел десять лет, с тех пор, как принял у дочери слабо кряхтящий свёрток у порога роддома и, если честно, не видел бы ещё столько же.       Где-то стрекочут насекомые, солнце освещает старый дом и давно заброшенный сад перед ним.       Вот только Риккардо ощущает себя так, словно шагнул в промозглый погреб, из которого выхода больше не будет.       В этот момент, поворачиваясь к растерянному мальчишке, он просто чувствует, что слишком стар для всего этого дерьма. Но также хорошо понимает, что выбора у него нет.       Пацан по-детски пухленький, сонный и лохматый. Разве что на растерянной мордахе читается недоумение, растерянность и тревога.       Риккардо не знает, что ему сказать. Не знает, как себя вести и что теперь делать. Он понимает только, что в его настоящее вторгся неизведанный ранее элемент, и ещё не знает, если честно, совершенно не хочет знать, что это принесёт.       Он просто разворачивается и заходит в дом. Впервые за долгое время после смерти жены и брата-близнеца Деборы не запирая за собой дверь.       Мальчишка топает следом, головёнкой крутит да поглядывает из-под чёлки темными глазами       «Испортила породу», — думает Риккардо, глядя на растерянную мордашку внука и морщась. С его-то бледно-землистой рожей только о породе и говорить. Но себе он цену знает. А как оценить внезапно рухнувшие обузу?       — Слушай сюда, — хватка у Риккардо быстрая, мальчишка вздрагивает, когда сильная рука цепляет его за шкирку как нашкодившего кота. Ни лестница, ни дверь не скрипнули, это раздражает старика ещё сильнее. — Это твоя комната...       Плевать что ещё утром это была его собственная спальня. Вещей здесь у него одна пепельница, да старый телефон. Мальчишка стоит ошарашенный, лишь головёнкой крутит, глядя на то, как Риккардо, обматывает телефон выдернутым проводом и на ходу выбрасывает накопившиеся в пепельнице окурки. — Здесь квартируешся. Бардак за собой сам подбираешь, будет не прибрано — переедешь в мусорный бак. В шкафу шмотки бросишь. Завтрак в семь, обед в три, ужин в восемь. Пропустил — голодаешь. Где ты будешь шляться меня не волнует, не припрёшся домой до десяти — ночуешь на улице, — голос с непривычки хрипит и сипит как у пропойного, но когда его волновало, что другие подумают.       Риккардо, не оборачиваясь, бросает постельное белье в шахту прачечной. Останавливаясь лишь на мгновение, прежде чем скрыться в обожаемой им библиотеке переделанной из комнаты Найджела.       — И ещё... Никакой покемонской гадости в доме. Вышвырну.       Риккардо молчит весь день, наблюдая. Тактику строит. Чужое присутствие как пенопластом по стеклу по нервам гуляет. Мальчишка словно бы везде. Топает громко, о ноги свои запинается, роняет что-то всё время. Рик молчит, челюсти сжимая и дыша носом, прикрыв глаза. Дыхательная гимнастика пока ещё спасает, но надолго ли?       За обедом пацан не затыкается — говорит постоянно, о планах, о том, что видел на фотографиях, и Риккардо вздрагивает всем телом, не желая и отказываясь вспоминать. О том что дедушка, надо ж подумать: ДЕДУШКА, вкусно готовит. Рик молчит чувствуя, что ещё немного и вилку погнёт. «Не так уж я стар», — сам себе врёт. Знает, что стар. Знает, а принять не может. Да и вряд ли сможет. По коже морозом бьёт каждый раз, когда это «Дедушка» слышит. И как мираж маячит кровать, палка-клюка, дрожащие руки, и бессилие в затылок ужасом колющее. Не хочет он так, отказывается.       В тот день он не идёт в подвал или на охоту. Просто сидит в библиотеке и нервно вращает в руках лезвие ножа. Слушает, смотрит, наблюдает. Пацан будто везде.       Лёгкий, мягкий и юркий он обследует дом заглядывая, кажется, в каждую дверь, словно любопытный неуклюжий котёнок, он везде суёт свой нос кнопкой, сверкает темными глазищами и с азартом несётся, обратно, делясь впечатлениями вопросами и эмоциями, от которых Риккардо мутит.       Он хочет приказать пацану угомониться. Хочет запереть его в комнате и забыть. Но вместо этого лишь нервно снова и снова метает в мишень на стене дротики дарца и прислушивается к создаваемому мелким засранцем шуму.       Ночью становиться ещё хуже.       Дверь некогда детской... Маячит перед глазами. Запертая. Забытая. Не открываемая уже почти три с лишним десятка лет.       Рикардо знает… Никогда не забывал то, что внутри. И совершенно не хочет возвращаться в прошлое, которое не забыто. Не отболело. И навсегда врезалось в его больной разум.       Он знает, что уже пора забыть всё и перестать лелеять старые кошмары, но просто не может это сделать. И вместо того, чтобы отпереть дверь, он тихо отворачивается, спускается вниз.       Его старые кости болезненно ноют, стоит только бросить взгляд на диван в гостиной. Но деваться некуда и впервые за долгое время он чувствует себя загнанным в угол. Он знает, что с утра его голова будет раскалываться от боли, суставы отказываться гнуться, а сил будет едва хватать, чтобы подняться на ноги и приготовить завтрак… Он знает, но все равно ложится и накрывает неловкое тело пледом. Замирает, вслушиваясь в поскрипывание дома и другие шумы, среди которых явственно выделяется звук шагов ещё не угомонившегося мальчишки наверху.       Эти шаги перекрывают все остальное. Риккардо пытается выкинуть их, не вслушиваться, но не может. Впервые за долгое время не может. Это даже не столько раздражает, как бесит и самую чуточку, почти до глубины души, — пугает.       Неужели он действительно стареет? Не может отсеять лишнее, не может удерживать концентрацию, вон уже «дедушкой» стал.       Риккардо сглатывает и накрывается одеялом с головой, отчаянно вслушиваясь в собственное сиплое дыхание и неровное сердцебиение. Кошмар будит его среди ночи. Обрубок ноет, стреляет по костям болью, и Риккардо не может найти себе место. Шарахается по комнате как неприкаянный, тяжело припадая на больную ногу, трёт воспалённый рубец соединения протеза и плоти. Знает, что надо бы снять, надо бы почистить, заменить. Дать отдых, но лишь снова встаёт и поднимается на второй этаж.       Внук спит беспокойно, раскинулся на слишком большой для него кушетке, сбросив тощее одеяло, и сопит себе в две дырки, а глаза в темноте красные, опухшие.       Риккардо молчит и смотрит. Смотрит на чумазые от высохших слез щеки и, сам не зная почему, накрывает внука сброшенным на пол одеялом. Уходит, стиснув зубы, проклиная себя за совершенно ненужную в этой ситуации доброту, не заметив, как сквозь ресницы его провожают сонным взглядом.       Жизнь постепенно налаживается. Риккардо наконец находит удобный график, чтобы его пути не пересекались с мальчишкой, а пацан уясняет в какие моменты к деду лучше не лезть. Холодные ссоры и оборванные конфликты постепенно сходят на нет. И они оба вздыхают с плохо сдерживаемым облегчением.       Охота Риккардо продолжается каждую ночь, как и обходы в поисках нарушителей, разве что теперь он всегда проверят спит ли мальчишка, прежде чем выскользнуть из дома, накрепко заперев дверь и проверив крепко ли закрыты окна.       Дом прежде пустой необжитый и пыльный с приходом Джованни постепенно преображается. Пацан все время тащит всякую дрянь, увлечённо собирает разные поделки и активно старается сделать жизнь своего деда невыносимой по мнению самого Риккардо. Вот только старик знает, что раздражённое принятие, со временем заменили безнадёжность и страх.       Он сам не знает почему, но уже не хочет, чтобы однажды дом снова стал тихим. Возможно, потому что суета, создаваемая парнишкой, даёт ему ощущение прошлого, когда всё у них было хорошо. Возможно он просто соскучился по живому общению. Но каждый раз, когда Риккардо ловит себя на этих мыслях, он быстро мрачнеет и с куда большим рвением обходит свои владения по ночам в поисках даже малейших следов.       На второй месяц Риккардо наконец признает хотя бы перед собой, что стал параноиком. Он не может отпустить пацана. Каждый раз, когда парень исчезает из виду у него замирает сердце, и он с тревогой идёт на шум чтобы ощутить, как успокаивается, когда видит, что с мальчиком ничего не случилось.       А в часы сна он со стонами ворочается на продавленном диване снова и снова мучаясь тишиной и короткими обрывистыми видениями прошлого.       Только вид спящего внука заставляет Риккардо успокаиваться и снова идти на обходы. Повторяя это до изнеможения и надеясь, что этой ночью все снова будет тихо.       Вот только тишина лопается мыльным пузырём в то утро, когда мальчишка во время завтрака вдруг поднимает вопрос о том, когда вернётся его мать, чтобы забрать его домой.       Заставить себя разжать руку на стиснутой до побелевших костяшек вилке Риккардо может только великим усилием воли. Ему не хочется говорить об этом. Не хочется смотреть на мальчишку. Не хочется это обсуждать. Но и солгать он не может.       — Никогда, — почти как плевок. Но лишь он знает, как сдавливает горло, когда он выплёвывает эти слова. Мальчишка оспаривает, повышает голос, вот только Риккардо не слышит. В голове всё время вертится тонкая женская рука, забравшая пистолет и виноватая улыбка дочери, знающей, что в бой она должна идти в одиночестве.       — Ты лжёшь! — Мальчишка пыхтит от злости, вскочив, и звук упавшего стула за его спиной наконец приводит старика в себя. — Ты лжёшь! Мать никогда бы меня не бросила! Ты лжец!       Риккардо подрывается рявкнуть, заткнуть, оспорить, но не успевает. Мальчишка сбегает так быстро, что только его и видели.       Когда дверь за ним захлопывается, старик обессилено оседает обратно на стул закрывая воспалённый глаз. Сердце противно ноет и тянет, но у него нет ни сил, ни желания тянуться за таблетками. Вся эта ситуация порождает в его мозгу на удивление злорадную мысль что, если он сейчас здесь умрёт, то все же окажется прав и им всем придётся пожалеть о произошедшем. Отбрасывает её почти сразу, как осознает.       Знает, что это бессмысленно глупо и эгоистично.       — Всем плевать, — бормочет он, тихо растирая лицо и бессмысленно глядя в стену — бессмысленно... Все это... Совершенно бессмысленно.       Библиотека встречает тишиной и маячившей вдали коридора дверью в детскую.       Он отворачивается, стараясь не думать, и скрывается среди пропахших пылью и солнцем книг. Но книга совершенно не позволяет ему отвлечься, даже когда он снова и снова пробегает глазами текст, пытаясь понять смысл заложенных в нём слов.       Знает, что в чём-то не прав. Чувствует. Разве что сам объяснить себе не может. Может, дело в слишком острой и грубой реакции, может, в том, что ему не следовало умалчивать о приходящем, может быть, в том, что он совершенно не хочет поднимать эту идиотскую, приносящую только проблемы тему, которую он просто не знает, как объяснить ребёнку... А может, потому что просто не хочет получить в ответ заполненные слезами глаза и очередное гневное «лжец» в лицо.       Солнце заменяется тучами, а после и противным дождём. Риккардо, упрямо глядящий в книгу, но так и не перелистнувший ни одной страницы, продолжает упрямо сверлить глазами текст, чтобы не слышать звеняще-громкий в своей голове голос внука, отчаянно кричащий, что он лжец.       — Лжец… — Риккардо захлопывает книгу, раздражённо откидывая её прочь и жуёт потрескавшиеся губы. Он ненавидит это чувство. До отвращения незнакомое чувство беспомощности: когда он действительно не знает, что ему на самом деле сказать.       То, что Дебора не вернётся? То, что она осталась там, чтобы защитить его и наследство мужа? То, что всё это сделано ради него? Что она просто пытается спасти его? Что, если она ошибётся, то они действительно никогда её больше не увидят, потому что она будет мертва?       Он не знает, как это сказать. Не знает, как объяснить и подобрать слова. И... В тоже время... Знает, что совершенно не хочет врать Джованни. И глупо-наивно надеться, что тот поймёт, даже если он слишком молод, чтобы это сделать сейчас. Но, возможно, когда-нибудь потом.       И лишь поздно вечером, когда хлещущий в окно ливень готовился превратиться в настоящую грозу, Риккардо признает перед собой что, кажется, окончательно сошёл с ума. Внук, нежеланный, нежданный, и бесполезный, стал необходимым почти как воздух. Он не хочет признавать, что ему страшно. До мокрых ладоней страшно, что это случится снова. Страх снова и снова гонит его измученное тело на внеочередные обходы даже если точно знает, что ничего не найдёт, потому что... Нет места случайностям. Нет ничего важнее безопасности и каждый раз, когда пацан сбегает в город он, стискивая топорище, ждёт его у дверей покусывая бескровные губы.       Риккардо знает, что это чёртово безумие. Знает, но он действительно не хочет повторения.       Глядя на часы, отстукивающие приближающуюся полночь, он заставляет себя встать и, заткнув верный топор за пояс, отправиться следом. Ему не нужны навыки охотника, чтобы найти мальчишку. Не нужна и большая скорость. Он знает, где тот. Знает и, несмотря на это, все равно не знает, что ему сказать. Как сказать...       Мальчишка сидит у дороги. Мокрый, как не дотопленная мышь, жалкий сжавшийся в комок и уткнувшийся в собственные колени. Рикардо стоит над ним ссутулившийся, промокший до нитки, сверлит его мрачным взглядом и молчит, ожидая... И не решаясь сам что-то сказать.       Когда мальчик поднимает заплаканное лицо, старик делает вид, что не видит. Демонстративно не замечает. Молча смотрит, прежде чем отвернуться, бросив только усталое, — пошли домой, стараясь не вслушиваться в вялые шаги за спиной. И не выдыхать слишком шумно.       Пускай всё потом устаканивается, вот только для него ничего не меняется. Осознание ситуации никуда не девается. И это заставляет его нервничать ещё сильнее.        Страх заставляет его быть предвзятым и маниакальным. Но он и не думает себя останавливать. Потому что улыбка Джованни, счастливо влетающего в его объятия, того стоит. Стоит бессонных ночей долгих обходов, боли в перетруждённой культе и тех лет стылого одиночества наедине с пятью наборами столовой посуды...       Риккардо думает, что он счастлив. Счастлив, когда видит улыбку внука, счастлив, когда тот зовёт его, о боже, дедушкой, счастлив, лохматя тёмные шелковистые волосы и грубовато подшучивая над весело смеющимся пацаном. Так счастлив, что онемевшие лицо ноет от слишком частой улыбки. Счастлив и… безумно, безнадёжно напуган. Он не может позволить себе снова всё потерять. Только не снова. Он этого уже не переживёт.       Иллюзорное счастье трескается в тот ясный и тёплый летний день, когда внучек, получив свой подарок на одинадцатый день рожденье, просит отвести его к профессору, чтобы взять себе стартового покемона.       Риккардо буквально слышит этот треск. Перед глазами снова встаёт видение растерзанной жены, лежащей у порога, оскаленная пасть и горящие из темноты глаза монстра, склонившегося над окровавленной детской кроваткой...       Они поругались. Нет не так. Риккардо, не находя себе место, мечущийся по подвалу, честно признает, что они совершенно безобразно посрались. Потому что он, старый хер, сорвался.       Глядя на свои сухие мозолистые руки, мужчина замечает, как дрожат пальцы. Он никогда не поднимал руку на своих детей... это было впервые.       Его рука все ещё горела от пощёчины, которую он отвесил возмущённо кричащему внуку.       Он не мог найти себе место. Страх, ярость, злоба отвращение. Всё это заставляло его метаться по подвалу, не находя успокоения. Не способного найти решение.       У Риккардо не было возможности ничего изменить. Он это знал. Понимал в глубине души. Но глаза внука и его возбуждённо-счастливое лицо, когда он говорил о своём стартовом покемоне так до боли, напоминали ему своё собственное, что... ему становилось до безумия страшно. Страшно, что внук повторит его, Риккардо, судьбу.       Только глубокой ночью Риккардо нашёл в себе силы подняться к внуку и, глядя на его покрытое слезами раскрасневшееся лицо и ещё мокрую подушку, укрыть сброшенным одеялом почти про себя пробормотав, что должен защитить этого паршивца.       С тех пор их противостояние только набирало обороты. Джованни очень интересовался покемонами. Риккардо знал. Видел этот неприкрытый азартный интерес. И с отчаянным безумием пытался его пресечь.       А когда паршивец решил самовольно навестить профессора и притащил из лаборатории покемона. Риккардо впервые за чёртово количество лет по-настоящему взбесился.       Он ничего не сказал только смотрел, чувствуя, как дрожат руки стискиваясь на топорище. Уходил в лес он молча и даже не попрощавшись. Почти сбегая, чувствуя, что, если ещё хоть одна минута, он действительно размозжит маленькому покемону голову прямо на глазах у внука.       Возможно, его самоконтроль был бы лучше, если бы это был кто угодно, но не чёртов трико.       Перед глазами маячила зелёная, покрытая мельчайшими чешуйками кожа и большие жёлтые геконьи глаза.       В ярости Риккардо схватился за топор срубая ветки и молодую лесную поросль. Домой он вернулся только глубоко за полночь почти весь день, словно безумный, прометавшись по лесу.       Внук заснул на диване так и не дождавшись деда, Риккардо смотрел на него тяжёлым воспалённым взглядом, прежде чем практически невесомо забрать у него покедекс и покеболы.       Покемона он выпустил в подвале тщательно закрыв дверь за собой и убедившись, что не разбудил внука.       Трико смотрел на него большими глазами. Самочка юная, ещё практически безобидная, наивная и молодая. Эта наивная молодость и недоумение навсегда застыли в её остекленевших глазах.       Риккардо разделывал тушку быстро. Почти небрежно и только череп отложил в сторону, бросив всё остальное в кислотный раствор, которым чистил инструменты.       Спать в эту ночь он не ложился и дом покинул с рассветом. Ещё сонный и едва проснувшийся профессор выслушал категорический отказ с нелепым видом, слабо покивал и, держа в руках покеболы и покедекс, пожав плечами, закрыл дверь, не желая вспоминать о раздражённом и хромом госте, даже забыв задать вопрос о якобы сбежавшем покемоне.       Риккардо же чувствовал, что его мутит.       Внук его не простит. Это то, что он, Риккардо, знал точно.       Крики возмущение и ненависть старик пережил молча. Только руки в кулаки стиснул, чтобы не отвесить внучку ещё одну затрещину. Знал, что такая реакция будет и держался. И лишь когда мальчишка убежал он позволил себе с рычанием ударить по стене. Чёртов мелкий неблагодарный ублюдок.       Мечта, которая пришла внезапно, была разрушена. Тяжёлое игнорирование и избегание выматывало обоих. Риккардо привык первым. Он знал, что так будет. Знал, что все этим и закончится, потому только смеялся про себя: «о чем мечтал старый?».       На внука сил злиться у него уже не было. Он и сам всё понимал. Вот только знал, что мальчишка его не поймёт. Не поймёт, что всё для его же благ и ради его же безопасности.       Объясниться Риккардо не мог, и потому просто закрывал глаза на то, как внук убегает играть с дикими покемонами в город. Знал, что город не его территория. Впрочем, отпугивать покемонов от прикормленных внуком мест он не гнушался.       Пик ярости пришёл, когда пацан пришёл с окровавленной рукой. Одна из ратат, которую тот прикармливал, его таки цапнула.       Глядя на окровавленного внука Риккардо думал, что сердце слишком сильно болит. Он не ругался, когда обрабатывал рану, ни когда накладывал швы и повязку. Молча гладил по склонённой голове и терпел слезы, пропитывающие рубашку. И вздыхал, утешая и выслушивая бессвязный бред расстроенного и напуганного парнишки.       И только, когда пацан заснул Риккардо тихо вышел из дома. Найти место по бессвязному описанию было не так просто, но Риккардо знал все закоулки этого городишки, так что проблем не составило. Ратат тут уже не было, но следы крови явственно показывали, что именно это место.       Риккардо присел на корточки растирая засохшую кровь меду пальцами и ухмыльнулся. Никто не уйдёт обиженным. Он об этом позаботится.        Расположив отравленную приманку, он отправился в следующее место, чтобы оставить ловушку там.       Этой ночью ему было не до обходов и вернулся домой он лишь под утро. Усталый, но с пустым наплечным мешком. Оглянувшись перед тем, как зайти в дом, он отряхнул руки и ухмыльнулся. И после приготовленного завтрака задремал в кресле качалке.       Сквозь дрёму он видел, как пацан на цыпочках проскользнул на улицу, видимо, снова желая сбежать к покемонам, но Риккардо сделал вид, что ничего не знает. Вернулся же пацан намного раньше, чем обычно. К обеду, расстроенный и подавленный. Вяло ковырял кашу, прежде чем пожаловаться, что покемоны стали его избегать.       Риккардо знал, как утешить и какие слова будут правильными, и пацан постепенно смирился. Разве что прятать злую улыбку старику становилось все тяжелее.       Отношения стали постепенно становиться нормальными. Оба сделали вид, что не было между ними холодной войны. Джованни пошёл в обычную школу, Риккардо всё так же ходил на обходы, старательно обеспечивая домашнюю безопасность, и зарабатывая деньги на добыче и продаже покемонских шкур костей и внутренностей, пусть даже уже не для себя, а откладывая на хороший институт для внука. В том, что Дебора сына не бросит, он был уверен, но подставлять дочь необходимостью денежных вливаний в сына не хотел. Будет лучше если все решат, что она действительно его бросила на безумного старика.       В тот дождливый вечер Риккардо стоял у дверей ожидая внука, внутри горел камин, исходили паром кружки с чаем и ждал своего часа ужин. Он стоял, глядя в тёмную пелену дождя, и, сам не зная почему, нервничал. Возможно, причиной было то, что это был первый за много лет день рождения, который он встречал не один, а, может, потому, что этот мелкий ублюдок задерживался больше чем на час.       Он уже собирался закрыть дверь, когда увидел тяжело дышащего бегущего под ливнем внука.       — Деда! – Дед-а-а! — Пацан помахал рукой привлекая внимание, и Риккардо подался вперёд хрипло рявкая       — Шевели булками придурок! Время тикает!       Он знал, что хотя и пугает внука, но все равно запустит его в дом. Он никогда не мог быть спокойным, пока пацан не был в зоне досягаемости.       Стоя на крытой веранде и глядя на мокрого до нитки пацана, Риккардо уже собирался начать ругаться, но Джованни его перебил:       — Деда, смотри кого я поймал!       Риккардо ощутил, что сердце пропустило удар, а по спине потекли холодные капли пота.       — Да ты издеваешься... – это всё, что он мог прохрипеть, глядя в огромные от ужаса глаза мелкого мяута которого внучок протягивал на вытянутых руках.       Риккардо схватился за топорище отчаянно стискивая на нем пальцы и борясь с острым желанием прямо сейчас раскрошить коту голову.       — Деда, я его с пожарища вынес. Ему помочь надо...       Мальчишка смотрел на него большими, влажными, темными как у коровы глазами из-под мокрой облепившей лицо чёлки. А Риккардо чувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Покемон. Здесь. Снова. В его, мать его, доме. В руках его внука…       Орал Риккардо самозабвенно. Он так не орал даже когда его подчинённые проебали с трудом пойманную во время его последней операции Лугию. Орал что в приюте сгноит, что сам их на пожарище отправит, что он не для того приютил мерзкого засранца, чтобы он покедрянь в дом тащил и что лучше б этот ублюдок вообще в его доме не появлялся. Он орал, даже не замечая с каким страхом на него смотрит сжавшийся пацан, крепко прижимающий к груди перепуганного кота.       — Д-деда, он... он же больной... у... у него... у него лапки... об-обгорели, — заикаясь, бормотал мальчишка почти отчаянно, но и сам понимая, что Риккардо, дошедший до ручки его не слышит. В конце концов страх взял верх, и это было ошибкой.       Попытка сбежать провалилась. А Риккардо окончательно потерял над собой контроль. Схватив внука за шиворот, Риккардо вырывал у него из рука болезненно взвизгнувшего кота, после чего, не глядя, швырнул его под дождь, отвешивая внуку тяжёлую пощёчину, от которой тот упал, с ужасом глядя на обезумевшего мужчину.       — Ты мелкий ублюдок, человеческих слов, видимо, понять уже не способен, — рычал Риккардо, хватая бросившегося прочь внука за шиворот и закидывая его в дом. Ярость бурила в нем тяжёлой сметающей разум волной. Он уже не видел ни бескровного лица внука, ни его слез ни слышал его заикающихся мольб.       — Деда... деда н-не… не надо... не надо... дедушка…       Он понимал только, что всё вернулось. Всё вернулось на круги своя. Что всё, что он сделал ради безопасности этого неблагодарного засранца было зря. Все его усилия, это тепло, всё, что Риккардо ему дал в глазах этого пацана ничего не стоит.       Риккардо чувствовал, что его предали. Что его снова выкинули на обочину жизни, несмотря на все усилия и жертвы, которые он приложил. И он больше не мог сдержаться. Не мог это выносить.       Вся ненависть, вся обида выплеснулись на сжавшегося на полу пацана, с ужасом глядящего слишком большими глазами на беснующегося деда. И когда, после неудачного пинка, он бросился бежать, Риккардо уже не стал преследовать. Просто, тяжело дыша, смотрел налитым кровью глазом в след, прежде чем обессиленно рухнуть на диван, запуская сведённые судорогой руки во встрёпанные волосы.       У него больше не было сил это выносить. Не было сил бороться. Но клубок из злости отчаяния и обиды всё ещё бурлил, заставляя метаться и громить гостиную.       Он не обращал внимания, когда билась посуда, плюнул на разбитые чашки на перевёрнутые кресла и стулья. Он метался, словно загнанный зверь, прежде чем почти без сил привалиться к стене, мутным взглядом окидывая творившийся хаос…       — Ненавижу... – прохрипел он, — как же я все это ненавижу.       Прежде, чем укрыть лицо в дрожащих ладонях.       Хриплое дыхание постепенно успокаивалось, а его душевное состояние постепенно выравнивалось. Тяжело выдохнув, он снова осмотрел разрушенную гостиную. Теперь ей требовался частичный ремонт. Всё из-за этого сраного кота.       Всё из-за кота…       Вдох и выдох, и Риккардо наконец выпрямляется. Он не торопится, когда дело касается уничтожения врагов. Не за чем торопиться.       Под ночной ливень он шагает прямой и жёсткий. Ищет следы мяута на размокшей траве, знает, что если кот ранен, то далеко не уйдёт. Шагает тихо и спокойно, прежде чем найти зверя чуть в стороне от того, куда он его бросил. Сил у котёнка отползти действительно не хватило. Риккардо стоит над ним, нависая горой. Смотрит на бурый от грязи мех, на тяжело вздымающуюся спину и на волочащиеся сзади бесполезные, обгоревшие, судя по всему, лапы...       Зверь замечает его слишком поздно. Только замирает, глядя слишком большими, слишком человеческими глазами. Риккардо молчит. Смотрит и ненавидит.       Ненавидит полные боли и слез глаза, ненавидит эту мордашку, ненавидит то, что эта тварь вообще появилась в их жизни и снова посеяла раздор между ним и его внуком.       Обожжённые лапы хрустят под ботинком. У кошек хрупкие кости, особенно у таких молодых. Крик у мяута почти человеческий, а в глазах застыл только сладкий для Риккардо ужас. Топорище, отполированное десятком лет использования, удобно лежит в руке. Риккардо лишь отступает, давая зверю иллюзию свободы. И, глядя, как тот, скуля, пытается отползти. Делает один медленный шаг за другим ломая с каждым шагом чужую волю и силы сопротивляться.       Это его территория, это его внук. И он никому не позволит это у него отнять. Дождь заливает его лицо, щекочет ослепший глаз заставляя снова и снова смаргивать. Кот уже не борется, только тяжело и загнанно дышит, едва слышно всхлипывая. Риккардо знает, что тварь наконец сдалась. Он улыбается, взмахивая топором.       Когда в голове почти отчаянно звенит крик внука.       — Я тебя ненавижу!       Я тебя ненавижу – сказала ему дочь после того, как сбежала из дома в пятнадцать со своим первым стартовым покемоном, даже не сообщив ему о своём местоположении.       Я тебя ненавижу...       Риккардо замирает, глядя на скорчившееся перед ним тело, и руки впервые за много лет дрожат.       Я тебя ненавижу... Ты мне не отец, лучше бы мать с тобой развелась... Это всё твоя вина...       Видения прошлого заставляют его отступить ослеплённым. Лезвие топора впивается в землю, падая в сантиметре от головы мяута из ослабевших рук.       Он меня не простит. Риккардо понимает это так ясно, как никогда. Он снова всё потеряет. Он в шаге, чтобы снова всё потерять. Сердце болит, но Риккардо просто смотрит на кота без сил структурировать свои мысли. Он не знает, как жить если все повторится. Он не знает, как всё остановить.       Он смотрит на покемона, и перед ним снова и снова проносится воспоминание о распластанной посреди кухни жене, чьё изломанное и разрубленное напополам тело навсегда застыло с широко распахнутыми глазами... Как его собственный септаил нависает над окровавленной детской кроваткой, встречая его шипением и выпущенными когтями. Больница, где он бессмысленно смотрит в потолок, понимая, что не защитил, не сохранил, что враг был его самым верным другом и напарником, а теперь все мертвы и остался только он и маленькая Дебора, которую он должен защитить любой ценой, и полное презрение и отвращения слова уже выросшей девушки...       — Я тебя ненавижу... ты просто помешанный на убийствах ублюдок!       Он не знает, что делать сейчас. Он не знает, какой шаг будет верным. Что позволит ему... искупить вину? Нет, он не считает себя виноватым в том, что защищает дорогое. Но что позволит ему... сохранить? Сохранить хотя бы Джованни?       Мысль о том, что внук тоже уйдёт, тоже бросит его, заставила Риккардо отступить.       Желание убить потенциальную угрозу для внука боролось со страхом, что внук его тоже возненавидит… И в конце концов. Риккардо решился на компромисс.       Его внук любит покемонов? Что ж... Пусть будет так.       Мяут в его руках безвольно обвис, но даже не попытался сопротивляться, может, сил уже не осталось, а, может, просто больше не видел шансов на спасение. И лишь когда Риккардо начал мочить его в бочке, грубо обмывая от грязи, он слабо заизвивался и запищал.       Дверь в сарай скрипнула, пуская под крышу и кот наконец рискнул приподнять мордочку, глядя на монстра перед собой.       Раньше этот сарай исполнял роль гаража, когда Риккардо ещё не продал машину, но сейчас здесь копился всякий хлам и старая мебель.       Бросив грязного и мокрого кота на дранное продавленное кресло, Риккардо отодвинул несколько старых коробов к шкафу прежде, чем найти покрытую толстым слоем пыли покеаптечку. Она лежала здесь долгие-долгие годы, и сейчас он впервые снова берет её в руки.        Бросив её рядом с вздрогнувшим котом, Риккардо на ощупь находит канистру с бензином и старую бензиновую лампу. Прежде чем, наконец, после недолгой возни, заправить её и зажечь, заливая сарай жёлтым пляшущим светом пламени.       Поставив лампу на коробку, он снова садится на корточки, ощущая, как противно ноет протез. И наконец разглядывает кота.       Мяут как мяут, только мелкий ещё и весь в подпалинах, да мокрый и грязный. Его бы в покецентр, но Риккардо начинает тошнить от одной только мысли оказаться в месте, где настолько много покемонов.       Риккардо знает, что должен делать, но страх и застарелая ненависть заставляют его медлить, прежде чем принять окончательное решение. Кот лишь слабо скулит, когда его грубо обтирают старой тряпкой, прежде чем распечатать наконец аптечку. Риккардо не пользовался ей почти сорок лет, многие лекарства, наверное, уже давно превысили срок годности. Но Риккардо плевать. Ему просто нужно чтобы эта тварь выжила, а на то какой ценой... Ему на самом деле плевать.       Антиожоговое, противовоспалительное, обезболивающее, кот даже не сопротивляется висит безжизненной тряпкой в руках, пока Риккардо грубо обрабатывает. То, что он ещё в сознании выдают слабые скулящие стоны и почти человеческие слезы из слишком больших, но плотно зажмуренных глаз.       Сломанные задние лапы Риккардо фиксирует шинами тщательно, на ощупь, собирая тонкие косточки. Кот только в обивку кресла когтями вцепляться да глухо ворчит, но не царапается и не кусает, что заставляет Риккардо кивнуть. Это правильно. Это плюс к шансу этой твари остаться живой.       И лишь закончив, он поднимается, не обращая внимания на то, как сильно болит нога и противно гудит в голове, прежде чем выйти и небрежно прикрыть за собой дверь, пошатываясь, устремившись к лесу. Ему нужно успокоиться и прийти в себя. В этом нет ничего, лучше обхода.       Вернувшись до рассвета, он не обращает внимания на головную боль постепенно приводит нижний этаж в порядок. Он устал, но все ещё раздражён и не уверен что делает правильно. Он не знает, поможет ли это и не станет ли это последней его ошибкой. А потому, чтобы не дать нервам выйти из-под контроля, медленно восстанавливает всё, что разрушил. Завтрак готовит в тишине, молча запаковывая в старый ланч бокс отдельную порцию. Он медлит, когда закрывает крышку и наконец тяжело вздыхает. Отступать больше некуда.       Внук лежит на кровати бледный и вздрагивает, когда Риккардо будит его пинком по постельному ящику. Глаза большие, опухшие и красные от постоянного плача смотрят мрачно и исподлобья. Риккардо не нравится этот взгляд, слишком уж он похож на его собственный, но он молчит, не давая раздражению прорваться наружу. Когда пацан пытается сопротивляться говоря, что не голоден, старик всё же не сдерживается и хватает его за шиворот, кидая на стул и стараясь не обращать на выступившие слезы внимание. В тарелке пацан колупается лишь какое-то то время и явно хочет свалить. Но Риккардо внимательно следит, чтобы тот поел. И лишь после пары укусов убедившись, что заставить пацана не выйдет, позволяет тому подняться и, схватив за шиворот, прихватывает с кухонной полки ланч бокс, тащит угрюмого пацана к сараю. Тот сопротивляется, но быстро успокаивается после несильной затрещины. Просто смотрит зло и почти с ненавистью. Риккардо молчит. Знает, что это не то, что он может изменить за один раз. Просто останавливается перед дверью, неловко всовывая пацану в руки лачбокс и бурча что:       — Сам о нем заботиться будешь, это в последний раз.       И толкает мальчишку в приоткрытую дверь прежде, чем отступить.       Он не видит лица, но слышит почти отчаянный вскрик       — Мяут!       Быстрые шаги, жалобное мяуканье и сдавленный плачь. В груди у Риккардо больно, но он молча уходит. Это не то, чему нужны свидетели.       Уже дома, сидя на диване, наконец закатывает штанину и снимает с ноги биопротез. Место состыковки воспалилось и местами образовались болезненные припухшие язвы. Риккардо устало растирает культю, обрабатывая повреждения мелко подрагивающими руками.       Он хорошо помнит тот день, когда это произошло.       Помнит, как тем днём мастер Роско наконец-то подписал его увольнительную, благодарно кивнув за хорошую работу. Помнит, как ехал домой, чтобы сообщить новость любимой Эйлис, что теперь он наконец может стать чистым человеком, не имеющим преступного прошлого, и они все могут жить спокойно и начать с начала. Помнит, как хотел обнять близнецов...       Помнит как вместо любимой жены и детей его встретили растерзанные трупы, и его собственный любимый септаил, убивший сына и жену... Помнит, как отчаянно сражался, чтобы защитить невовремя сбежавшую из садика Дебору. Помнит бледные лица врачей, которые проводили на нём одну операцию за другой в попытках сохранить жизнь. Помнит, как, став калекой, потерял силы жить и жил только, чтобы защитить единственное, что у него осталось — дочь. И как эта самая дочь выбросила его из жизни на долгие годы просто потому, что он пытался её защитить, и назвала убийцей, помешанным на крови, однажды раскрыв его тайну...       В тот день он потерял жену, сына, ногу, глаз и желание жить. В день, когда сбежала Дебора, он потерял последние зерна здравомыслия, а сейчас он готовился потерять внука.       Риккардо больше не видел смысла сопротивляться. Будь что будет и хрен с этим. Он так погрузился в эти мысли что не заметил, когда пацан вернулся и встал перед ним, все ещё глядя исподлобья на усталого сгорбившегося старика, растирающего культю с рассеянным взглядом.       — Дед… Деда... ты… прости меня, — пацан говорил тихо стискивая руки в кулаки. Он знал, что старик перешёл черту, но они оба её перешли. И они оба должны были с этим что-то делать. Его дед пошёл на попятную, и Джованни хотел сохранить тот хрупкий мир, что у них был. В конце концов... Даже мать его бросила. И он не хотел, чтобы дед тоже от него отказался.       Когда Риккардо вяло кивнул, мальчишка улыбнулся и неуверенно его обнял, ощущая, как горячие руки старика неловко похлопывают по спине.       — Собирайся, через неделю уезжаем, — сипло прохрипел Риккардо, не глядя на удивлённое лицо.       — Уезжаем? – Джованни наклонил голову, вглядываясь в низко опущенное лицо старика и изо всех сил стараясь не смотреть на изуродованную ногу.       — Ты же вроде хотел в путешествие за покемонами, не? – пробормотал Риккардо и отвернулся, мысленно прикидывая на сколько хватит его сбережений, чтобы все прошло по плану, и что ещё нужно сделать. А мальчишка не мог больше сдерживать слабую улыбку. Этот старик... Он действительно…       — Ага…       И понимая, что сейчас снова расплачется, Джованни спешно сбежал в свою комнату.       Риккардо молча кивнул своим мыслям, снова прикрепляя протез и поднимаясь на ноги... Ему следует хорошо подготовиться и привести это старое тело в порядок, если он хочет защитить своего внука.       ***       Риккардо потягивает коктейль, сидя на веранде съёмного дома, глядя, как к нему со всех ног бежит подросший за эти несколько лет Джованни, всё, так же, как когда-то давно размахивающий руками в чрезмерном возбуждении.       — Деда! Дед-а-а! Смотри кого я поймал! – Тяжело дышащий пацан с широкой лыбой на лице размахивает покеболом выпуская из него недоуменно оглядывающегося нидорана.       Риккардо хмыкает и фыркает, не выпуская соломинку изо рта.       — Молодец... Удачная охота...       Но его единственный глаз быстро соскальзывает с ядовитого грызуна на жмущегося за ногами пацана персиана с темными задними лапами, который тут же вздрагивает и, неловко прижав уши, отступает, кивнув.       Кот знает, что любой покемон, который совершит хотя бы малейшую ошибку по отношению к хозяину, будет убит этим страшным стариком, а потому он сам займётся воспитанием новенького. В конце-концов, он тоже хочет выжить.