Не любит удача, зато любит соберано

— Потому что нельзя, ля-ля-ля, — тихим надтреснутым голосом пел Хосс. — Потому что нельзя быть на свете красивым таким. — Да заткнись ты!!! — прошипел Вернер и, схватив под руку первое попавшееся, с силой швырнул в мерзавца. К несчастью, под руку ему попался кусок хлеба — плесневелый и единственный в своем числе. Вернер берег его на черный день и потому никак не решался съесть. В кэналлийском плену все дни были черными, но каждый новый грозил стать темнее и гаже предыдущего. — Верни! — взмолился он. Но бессердечный Хосс уже перемалывал хлеб своими наглыми зубами. Изрядно поредевшими зубами — злорадно подумал Вернер. Тюремщики-кэналлийцы не трогали его самого, зато частенько колотили Хосса. Порой чтобы развлечься, а порой за дело, когда Хосс начинал от тоски горланить неприличные морские частушки про южан. Порой Вернеру казалось, что товарищ добивается таким образом смерти, да только южане не собирались их убивать. Вернер знал об том из первых уст, от самого короля кэналлийцев, чьими «почетными» пленниками им не повезло стать. Хотя сам король — Рокэ Алва, более известный как Ворон, — полагал, что оказывает «грязному дриксу» огромную честь, сделав его своим... Своим... Развлечением?.. — Можешь не смотреть на меня с такой болью во взоре, — усмехнулся Хосс, сладострастно посасывая за щекой хлебный шарик. — Не поможет. Увы, это было правдой, Хосс всегда был безжалостен. Ну его... Вернер сполз на солому и прижал колени к груди, сдерживая стон за плотно стиснутыми зубами. Голодные рези в желудке донимали его довольно часто, и каждый раз он был вынужден мучиться под гнусные комментарии Хосса. Вот и опять: — Никак в толк не возьму: ты что, не глотаешь королевское семя? Зря! Был бы сытым хотя бы. — Вот сам и глотай!!! — прошептал Вернер, корчась на худой соломенной подстилке. — А я не забыл, что я дворянин. — Погоди, — хохотнул Хосс. — Все впереди. — Ох, больно! Ты б лучше пожалел меня, чем зубоскалить! — Жалко у пчелки, мой друг. — Создатель, за что удача так не любит меня, за что? — Вернер продолжал тихонечко роптать, неуважения к Создателю в том не было, просто помогало отвлечься от голодной боли. — Мало того, что в плену, так еще и со злоязыким мерзавцем Хоссом! — Не любит удача, ла-ла-ла, зато любит соберано, ла-ла-ла! Такие вот дела-ла-ла-ла! Пел мерзавец невнятно, вполсилы, видимо, не весь хлеб засунул в свою жадную утробу. Вернер много раз обшаривал его лежанку, но ни одного тайника с хлебом не обнаружил. Тем не менее, подозревал, что товарищ прячет его где-то. Хосс всегда был по-мещански скареден и запаслив, как крыса. Чем сам же и гордился. — Потому что нельзя, ля-ля-ля, — нажравшийся хлеба Хосс пел много громче, чем голодный. — Потому что нельзя быть на свете красивым таким. Ля-ля-ля! — Чтобы они тебе язык отрезали, — уныло пожелал Вернер. Хосс, как водится, не обиделся, а рассмеялся. — Тогда я тоже начну говорить с тобой посредством пинков, как наши милые тюремщики говорят со мною. Я уже всю азбуку с их помощью зазубрил, — похвастался он, демонстрируя новый огромный кровоподтек на руке. Вернер отвернулся и задрожал от отвращения. При всей бедственности их общего положения, стоило признать, что на долю Хосса выпало больше физических мучений. Бермессер всегда боялся пыток тела более, чем унижения души, потому не мог не соболезновать. — Болит, наверное? — Пустяки, — отмахнулся Хосс и, помолчав немного, опустил голову на скрещенные поверх коленей руки. Вскоре раздался храп. Грязная отросшая челка свисала к такой же грязной бороде, и от могучего храпа вся эта грязь немножко подлетала вверх, а потом плавно опадали вниз. В отличие от Вернера, ему никогда не приводили цирюльника и не позволяли посещать баню. Но зато и не заставляли одеваться в оскорбительно женственные одежды, и не... Не... Нет, Вернер положительно не мог и не желал думать о своем положении! Подобравшись ближе к Хоссу, бывший адмирал флота Великой Дриксен свернулся калачиком и, прислонив голову к худому боку товарища, уснул. Вернеру снились поля и леса родной стороны, адмирал Кальдмеер, обряженный зачем-то в дамское бальное платье, и старый кесарь в ночном колпаке, гарцующий верхом на огромном гусе, а напоследок, перед самым пробуждением, привиделись воздушные пирожные с кремом. Словом, ничего интересного. Лучше бы он увидел во сне план, как удрать из кэналлийского плена! Пробуждение настало от бесцеремонного пинка босой ногой под зад. — Шварцготвурм! — прибавив еще пару крепких ругательств, Вернер нащупал ржавую цепь и дернул её со всей своей невеликой силы. Мерзавец Хосс, прикованный к оной цепи за щиколотку, повалился на пол. — Сколько раз говорить, не лезь, когда я сплю! Для пущей внятности Бермессер ткнул обидчика кулаком куда придется. Пришлось по зубам, а зубы у Генриха Хосса хоть и поредели в плену, но были по-прежнему крепкими. Шипя от боли, Вернер прижал ноющие костяшки к губам. — Поделом, — назидательно хмыкнул Хосс. Поднялся, с достоинством поправил цепь, словно она была какой-то важной частью его облачения, и как ни в чем не бывало продолжил свой путь. Вернер проводил товарища недобрым взглядом, но, едва отвернувшись, обиду забыл. Они оба просто превратились в животных в этом проклятом, четырежды проклятом кэналлийском плену. Он сам — в скотину нервную и обозленную, а Генрих — в скотину чисто дриксенскую. Вернер знал Генриха почти всю жизнь. Хосс был самым странным и нетрадиционным дриксом на свете. Он менял как перчатки всё — кроме самих перчаток и друзей. За ним тянулась длиннейшая вереница девок и девиц, которых он соблазнил, чтобы бросить на утро. Он постоянно был одержим какой-то новой затеей, пил южное вино так же легко, как пил новые ощущения жизни, и сколько бы ни пил, каждый новый день начинал с новой жажды — обновить и улучшить свои знания, умения, оснастку корабля... Что угодно. И вот — полюбуйтесь, провел под замком год с небольшим и превратился в живой... полуживой календарь. Человек-повторение. Дважды в день, как приговоренный, Хосс таскался в глубь каземата. Там, во тьме, которую даже тюремщики брезговали проверять на предмет чего-то запрещенного, покоился осклизлый деревянный брус, на котором Генрих с поистине остхоссзейстской дотошностью вел счет дням заточения. Идиотская затея! Хоть и сентиментальная... Вернер полагал, что лишь усугубит мучения точными подсчетами оных, и предпочитал такой ерунде сон. Тяжелый, муторный и голодный, но всё же отдых для ума и тела. Тюремщики за это пристрастие прозвали Бермессера «соньоленто», «любителем сиесты». Судили по себе, кэналлийские олухи. Ритуал полуденного сна для кэналлийца то же самое, что для цивилизованного человека – поставить свечку на алтарь Создателев, и корнями эта традиция уходит в бедную почву. Поданные наршада Алвасетского, те, что не служат во флоте и не имеют возможности грабить соседей, влачат свои дни в черной нищете. Таким образом, «сиеста» им крайне необходима — во сне, как известно, не так сильно хочется жрать, как наяву. Южным проходимцам, лежебокам и нищебродам, конечно, было невдомек, что на воле «любитель сиесты» слыл ранней пташкой. Как у всякого порядочного повесы, в его сутках умещалось столько забот, что едва выкраивались свободные часы для принятия ванн и визитов ко двору. Зачем проводить дни и ночи свои во сне, ежели явь прекрасна? Выезды на охоту утром, подготовка к балам днем, ночные танцы и пирушки: застать Вернера Бермессера на перинах после полудня можно было лишь в одном случае – в случае с дамами. Ах, дамы, ах, дворцы, ах, бальные залы... Узник наршада Алвасетского огляделся по сторонам и грустно вздохнул. Он обожал роскошь. Он привык к ней с детства! Но в «гостях» у наршада сохранить верность домашним привычкам оказалось делом непосильным. Сперва их с Генрихом содержали более-менее сносно, сообразно титулам и чинам. Но адмиралтейские крысы во главе с Кальдмеером к переговорам не стремились, а прижимистые родичи не торопились выкупать пленников за золото. Якоря им всем в... куда-нибудь. И вскоре обстоятельства плена ухудшились. Их наршадское Величество жадности не терпел, зато любил гармонию — и через несколько месяцев после поимки распорядился найти для дриксенских пленников пристанище, сообразное выгоде, получаемой от них. Гармония по-шадски оказалась срамной дырой мироздания: холодной, сырой, гнилой и просто мерзкой. Благо, крысы из дыры разбежались в первый же день, напуганные аппетитом Генриха. Во всем остальном просторный каменный мешок с земляным полом, освещаемый сквозь узенькую оконную щелку, такую крохотную, что едва просунешь ладонь, был сущим воплощением Заката. Бодрствование в этом страшном месте влекло за собой непоправимое сумасшествие, в чем на примере Хосса Вернер убеждался каждый день. И потому старался забываться сном как можно чаще – на час, полтора, и даже на пять, ежели накануне он был принят у наршада, и, как следствие, весьма утомлен. «Свиданий» с наршадом Вернер ждал и не стыдился этого, невзирая на бесконечные завистливые подначки Генриха. Бывали дни, вернее, ночи, когда он завидовал своим матросам и офицерам. И даже Хоссу с его мужланистой осанкой и некрасивым лицом... И всё же Вернер отчаянно надеялся и верил, что одна из его вылазок наверх станет последней. Любуясь одним глазом на рассвет или закат в окно-щелочку, он любил представлять, что однажды поспит по-человечески. В удовольствие, не на соломе, а на перине. И не со смердящим, как помои, Хоссом, а… Хотя бы с собаками наршада. А что? Весьма милые твари. Убранство их комнат изготовили лучшие гайифские мастера, между прочим. И даже предусмотрели в них две кровати для слуг. А вот Герниху, бедолаге, до старости придется отлеживать бока на плесневелой соломе и получать зуботычины от солдат наршада... Вернер взглянул на своего измученного товарища — тот как раз втащился вместе с цепью в узкую полоску лунного света — и его передернуло от отвращения. Вспомнилась та ужасная ночь, когда он узнал об их общей «смерти». Рискуя потерять милость наршада, Вернер подслушал из-за портьеры разговор, не предназначавшийся для его ушей. Наршадский кансилльер и племянник Альдеррах-ар-Шауллах вел светскую беседу с секретарем агарисского посла. Молодой монах поинтересовался судьбой знатных эсператистов, угодивших в плен после разгрома при Хексберг. — Духи моря требовали жертву, — промурлыкал мориск, нахально улыбаясь. — Закат был кровав, солнце плясало. Повелитель Алва, согласно обычаю, отдал всех пленников Унду... — Всех?! — Всех до единого, уважаемый Августас. Таковы наши обычаи. Самую щедрую жертву принесли на берегу, но парочку «гусей», если не ошибаюсь, оставили для благодарственного сожжения на Великом Алвасетском Требище. Повелитель Алва — друг Агариса, уверяю вас. Потомок Четверых проливает на жертвенник не кровь эсператистов, но кровь агмов. Монашек заохал, а мерзкий лжец Альдеррах состроил печальную морду и воздел унизанные браслетами руки к небесам, мол, ничего не поделаешь, такова воля суровых морисских богов. Вернер едва не выдал себя горьким ироничным смехом. «Отдал Унду» — звучит очаровательно! Кансилльер наршада — истинный поэт: какие высокие словеса подобрал для бойни, устроенной «другом Агариса»! Вернер видел собственными глазами, как его измученных жаждой, еле живых от усталости подчиненных по одному загоняли на утес. Словно жертвенную скотину, их клали на землю, резали глотки длинными кинжалами, обливали смолой и поджигали. И под протяжное завывание жрецов, труп за трупом, длинными шестами сбрасывали в ночное море. В живых осталось только двое. Наршад не терпел жадности, но только в других, а сам преспокойненько наплевал на Унда, чтобы получить за пленников выкуп. Но выкуп не пришел, а преступление перед богами осталась, и чтобы никто ничего не узнал, адмирал Вернер Бермессер и шаутбенахт Генрих Хосс с легкой руки Альдерраха заживо перекочевали в мертвецы. Мертвы перед всем миром! Никто не спасет! Погибли! Какой кошмар! Когда Вернер очнулся от страшных размышлений, гадина Альдеррах уже болтал с монашком о погоде и навязчиво предлагал тому чашу вина. Портьера едва выдержала Вернера — он повис на ней, силясь не упасть на пол. Рассудок пленника туманился горем, из глаз вот-вот должны были пролиться слезы. Он хотел лишь одного: остаться навеки в этом укромном уголке и сдохнуть в нем. Однако пришлось собрать волю в кулак и тащиться на «свидание» к наршаду. Попасть на прием к «потомку Четверых» можно было только после унизительных водных процедур. Чтобы получить их, Вернер приходил к низкой изразцовой дверке, ему открывали и провожали в самую глубь жарко натопленных помещений. К счастью, там было почти ничего не видно из-за пара и скверного освещения — Вернер бы скончался от стыда, если бы то, что с ним делали, происходило при свете. Впрочем, были и приятные моменты — после полосканий юный банщик заботливо помогал ему отмыться от грязи, делал массаж и приносил красивую одежду. Шелковые тряпки благоухали так диковинно и вкусно, что кишки Вернера — печально пустые с обоих концов, — начинали ныть от одолевающего их голода. Мальчик с поклонами провожал отмытого пленника обратно и у дверей с рук на руки сдавал Мрачной Морде. Это было мысленное прозвище, вслух Вернер не осмелился бы даже прошептать его. На самом деле кэналлийца звали Яхван, что соответствовало дриксенскому Юхану, но быть Мрачной Мордой ему шло намного больше. Мрачная Морда никогда не говорил, только показывал жестами — и это наводило на страшные мысли об отсутствии у него языка. Под конвоем немого слуги благоухающий, гладко выбритый во всех местах Вернер следовал в покои наршада. Пленник быстро научился еще на подходах к логову своего мучителя определять его настроение. Показателем служило бренчание странной кэналлийской мандолины — «гитарры» — которую король обожал терзать, извлекая, впрочем, весьма красивые мелодии. Если мелодия звучала громко и надрывно — настроение плохое, если тихо и задумчиво — еще хуже. А если Алва не бренчал вовсе, и в коридорах шадского дворца стояла достойная погоста тишина, нарушаемая криками попугаев и стрекотом кузнечиков — можно было ожидать чего угодно. Но как правило, ничего хорошего. Повелитель Алва с самого своего воцарения на алвасетском троне славился по обе стороны пролива как большой затейник. Но если бы все имевшие счастье пережить знакомство с наршадом оставались при частях тела, потребных для рассказа или записи впечатлений... Репутация Алвы была бы несколько иной. Таково было мнение Вернера, никому, впрочем, не интересное. Пленника наршад звал по-разному, в зависимости от настроения. Бывало, что и не звал, а приказывал Яхвану привязать несчастного Вернера за руки и ноги к огромному деревянному кресту, и молча метал в него кинжалами. К счастью, никогда не попадая. В такие тягостные мгновения Вернер неизменно вспоминал адмирала Кальдмеера. Мерзкого ублюдка Кальдмеера, столько раз громившего флот Алвы на море. что и не счесть. Подлая свинья Кальдмеер! Чтобы ему самому попасть на этот крест и обмирать от ужаса всякий раз, как рука наршада запускает в полет отточенный кинжал!!! Увы, этому желанию было не суждено сбыться. Наршад ненавидел всех дриксов, но моряков — особенно. О чем и заявил Вернеру при первом их свидании. И выразил удовлетворение от того, что Вернер не Кальдмеер, дескать, Вернера их наршадское величество может потчевать своим гостеприимством годами, а вот Кальдмеера — увы. Пришлось бы сунуть в мешок с ызаргами и утопить, а потом достать труп и разрезать на четыреста кусков. — И заметь, грязный дрикс, что это была бы милосердная смерть, — Алва глумливо усмехнулся и пригладил холеную черную бороду. — Я, видишь ли, немного благодарен этому вашему Кальдмееру. Он утопил корабль, которым правил мой отец, да и братьев с ним плыло около дюжины. Несчастье для сына — потерять отца. Но как приятно найти на его похоронах корону, ай-я-яй. Впрочем, откуда тебе это знать, дорогой почетный гость? Ты сын шлюхи и шакала, хоть и зовешься дворянином. Отдать бы тебя Унду, да рука не поднимается... Все вы, северные ублюдки, на одно лицо. Так может, ты похож на Кальдмеера? Вопрос поставил Вернера в тупик, а он к тому же и так стоял — привязанный к крестовине. Поэтому пленник счел за благо промолчать, и всё наладилось как-то само собою. Шад предался размышлениям, потом взялся за «гитарру»... Поразительно, но даже будучи распят на кресте, Вернер оставался эстетом и не раз отмечал, сколь хорош собою его мучитель. Повелитель Алва был намного красивее, чем о нем судачили. И обладал поразительным умением делать красиво всё — их величество красиво пил вино, красиво листал трактаты, красиво скучал. А если не вспоминал при этом о присутствии Вернера и вовсе был душкой! Увы, оставаться незаметным такому приятному и видному во всех отношениях мужчине было непросто, и Вернер раз за разом становился жертвой своей изысканной северной наружности. По иронии судьбы, наршадскому величеству он заменял... мужлана Кальдмеера. Которого их величество страстно мечтал нагнуть и отыметь на поле боя, да вот никак не получалось. Даже более того! — Кальдмеер, якорь ему в зад, умудрился как-то раз разгромить войска наршада на суше! Да не просто разгромить, нет, этого господину набожному эсператисту показалось мало. Перевешав всех защитников форта до единого, этот дамшайсефельгеборт оставил на одном из висельников назидательное послание: «Не как язычников, но как кэналлийцев». Намек на чинимые "другом Агариса" зверства был понят правильно и вылился сперва в триумф адмирала Ротгера-ар-Вальдеса при Хексберг, а теперь снова, и снова, и снова лился на голову ни в чем повинного адмирала Бермессера. Проклятый Кальдмеер!!! Какими только способами наршад не мечтал отыметь ублюдка Олафа, правый Боже. Изобретательности морисского короля могли бы позавидовать его языческие боги, а ведь эти Четверо населили Кэртиану полу-людьми полу-рыбами и полу-людьми полу-быками! Сам Ринальди Ракан, зверски замучавший Беатрису Борраску, краснел и бледнел пред лицом этого изверга, дери его все кошки мира в перед и в зад. Так размышлял Вернер, но драли при этом, увы, не Алву, а именно его. Различными затейливыми предметами и совершенно незатейливым членом Яхвана, всегда готового услужить господину. И его же кулаком... Крайне редко король снисходил до того, чтобы лично прикоснуться к пленнику, но случалось и такое. Вернер понятия не имел, откуда об этом знает Генрих, но... Ему действительно приходилось, и не раз, глотать королевское семя. Что на фоне крайне скудного хлебного рациона смотрелось скорее радостью, чем мерзостью, увы. Иногда, заметив, каким голодным взглядом Вернер оглаживает винные ягоды и орехи, всегда в изобилии лежавшие на столе, наршад кормил его с рук, отпуская обидные комментарии о нем лично и обо всей «северной породе». Заканчивались «свидания» всегда одинаково — Вернеру жестом приказывали убираться, что он и делал. Под конвоем двух солдат приходил ко входу в темницу, и тюремщик мигом превращал «почетного гостя» в пленника: замыкал на шее металлический обруч, забирал красивую одежду, водворял в камеру. Ритуал был привычен до зубовного скрежета, но смириться с ним Вернер никак не мог. Простое житейское желание поесть вкусной еды, не менее простое желание одеваться в хорошие одежды и находиться во дворце, а не в хлеву, терзало его денно и нощно, и порой доводило до такого черного отчаяния, что хуже и не бывает. Но потом наступал миг просветления, и Вернер вновь надеялся на переезд в собачьи апартаменты в самом скором времени ... — Генрих!!! Пробуждение вновь настало от бесцеремонного пинка босой ногой под зад. На этот раз Вернер не желал быть снисходительным и взвился вверх с твердым намерением отдубасить Хосса его собственной цепью. — Тише, тише, не ори! — зашипел прижатый к стенке Хосс. — А то что?! — Охрану разбудишь, дуралей. Нахальные нотки в голосе товарища заставили Бермессера насторожиться. Генрих уже сто лет не говорил с ним таким тоном — это был голос из прошлой жизни шаутбенахта Хосса. Впрочем, и поведение было оттуда же. — Что ты делаешь?! — Вернер пытался отталкивать руки Хосса, но тот всё настойчивее лапал его за бока, оглаживая торчащие ребра снизу вверх и сверху вниз. — «Что-что» — глумливо передразнил Хосс. — Сам будто не понимаешь. Или эти прелести только для кэналлийского мудака Алвы? — И вовсе он не мудак, — горько возразил Вернер. — А вот ты таковым точно станешь, если Он узнает, чем мы тут занимались... Хосс иронически хрюкнул и еще крепче навалился на Вернера. — То есть ты не против? — в ухо ударило хриплым вонючим дыханием. — Дашь попользовать свой зад? Ну, Вернер... Молись, как тот гусь за кухаркин склероз, чтобы я не рассказал кому... — Ты совсем свихнулся, — упавшим голосом констатировал Вернер и, поднатужившись, отшвырнул Хосса. Тот упал и, валяясь на камнях, начал беззвучно хохотать. — Помнишь, ты съел того крысенка, а я сказал, что он хворый? Вот им ты и отравил остатки своего несчастного мозга, Генрих Хосс... — Сам ты хворый крысенок! — зашептал Генрих, садясь и прикладывая палец к губам в знак секретности. Глаза бедолаги сверкали безумием. — А я! Я, пока ты отвлекал наршада своими прекрасными глазами и яйцами, вырыл ход! На волю! — Ч-что? — Что слышал, — осклабился Хосс. Лунный свет залил щербатую улыбку зеленоватым светом, сделав её совсем жуткой. — Год корячился — руками рыл, потом с охранником Серхио снюхался, он принес металлическую ложку. Только ты, булочка моя пышнотелая, разожрался на шадских харчах. Не пролезешь... — Не... Что?! Я?! Преисполнившись негодования, веры и надежды, Вернер кинулся во тьму...